Не боится

      — Я, блять, убью тебя, слышишь? — громкий крик разносится по комнате, когда дверь распахивается, причём с такой силой, что удивительно, как она не слетает с петель.       Настя стоит в дверном проёме: волосы растрёпанны и выбиваются из-под капюшона, руки в кулаки сжаты, а взгляд такой дикий, что всем девочкам в комнате становится не по себе. На ней всё та же мужская толстовка, белая, с чёрным крестом на спине, в которой она выглядит, кажется, еще более пугающе. Она выдыхает сквозь сжатые зубы, медленно оглядывает комнату, останавливая взгляд на каждой из учениц.       Все молчат.       Все боятся.       Они боятся эту девушку так сильно, что не смеют с ней спорить даже когда на них направлены камеры: что уж говорить о том, когда эти камеры выключатся. И плевать на запрет покидать свою комнату после отбоя, а тем более врываться в комнату соседнего факультета — попробуй поспорь с ней, ага.       Ненавидят.       Не уважают.       Но всё равно не смеют перечить. Никто даже слова не может проронить, все только взгляд опускают, делая вид, что не при делах. Каждый хочет, чтобы она покинула проект, но никто не смеет сказать ей это в лицо. Все понимают, что вмешайся они сейчас — и можно проснуться в отделении травматологии. Ну или вообще… не проснуться.       И только эта: с выцветшими розовыми прядями, полным отсутствием мозгов и, кажется, инстинкта самосохранения, её не боится.       Не боится быть побитой, униженной, растоптанной — плачет, истерит, порывается уйти с проекта, но всё равно... не боится.       Спустя несколько секунд устрашающей тишины с кровати поднимается Белла и бормочет:       — Тебе вообще даже заходить сюда нельзя. Иди к себе, Настя, успокойся, не твори ты глупостей хотя бы раз в своей жизни, — ученица опускает глаза и говорит это так тихо, что едва слышно.       А затем тут же отступает на два шага назад: боится, что та будет бить. Настя вдруг разжимает кулаки и смеётся, смеётся так громко, что ученицы молча переглядываются, думая, что Петрова окончательно съехала с катушек.       — Я, — девушка перестаёт, наконец, смеяться, и только улыбается, но вот улыбка эта не сулит вообще ничего хорошего, — я, сука, не с тобой разговариваю, так что заткнись и сядь.       Вздрогнув, Белла садится обратно на кровать и замолкает, словно по команде.       Настя злится. Настя злится так сильно, что даже не может думать: перед глазами пелена, мысли путаются, а кулаки так и чешутся кого-нибудь ударить, и желательно не один раз.       Она снова порывисто осматривает комнату, ища причину всех своих несчастий в этой чёртовой школе, когда вдруг сзади раздаётся:       — А с кем же ты тогда разговариваешь?       А вот и она. Писклявый голосок, милая мордашка и лицемерная, прогнившая изнутри сущность. Во всяком случае, так кажется самой Насте. Девчонка прячет руки в карманы, а на лице её даже не двигается ни один мускул. От неё, что не удивительно, пахнет сигаретами (и где только достала) и сладкими духами, а взгляд спокойный, будто угрозы смерти поступают ей каждый день.       Хотя, в этой чёртовой школе такие угрозы на самом деле поступают ей каждый день.       Настя резко оборачивается и замахивается, но замирает.       Не бьёт.       Смотрит, выжидает.       Изучает — как хищник следит за выбранной, но ещё ничего не подозревающей добычей.       Ника даже не дёргается от резкого выпада, только в недоумении склоняет голову:       — Ну, чего звала-то? Ты так орёшь, тебя аж с улицы слышно, — она усмехается, будто ученицы просто ведут какую-то дружескую беседу.       Будто они, сука, просто болтают, а не ненавидят друг друга настолько сильно, что разорвать готовы.       Напряжение в комнате ощущается в воздухе, кажется, его даже можно потрогать: проведи рукой, и ладонь упрётся во что-то вязкое. Это напряжение на вкус как водка — горькая, гадкая, но хочется ещё и ещё.       