После битвы

Зелёная вспышка рассекает небо, и Кацуки приходит в себя. Земля с грохотом сотрясается, будто невидимый великан ударил по ней с размаху кулаком. Ночной воздух приятно холодит разгорячённую кожу. Наблюдая за вспышками вдалеке, Кацуки облизывает пересохшие губы: на языке остаётся привкус железа. Она оглядывается по сторонам, тяжело дыша. Всё поле вокруг усеяно неподвижными, изломанными телами. Багровые реки текут по стылой земле: знатный будет урожай весной, после такого-то удобрения. Несколько голодных ворон уже слетелись поклевать чьи-то глаза. Кацуки усмехается. Уже очень давно она не чувствовала себя так хорошо. Перешагивая через трупы, она бредёт туда, к зареву молний, неостановимо влекомая зелёными всполохами. Тяжёлый проклятый меч в руках поёт и звенит, не насытившись даже после столь яростной битвы: мечу, как и его хозяйке, всегда мало. Он всегда жаждет больше крови, сколько бы ни выпил, и всегда рвётся в бой, сколько бы зазубрин ни получил. Кто-то неожиданно цепко хватает её сзади за ногу, и Кацуки хмурится: неужто не добила? — Ты, — хрипит солдат — совсем молодой, ещё и усов не отрастил, — Ты попадёшь в Ад! Ты и другие… приспешники… этого исчадия Сатаны… Господь нас не оставит!.. И кашляет кровью, пачкая Кацуки из без того грязный кожаный сапог. Но хватку упрямо не разжимает. Кацуки скалится по-волчьи: — Кто это тут приспешник?! — и вонзает меч сверху вниз ему точно в затылок. «Приспешники», повторяет она сердито, продолжая путь. Ей не нравится это слово. Ей не нравятся и другие, которыми её называют: «ручное чудовище», «цепная псина», или ещё хуже — «демоническая прислужница». Она всей душой это ненавидит. Как будто не может она сама по себе ломать их кости и крушить черепа, как будто не может она сама по себе служить достаточной угрозой. Как будто для того она только училась драться на мечах, которые ковала в кузнице её мать, чтобы какая-то деревенская дурочка потом смела ей командовать… «Деревенская дурочка», правда, давно уже не та нелепая пигалица, которая таскалась за Кацуки в детстве хвостом, с восхищением глядя, как она размахивает палкой. Теперь она важная птица, способная выкосить целую армию. Теперь по её голову посылают убийц, и время от времени, где бы они ни были, собирается очередная толпа с факелами и вилами, скандирующая: «Сжечь, сжечь!» Пахнет гарью и жжёным мясом. Кацуки останавливается. От небольшой рощицы на краю поля не осталось почти ничего: сплошь тлеющие пеньки да лужи воды, бывшие, должно быть, ещё минуту назад смертоносными ледяными кристаллами. Тела, разбросанные здесь, изувечены до неузнаваемости. Глаза режет едкий дым. Посреди поляны, в перепачканном рваном платье, которое когда-то было баснословно дорогим, стоит ещё одна «приспешница исчадия». Бело-рыжие длинные волосы скандально разлохмачены, бледное лицо раскраснелось в пылу битвы, дыхание вырывается из приоткрытого рта облачками пара. Упав на колени, она запрокидывает голову — Кацуки окидывает голодным взглядом открытую нежную шею — и совершенно ошалело таращится на полную луну. Ничто в ней сейчас не напоминает ту аккуратную до тошноты, смазливую благородную леди, которую они с пресловутым «исчадием» совсем недавно вывезли из столицы. Сейчас, только-только познавшая вкус свободы, она выглядит почти безумной. В этот момент она — открытая, уязвимая, наконец-то искренняя — кажется Кацуки чертовски красивой, пусть Кацуки и не признается в этом даже под пытками. — Видел бы тебя твой драгоценный папаша, — говорит Кацуки, подходя ближе. — Сразу бы перехотел отдавать тебя замуж за королевского сынка, а? Земля сотрясается снова. В лунном свете тут и там сверкают зелёные молнии. Половинчатая ведьма следит за вспышками со странным благоговением, и, кажется, даже не слышит Кацуки, всё ещё опьянённая собственной силой, которую ей так долго запрещали даже упоминать, не то что испытывать. Кацуки знает, каково это. Она знает, какое это блаженство, встретиться впервые лицом к лицу с собственным «я» — и увидеть своё могущество. Осознать, на что ты в действительности способен. Так было и с ней, когда она в первый раз победила в поединке. — Как думаешь, — сипло спрашивает Половинчатая. — Мидории нужна наша помощь? Конечно, она думает о Мидории. Даже сейчас, в экстатическом послевкусии битвы, уставшая и чумазая, Тодороки Шото думает о Мидории — и Кацуки очень хочется рассмеяться ей в лицо, чтобы показать, как это жалко; только даже для неё это попахивает лицемерием. Лицемерие свойственно