Обрывки черновиков

      Мрачная труппа на самом деле была не столь мрачной, как о ней думали обыватели. Иногда, когда мысли о Ритуале и их страшном предназначении отходили на второй план, здесь даже становилось уютно и по-домашнему тепло. Все участники труппы были тесно связаны между собой, что создавало мягкую, словно пушок хлопка, атмосферу.       Привычно, чуть высокомерно хихикая, делилась своими мыслями и пойманными впечатлениями Святая. Брумм в кои-то веки оставлял несчастную гусеницу-аккордеон в покое и бездельно, бессмысленно разваливался в мягком, усыпанном подушками кресле. Тяжёлый грузный жук проваливался в нагромождение тканей и пуха так, что видно оставалось только ушастую голову и широкие большие руки, неловко падавшие поверх подушек. Это выглядело бы глупо и смешно, не будь подобная картина столь привычна. По углам, хихикая и шушукаясь, прятались духи алого пламени, вносившие такие необходимые нотки мистики и таинственности в царящую в шатре атмосферу. Эти маленькие - и не очень - проказники бегали по теням неуловимыми силуэтами, беспокоя ровное и живое пламя на многочисленных факелах и свечках, что разгоняли тьму в помещении, превращая её в комфортный полумрак.       Маэстро был словно венцом, центральной фигурой этой картины. Сейчас, когда все получили возможность перевести дыхание, он мог позволить себе вымести из головы все лишние мысли, колкими искорками давившие на сознание изнутри. Мог просто расслабиться в удобном кресле, с улыбкой, читающейся в глазах, слушать речи их единственной и неповторимой дамы, наблюдать за утопающим в мягкости подушек музыкантом и ловить на себе угольки-взгляды игривых духов.       Мог... Мог бы.       Когда он внезапно поднимается со своего места, Святая и Брумм одновременно порываются узнать причину его неожиданного ухода. Короткий взмах изящной лапки пресекает расспросы, взгляд из-за плеча доверительно просит не волноваться. И участники труппы отступают, возвращаются к едва прерванной односторонней беседе. Даже гораздые на проказы и своеволие духи остаются в уютной алой комнате за кулисами.       Только каждый ещё посматривает, как скрывается в темноте выхода стройная невысокая фигурка Маэстро, как послушный хвост - дефект, не исчезнувший с детства, - оправляет шторы за его спиной.

***

      Напряжение отпускает его только в личной части шатра. Здесь холодно и неприятно мрачно, однако нет взглядов, преданно и беспокойно пронзающих спину. Только в этом помещении он позволяет себе проявить слабость.       Тот, кто так недосягаемо давно звался лишь Мрачным дитя, оставляет идеальную осанку, горбится и, чувствуя слабость в лапках, после нескольких последних деревянных шагов грузно валится на колени.       Он крупно вздрагивает каждый раз, когда из горла рвётся надрывный кашель. По маске-лицу стекают дорожки алой, огненной крови, рассыпающейся ворохом искр ещё в полёте до холодной земли. Крепкое стойкое нутро дерёт и царапает острым, обжигающе холодным. Становится уже по-настоящему больно. Невыносимо тяжело сохранять тишину, однако приступ всё продолжается и не торопится заканчиваться.       Он закрывает лицо уже обеими ладонями, и всё равно кашель прекращается лишь ещё несколько минут спустя. Но он хотя бы прекращается.       От одного этого факта Маэстро ощущает облегчение. Хотя грудка горит изнутри абсолютно неприятным, непривычным огнём, а горло, кажется, словно изрезали изнутри тончайшими осколками в решето. Пусть так, но этот приступ закончился, и он всё ещё жив. Есть, чему радоваться. В следующий раз дело может кончиться хуже...       Сосуд алого пламени отнимает наконец, словно опомнившись, лапки от лица и смотрит на оставшиеся в его ладонях лепестки. Антрацитово-чёрные, объятые алым пламенем, они сияли в его руках маленькими огоньками, поблескивающими в темноте искристыми капельками крови. Пропитанный Пустотой нежный цветок — невозможное чудо... Ему больно, но он не может не улыбаться, смотря на эти лепестки. Какая редкость... А внутри него таких — целый сад. Соседствуют с его внутренним пламенем. Красивые... Изящный знак неминуемой гибели для того, кто и без того обречён. Он только надеется, что успеет дожить до своего Ритуала. Что болезнь не убьёт его раньше. Улыбка Маэстро становится только ярче и спокойней, когда в сознании вспыхивает яркой мыслью-указателем зов. Так вовремя... Поднимаясь с колен, он сжимает в ладонях лепестки, распадающиеся под его пальцами душистым пеплом. Фонарь зовёт, и Мрачной труппе пора в путь. Нет места в этом путешествии для саморазрушительного чувства к безмолвному рыцарю. Безмолвное душевное тепло, давно покинутое и забытое, не должно его спасать.