Петрова делает пару шагов назад, входя в комнату. То же самое делает и Ника, прикрывая за собой дверь: ни к чему шум разводить, лишние свидетели им точно не нужны. Как только дверь захлопывается, Настя делает выпад вперёд и хватает девчонку за локоть. Вцепляется ей в руку мертвой хваткой, сжимая ладонь так, что вены выступают, а костяшки пальцев белеют.       Ника от неожиданности дёргается и айкает, где-то на задворках сознания осознавая, что завтра на этом месте будет большой синяк.       — Ты дура? Отпусти, больно, — Ника, как обычно, хнычет, дёргает рукой, пытаясь вырваться, но тщетно.       Кажется, Петрова даже вполсилы её не сжимает, но и этого ей хватает, чтобы удержать девчонку на месте. Ника боится представить, что было бы, схвати та её со всей своей силы. Не осталось бы от неё ничего, да и ладно — всё равно её никто не любит: ни здесь, в школе, ни за её пределами. Подумаешь — одной больше, одной меньше.       Она шипит, дёргается, пытается вырваться — конечно, ей больно. Ей снова больно, как и всегда, но она не боится. Стоит прямо, смотрит сопернице прямо в глаза, будто всем своим существованием бросает вызов Петровой. А потом вдруг хмыкает и улыбается.       Это именно то, что бесит Настю до съехавшей крыши, до сбитых в кровь о стены комнаты костяшек, до ногтей, впивающихся в ладони. Бесит до животной злости, такой, какую она испытывала лишь пару раз за всю свою жизнь. Бесит её каждый грёбаный день, который она вынуждена проводить неподалёку от этой сумасшедшей, при каждой съёмке, на каждом испытании. Бесит так сильно, что убить её хочется, лишь бы не чувствовать ничего.       И убила бы, но, кажется, убивать людей — это моветон.       Она ведь теперь леди.       — Ну всё, хорош, Петрух, не трогай ты её, — выдаёт Ксюша дрожащим голосом, — научись решать проблемы словами.       Она не может смотреть, как Петрова каждодневно издевается над девчонкой, которая даже за себя постоять не может.       Чёртова альтруистка.       Будто бы ей больше всех надо.       Будто бы она не боится, что Петрова ей голову проломит — в первый день пребывания ведь пыталась. Благо, не получилось, но синяки заживали долго.       Настя усмехается:       — Не трогаю я её. Трону — она, блять, развалится.       Но хватку, неожиданно даже для самой себя, слегка ослабляет.       — Тогда отпусти, — громко проговаривает Ника, срываясь на крик, — что тебе, блять, вообще от меня надо, а? Смирись уже, что ты проиграла!       Настя, что вроде бы только начала успокаиваться, сжимает ладонь свободной руки в кулак и, кажется, даже рычит, будто бы зверь, в клетку загнанный.       — Вы меня уже заебали, — выдает она сквозь сжатые зубы, взгляд дикий, кажется, секунда — и разорвёт.       Никто даже сориентироваться не успевает, когда Петрова, схватив девчонку за руку, с силой тянет ту в сторону ванной комнаты. Причём, кажется, даже не напрягается, хотя Ника сопротивляется, визжит, чуть ли не плачет уже, в общем, как обычно.       Будь у Петровой желание, она бы уже давно схватила девчонку за волосы и протащила по всей школе: чтоб знала, чтоб неповадно было, ведь решать конфликты словами для неё — проявление слабости. И никто бы даже не смог ей помешать: ни охрана, ни одноклассницы, ни сама Ника. В этой, вообще, от силы килограмм сорок пять веса — только и может, что ныть да жаловаться. Вот и сейчас буквально за пару секунд Петрова дотаскивает девчонку до ванной комнаты, свободной рукой открывая дверь, и практически зашвыривает ту внутрь помещения. Ника, судя по грохоту и оскорблениям, падает.       — Ты же не хочешь, чтобы я отхуярила тебя на глазах у всех? — издевательски протягивает Настя, — чтобы все видели, какое же ты, сука, ничтожество.       Ника испуганно машет головой в разные стороны — она не может проебать зарождающееся уважение среди одноклассниц, нет, только не снова. Настя кивает: мол, что и требовалось доказать. И ровно в ту секунду, когда Ксюша подрывается, чтобы вмешаться, девушка заходит в ванную и медленно, с ужасающей улыбкой закрывает дверь прямо перед лицом одноклассницы, тут же запирая её на внутреннюю защёлку.