этим ублюдкам, которые само существование таких, как она и Половинчатая, считают чуть ли не личным оскорблением. Кацуки лучше этого. Кацуки умнее. Она, в отличие от них, умеет признавать свои слабости хотя бы перед собой. Так что она не смеётся. — Справится, не маленькая, — ворчит она вместо этого сварливо. Но даже если и справится, пойти посмотреть всё равно ведь не помешает, так? Половинчатая, похоже, согласна. Кацуки протягивает ей руку, и Половинчатая встаёт, даже не отряхнув землю с подола. В её слегка расфокусированный взгляд возвращается наконец осмысленность. Они идут молча, добивая по пути выживших и дезертиров. Зелёный огонёк в небе манит их к себе, как мотыльков, и Кацуки от этой мысли прошибает едва заметная дрожь. Они не нужны ей, эти две сумасшедших, говорит она себе: ей никто, абсолютно никто не нужен. Не раз и не два она пыталась оставить их, чтобы пойти собственной дорогой. Никто её не удерживал, никто не звал назад; но она вспоминала плещущуюся в зелёных глазах надежду — и, сама не зная, почему, возвращалась. Каждый чёртов раз. Дымящиеся развалины встречают их там, где ещё недавно возвышался над равниной древний каменный храм. Оглушающая тишина оседает под светом звёзд вместе с каменной пылью. Заметив краем глаза некое движение, Кацуки хватается было за меч, который недовольно гудит в ножнах у неё за спиной, дребезжит, будто пытаясь вырваться на свободу. Но затянуть свою кровожадную песню меч так и не успевает: все противники, которых он мог бы попробовать на вкус, мертвы. Половинчатая ведьма рядом гасит своё пламя на левой руке. Они обе одновременно вздыхают с облегчением при виде знакомого силуэта, и Кацуки надеется только, что её собственное лицо выдаёт её хотя бы чуточку меньше, чем лицо обычно такой сдержанной Тодороки. С одной из обвалившихся стен им машет сверху Изуко. На фоне руин и мертвецов она кажется совсем миниатюрной в своём бело-зелёном платье. Словно состоит сплошь из глаз, непокорных длинных кудрей и веснушек. И не подумаешь ведь по её безобидному глупому виду, что это она забрала столько жизней. Если бы Кацуки не видела её в бою, не испытала бы на себе её гнев и силу, она бы тоже ни за что не поверила в её опасность. — Кацу-чан, Тодороки-сан! Я рада, что вы в порядке. Спрыгнув со стены, она легко и грациозно приземляется рядом. Протягивает к ним руки, покрытые шрамами, улыбается солнечно — так и просится на икону: приди и уверуй. Кто не зовёт её исчадием Ада и монстром, те зовут её ангелом небесным, спасительницей и защитницей, пророком и чуть ли не Гласом Божьим. Кацуки зовёт её детским прозвищем «Бесполезная Деку» — чтобы не задавалась. Они с Тодороки единым движением подаются к ней навстречу, будто подцепленные за рёбра невидимым абордажным крюком. Бессмысленно этой тяге сопротивляться. Кацуки знает. Кацуки пыталась. И ей хотелось бы думать, что это колдовство, магия, да хотя бы ещё одно проявление этой её непонятной силы, выданной Изуко то ли Божеством забытым, то ли существом более зловещего плана; вот только в какой-то момент Кацуки решила перестать притворяться. — Всё хорошо? — спрашивает Изуко, заглядывая им в глаза. Кацуки фыркает: ещё бы! Она сомневалась? — Живых не осталось, — отвечает ей Тодороки. Изуко улыбается. Оседает тяжело, опираясь на них, и они, не думая, подхватывают её за талию. Кем бы ни была дарована ей эта разрушительная мощь, она тоже имеет свою плату. — Хорошо, — говорит она. Что-то тёмное мелькает в выражении её лица, проглядывая на мгновение из-под привычной доброжелательной маски. — Нам не нужны сюрпризы. Это всё ради мира. Это всё ради блага. Так она говорит. Но Кацуки и Тодороки следуют за ней не поэтому. Не потому, что прониклись новой религией, слово которой Изуко так фанатично несёт в мир. И не потому, что она даёт им повод и направление для применения их собственных сил там, где иначе они бродили бы бесцельно. Изуко берёт их за руки. Гладит украдкой ладонь Кацуки, мозолистую от меча и со сбитыми костяшками пальцев. Сжимает ледяные пальцы Тодороки, согревая их своим теплом. Выдыхает устало и почти довольно, глядя на серебрящуюся в небе луну. — Пойдёмте домой. Так странно это слышать. Так странно, что такая ночь — огонь и кровь, звон мечей и треск молний — заканчивается вот так мирно, словно Изуко совершенно всё это не волнует. Так странно, что Кацуки успела к подобному привыкнуть. Правда в том, что Мидория Изуко спасает людей от них самих. И если это ловушка, то Кацуки уже слишком давно в неё попалась.