***

      Девушки остаются одни.       Как тогда, на ринге, во время этого чёртового батла (кто, блять, вообще его придумал), и плевать что вокруг была куча людей — они были один на один, и никого вокруг не существовало.       Так и сейчас.       Из комнаты раздаются маты, крики, кто-то долбит по двери ванной. Петрова в ответ с силой ударяет по стене рядом с дверью, да так, что штукатурка сыпется, а костяшки тут же опухают — и шум в комнате резко прекращается.       Настя гадко усмехается.       Не уважают.       Но боятся.       А это самое главное.       Настя оборачивается: девчонка сидит на ледяном полу (ведь кто-то, как обычно, не закрыл окно), съёжившись, руки дрожат, но при этом смотрит прямо ей в глаза.       Не боится.       — Ты точно конченная, я отвечаю, — выдает Петрова, поднимая ту с пола за грудки, и с силой трясёт, легко держа её в воздухе. — У тебя вообще инстинкта самосохранения нет, да?       — Ну и что ты сделаешь? — Ника даже умудряется пожать плечами, будто бы все происходящее — скучное кино, которое она смотрит по нелепой случайности. — Что? Ударишь меня, изобьёшь, убьёшь, что?       — Ты догадливая, мелкая, — цедит Петрова, — всё, что перечислила, то и сделаю.       Ника морщится. Дурацкое прозвище, которое ей дала Настя с недавних пор: что за бред — она, вообще-то, старше на целых три года!       — Ты думаешь, вся такая бесстрашная, можешь унизить меня на глазах у целой толпы людей и ничего за это не получить? Ошиба-а-аешься, — медленно проговаривает Настя, протягивая гласные, тщетно пытаясь напугать одноклассницу.       — Знаешь ведь, что я тебя не боюсь, — громко выдает Ника, и эта фраза — будто плевок в лицо соперницы.       Петрова, видимо, пытаясь доказать не словами, а делом, сначала разжимает руку так, что девчонка падает, с силой ударяясь плечом о край раковины, а потом резко поднимает её за грудки и прижимает к ледяной стене рядом.       Замахивается.       Но не ударяет.       Кажется, ей уже даже не хочется бить одноклассницу: ей приятно издеваться, доставляя моральную боль, чувствуя, как девчонка постепенно ломается.       Вот только она ошиблась — эта уж точно не сломается.       Ника, буквально находясь в подвешенном положении, улыбается. Улыбается широко-широко, будто вовсе не из неё тут хотят выбить всю дурь и, кажется, душу.       — Бей тогда, чего ты. Ты же не умеешь принимать поражение. Ты же не умеешь по-другому, как нормальные люди, — усмехается Ника, делая акцент на слове нормальные, зная, как это задевает.       Настя морщится, ощущая от оскорбления чуть ли не физическую боль: она никогда не была нормальной, о чём ей напоминали каждый грёбаный день с самого детства. Легко удерживая девчонку одной рукой, второй она проводит по своему лицу, будто бы не зная, как поступить: и бить её не хочется уже, и если даст слабину — та обсмеёт. Ощущая злость, смешанную с раздражением и жалостью, она медленно поднимает взгляд и смотрит Нике прямо в глаза.       Как-то неожиданно близко.       Слишком.       Так близко, что сбитое дыхание смешивается с дыханием девушки напротив. Настя медленно осматривает девчонку, неосознанно опуская взгляд на её губы, и в ту же секунду поднимает взгляд обратно.       Ника это замечает.       Она же, сука, всегда всё замечает.       Замечает и усмехается.       Она, блять, усмехается.       Петрова разжимает сжатую в кулак руку, аккуратно ставя девчонку на пол. Та резко выдыхает: кажется, сегодня она будет жить. А может и нет. Кто знает?       Девчонка инстинктивно пытается сделать шаг назад и спрятаться от этого пронзающего взгляда, но за спиной только стена. Её колени трясутся, ноги почему-то подкашиваются, когда она упирается лопатками в холодный кафель в ванной, а руки дрожат так сильно, что даже не удаётся сжать их в кулаки, чтобы защититься.       Она её не боится, нет.       Это что-то другое.       Неосознанно облизнув губы, девчонка жмурится от слишком нового чувства: низ живота как-то странно сводит, и это ощущение посылает мурашки вдоль всего позвоночника. Настя подходит ещё ближе (хотя куда уже) и, замахнувшись, ладонью с силой ударяет по стене, в сантиметре от лица Вероники. Руку после удара не убирает, а благодаря своему росту буквально нависает над одноклассницей, чуть ли не прижимая ту к стене.       Глухой удар.       Ника, конечно, даже не вздрагивает.       Настя злится, но драться уже не хочет. Разум туманит какое-то странное, до боли знакомое ощущение, но девушка старается ему не поддаваться: этого ещё не хватало. Она, словно загнанный зверь, бегает глазами по лицу девчонки, то глядя прямо в глаза, то опуская взгляд на губы, и, кажется, впервые в жизни понятия не имеет, что делать дальше.       — Ты соврала, — вдруг выдаёт Ника, поражённая внезапной догадкой, и слегка наклоняет голову, кончиками волос касаясь руки девушки, которая всё так же упирается в стену в сантиметре от неё.       Петрова слегка дёргает рукой, будто обжегшись, и в недоумении поднимает брови:       — Чё?       — Ты соврала, — повторяет Ника и, осмелев, поднимает руку, слегка касаясь кончиками пальцев щеки соперницы.       Петрова выдыхает, не отвечая.       Вот блять.       — Во время батла, — продолжает она, проводя большим пальцем руки уже по нижней губе девушки.       Настя шумно сглатывает, но молчит и даже не пытается отстраниться.       Блять, блять, блять.       — Ты сказала, что тебе не нужны от меня, как там… — делая вид, что не помнит, Ника опускает руку ниже, царапая короткими ногтями шею девушки. — Не нужна твоя ласка, поцелуи, оставь при себе, — фыркнув, девчонка передразнивает недавнюю колкую фразу Насти, сказанную во время батла, и тут же с силой проводит той по шее ногтями, оставляя красные следы.       Петрова еле слышно шипит, то ли от боли, то ли от раздражения, но всё равно молчит.       И почему она, сука, такая догадливая?       Приятное ощущение пробегает по спине, отдаваясь где-то внизу живота, и она вздрагивает, чувствуя накатывающую злость от того, что даже собственное тело её предает.       — Ты соврала, — вновь повторяет Ника, — это именно то, что тебе от меня нужно, — её пальцы поднимаются чуть выше, касаясь мочки уха соперницы, и она чувствует, как резко выдыхает девушка напротив.       Внезапно тряхнув головой, Петрова сжимает свободную руку в кулак, находясь буквально в секунде от того, чтобы ударить ненавистную ей девчонку, которая так хитро смотрит на неё, склонив голову, и улыбается.       — Ты гонишь, Жукова, — Настя резко дёргается, отстраняясь, — обдолбалась что ли, пока курить бегала?       Ника смеётся, уже не пытаясь сбежать. Наоборот, ей нравится наблюдать за событиями: такого поворота она явно не ожидала, но ведь так гораздо более интересно. И определённо менее травмоопасно.       — Я не права, хочешь сказать? — девчонка снова улыбается, а взгляд её настолько хитрый, что Настя уже не знает, чего ещё от неё ожидать.       Ника фыркает, видя растерянное лицо одноклассницы, и осторожно, словно в замедленной съёмке, проводит пальцами уже по своей нижней губе, а потом так же медленно ведёт их по подбородку ниже, к шее. Петрова неотрывно наблюдает за открывшимся, очень странным, но при этом полностью завораживающим зрелищем, и, кажется, на пару секунд даже забывает как дышать. Когда приходит в себя, то видит, что Ника смеётся.       Над ней.       Снова.       Настя отшатывается, будто от огня, снова цепляя на лицо маску невозмутимости:       — Я, конечно, знала, что ты конченая, Жукова, но чтобы настолько… — Петрова прячет слегка покрасневшее лицо в ладонях, ощущая стыд.       Стыд настолько жгучий, что он, кажется, забирается под кожу и течет вместо крови по сосудам.       Стыд за свои мысли, такие гадкие, но вместе с тем безумно приятные.       Стыд за дрожащие кончики пальцев и жар внизу живота.       Стыд за желание рвануться вперед, прижать непослушную, такую раздражающую девчонку к ледяному кафелю и, блять, трахнуть так, чтобы она больше никогда ей не перечила.       Хотя, зная Нику, она после всего этого начнёт перечить ещё больше.       — Тебе показалось, — растерянно бормочет Петрова. — Мне ни-че-го от тебя не нужно, — она цедит по слогам, пытаясь вложить в эту фразу максимум искренности.       Ника смотрит, не отрываясь: знает, что та врёт, но за спектаклем понаблюдать ведь всегда интересно.       — Не знаю, что ты там себе нафантазировала, — продолжает Петрова, а Вероника на этой фразе едва слышно усмехается, — но единственное, что я хочу с тобой сделать — убить нахер, чтобы ты не выёбывалась больше.       — Так бей, ну. Я тебе давно сказала, — Ника разводит руками, показывая, что она полностью в беззащитном положении, — вот она я, бей. Я всё равно не боюсь.       Петрова, наконец, не выдерживает: кидается вперёд, словно зверь, с цепи сорвавшийся, вжимает девчонку в стену и душит правой рукой, причём так сильно, что даже приподнимает её от пола.       Ей.       Ничего.       От неё.       Не нужно.       С каждым словом, звучащим в голове, девушка всё больше усиливает хватку, а отпускает лишь тогда, когда Ника начинает задыхаться, в панике хватая ртом воздух. Как только Петрова отпускает руку, девчонка начинает быстро-быстро дышать, хватаясь за покрасневшую от удушения шею.       — Ну, что, всё ещё думаешь, что я ничего тебе не сделаю? — медленно и с довольной, жуткой улыбкой проговаривает девушка, видя панику на лице напротив.       Та наконец выравнивает дыхание, отнимает руки от шеи и, глядя прямо в глаза сопернице, медленно произносит:       — Не сделаешь.       — Да сука, как же ты меня бесишь! — Настя вновь с силой бьёт кулаком по стене справа от девчонки, той же рукой, которой била до этого.       По сбитым костяшкам медленно стекают капли крови, и девушка жмурится, ведь насколько бы сильной она ни была, разбитые руки — это всегда больно. Ника вздрагивает: вид крови никогда ей не нравился.       Петрова выбрасывает левую руку вперед, так как правая двигаться отказывается, и с силой хватает девчонку за подбородок, приподнимая его вверх. Та не сопротивляется, только смотрит внимательно и тяжело дышит, пытаясь понять, убьют её всё-таки сегодня или нет.       Настя сжимает пальцы на челюсти соперницы, оставляя на чувствительной коже красные пятна, похожие на синяки, и цедит:       — Я, — сжимает ещё сильнее, чувствуя, как дёргается от боли девчонка напротив, — тебя, — тянет за подбородок на себя, ближе, — ненавижу, — и выдыхает, замирая в сантиметре от её губ.       Близко.       Снова они оказались как-то непозволительно близко.       И когда только успели?       — Я, — Ника облизывает неожиданно пересохшие губы, — тебя, — резко выдыхает, чувствуя дыхание одноклассницы, — тоже, — и, подняв глаза, смотрит прямо на девушку, не отрываясь.       Из-за, хоть и небольшой, но разницы в росте, Ника смотрит на девушку снизу вверх, пока та с силой удерживает её за подбородок, заставляя не двигаться. Где-то в этот момент Петрова сдаётся. Видит этот затравленный, но при этом подчиняющийся взгляд, и с треском сдаётся.       Проваливает своё самое главное испытание в этой чёртовой школе.       Она двигается вперёд, преодолевая те последние несколько сантиметров здравого смысла, и наконец целует. Целует резко, грубо, продолжая удерживать девчонку за подбородок.       От неожиданности Ника дёргается, больно ударяясь затылком о ледяной кафель. Но не отстраняется, чёрт, даже не пытается: только отвечает, как-то слишком умело и почти так же грубо. Когда их языки сплетаются, Ника еле слышно стонет, перемещая руку на затылок девушки и сжимая в кулаке капюшон толстовки.       Петрова опускает ладонь с подбородка девчонки, с силой хватает ту за ворот футболки, комкая её в кулаке, и ещё сильнее вжимает одноклассницу в стену. А спустя несколько секунд вовсе подхватывает её под бедра, приподнимая, и, легко удерживая на весу, перемещает обе руки на тонкую талию.       Ника по инерции скрещивает лодыжки за спиной девушки, так, чтобы было за что держаться, потому что иначе она рухнет прямо здесь, этой идиотке под ноги, пока та, как обычно, будет оскорблять её, называя слабой. Ладонь она перемещает под капюшон толстовки, пока прижимается ещё и ещё ближе.       Дыхание сбивается, а ни о какой нежности не идёт и речи: обе целуются так грубо, будто завтра умрут. Ну, или будто их отчислят, и они больше никогда не увидятся.       Хотя, увидь это безобразие преподаватели, точно бы отчислили.       Настя держит девчонку за бёдра, так впиваясь в них пальцами, что точно останутся синяки, и, слегка отстранившись, с силой кусает за нижнюю губу, чувствуя металлический привкус.       Ника недовольно шипит, то ли от боли, то ли от абсурдности ситуации, и снова целует, но в этот раз слегка спокойнее: ведёт сама, будто бы заставляя грубую одноклассницу наконец сдаться. Та сначала, кажется, даже рычит, пытаясь вернуть контроль, но потом слегка расслабляется, уступает и, блять, еле-еле слышно стонет. От осознания этого у Ники по всему телу пробегает мелкая дрожь, а ногти сами собой впиваются в кожу, оставляя глубокие царапины на шее девушки.       Осознав, что только что произошло, Петрова разрывает поцелуй и спускается ниже, к шее, но даже не целует: только кусает, оставляя багровые синяки, как следы совершённого преступления и собственной победы.       Девчонка тяжело выдыхает, с готовностью подставляя шею под укусы: она, блять, даже не знала, что ей такое нравится. Она, блять, даже не знала, что эта ей нравится.       Настя возвращается обратно к губам и снова целует-кусает, тут же проводя языком по местам укусов, будто бы извиняясь. И Ника вновь отвечает, подчиняется, не пытается вырваться или выяснить, кто главнее. Просто разрешает, буквально отдаётся, разве что не в том смысле, в каком бы ей сейчас хотелось.       За стеной раздаётся какой-то странный шум, голоса, и девушки отстраняются друг от друга, словно ошпаренные. Петрова наконец разжимает пальцы и аккуратно ставит девушку на пол. Та слегка пошатывается: устоять на ногах оказывается гораздо сложнее, чем казалось.       Осознание произошедшего накатывает волнами, и Настя, снова сжимая разбитые руки в кулаки, отступает на шаг назад, будто бы… боится? Ника, как ни в чем не бывало, заправляет прядь выцветших розовых волос за ухо, усмехается и делает шаг вперёд, ещё и ещё, заставляя соперницу постепенно отступать. Петрова продолжает пятиться до тех пор, пока уже сама не упирается в ледяную стену. И вздрагивает от холода.       Вероника подходит ещё ближе и, находясь в сантиметре от губ одноклассницы, резко протягивает руку, ловким движением снимая с головы той капюшон несчастной толстовки. Петрова резко выдыхает и смотрит на неё в недоумении: она ожидала чего, блять, угодно, но не этого.       — В помещении, а тем более в школе, не очень-то прилично ходить в капюшоне, — выдаёт Ника и, глядя на растерянное лицо соперницы, громко смеётся.       — Бля-я-ять, да пошла ты нахуй, Жукова, — практически выкрикивает девушка и, вырвавшись, быстро выбегает сначала из ванной, а потом, судя по звуку, и из комнаты.       Ника довольно улыбается: это был интересный поворот событий, но она соврёт, если скажет, что ей не понравилось.       Вот и кто тут ещё кого боится?       Ощущая мелкую дрожь в руках, она медленно проводит пальцем по безумно болящей нижней губе, до сих пор ощущая её то ли укусы, то ли поцелуи, а затем, выдохнув, наконец выходит из ванной комнаты.

***

      — Ты как? Что она сделала? Сильно ударила? — Ксюша тут же подлетает, щебечет что-то, бегает вокруг, потом приносит из своей косметички ватный диск и аккуратно стирает уже подсохшую кровь с нижней губы девушки.       Конечно, ей стыдно.       Она ведь даже не заступилась, вот и пытается реабилитироваться.       Но Ника быстро её успокаивает:       — Все хорошо, не переживай, мы просто поговорили, честно.       — Ага, и нахуй она тебя послала чисто, блять, по-дружески! Я вижу, как вы поговорили: вон, губа разбита. Петрова когда из ванной вылетела, я видела, что у неё кровь на костяшках, — причитает Ксюша, продолжая наматывать круги вокруг девушки, — и вон на шее синяки какие!       Ника вздрагивает, по инерции проводя рукой по шее и чувствуя сильную боль в месте многочисленных укусов.       Вот блять.       Будет сложно объяснить это и девчонкам, и преподавателям.       Но, несмотря на безумность ситуации, Ника улыбается, всё ещё чувствуя дрожь в руках, а на бёдрах будто бы до сих пор ощущая грубые прикосновения.       Помедлив, она подходит к своей кровати, залезает на неё с ногами и, прислонившись спиной к стене, рассказывает:       — Всё в порядке, она сказала, что больше меня не тронет. А синяки, так это когда она меня в ванную затащила, я, эм-м, упала неудачно, — сочиняя на ходу, Ника эмоционально всплёскивает руками, — да, я поскользнулась просто, там же кафель этот, сука, скользкий, и ударилась о край раковины, вот. У нас же, блять, всё здесь так безопасно!       Она смеётся, сама не в веря в свои россказни, но одноклассницы внимательно слушают и даже участливо кивают головой.       — А почему не тронет-то? Уверена? — спрашивает Белла, подсаживаясь ближе.       — Мы просто поговорили и решили всё мирным путем, — Ника усмехается, — заключили, так сказать, нейтралитет, чтобы она ни свои нервы не тратила, ни меня случайно не убила.       Нейтралитет — так вот как это теперь называется?       Белла неопределённо пожимает плечами:       — Не знаю, это же Настя. Не удивлюсь, если она через пару минут вернётся и убьёт нас тут всех нахер — у нее хуй пойми, что на уме.       Ника машет рукой, как бы подводя итог всего сказанного:       — Всё нормально будет, мы порешали.       А сама думает: может, у Петровой и правда хуй пойми, что на уме, но если она её ещё и тронет — то явно несколько в другом смысле. Правда, одноклассницам этого знать вовсе не обязательно.       — Кстати, — вдруг выдаёт Ника, — закрывайте, блять, окно в ванной: дубак, пиздец, — и снова смеётся, вспоминая, как же, сука, холодно было прижиматься спиной к ледяному кафелю, отвечая на горячие поцелуи.