У лешего две тени, но обе не его

"Ты всегда будешь для меня маленьким. Я не могу привыкнуть к тому, что ты теперь взрослый". "Но разреши мне всё-таки это попробовать". "Обговорить, как взрослые, что нельзя и что причиняет тебе боль". "И я просто не буду этого больше делать". "Я не могу простить тебе общения с ним, потому что он забирает тебя у меня". "Я всё равно буду стараться приручить тебя обратно". "Потому что я люблю тебя и очень боюсь потерять". "Прости, что обидел тебя вчера". Лёша Соловьёв не хотел читать чужую переписку, но телефон Миши Гуляева лежал у него прямо перед глазами, пока он переодевался с тренировки. Было понятно, что Миша не в порядке. Это было видно и без ткачёвской эмпатии: его попытки заговорить с командой все были невпопад, а потом он просто замолчал и абсолютно точно испытывал по этому поводу чувство вины. Значит, проблемы на личном фронте. А то Алексей сначала подумал, что Миша просто обижен на команду за вчерашний матч. Телефон перевернул экраном вниз. Не хотел больше случайно узнавать что-то о младшем коллеге без его ведома. Того, что уже узнал, кажется, было бы достаточно, чтобы бить тревогу и спасать: в прошлый раз он ударил Мишу так, что тот получил сотрясение, в этот раз напрямую пишет, что сделал что-то, вероятно, совершенно неприемлемое. То, что Миша в крайне дерьмовых руках, постепенно становилось очевидно, но только ему не пятнадцать лет, чтобы инициировать решение его проблем извне. Алексей уже давно уяснил, что навязывать помощь нельзя. Попросит, если будет надо, а не попросит, так, значит, всё под контролем. Миша сам перевернул телефон, когда вышел из душа, и взглянул на уведомления. Губы сжались в тонкую полоску, и он бросил его на скамью, просто сделав вид, что ничего не видел. Алексей с радостью ему поможет, лишь бы поздно не было. — Извини, я увидел сообщения случайно, — тихо сказал он. Но Миша как будто бы и не против. Пожал плечами, не поворачиваясь: — Не обращай внимания, это бывший. А в глазах обида. Вряд ли на Алексея — парень этот соки все выпил из молодого хоккеиста, жизнь испоганил, серым сделал с головы до ног. А ведь светился раньше на весь мир немерцающим светом. Алексей хорошо запомнил первое впечатление от Миши: он настоящий, живой, всегда в своей тарелке. Носился по льду, как будто крылья за спиной, радостный, полный этой необходимой команде молодой энергии. Сейчас он старался показать, словно всё в порядке и он прежний, но получалось у него это навряд ли. — Бывший — это хорошо, — проговорил Соловьёв, а затем повернул голову к Мише, ловя его взгляд. — Если что, я рядом. Не молчи, если у тебя проблемы, я помогу и никому не расскажу, если не захочешь. Миша расплылся в улыбке. Ребёнок, хоть и старается быть как все. Он самостоятельный и несёт за себя ответственность в полной мере, но теряется в некоторых областях жизни. Ему рядом нужен взрослый человек, который бы чуть-чуть направил: это мог бы быть Паша Коледов, но он не поймёт Мишу в плане отношений, это мог бы быть Володя, но ему самому бы кто помог сориентирваться в собственной жизни, это мог бы быть ещё и Дамир, но у него и так целая ясельная группа на плечах. Алексей подходил бы лучше. И он хотел помочь. — Тянет в Питер уже? — спросил Миша. Замял тему. Лёша не будет настаивать. — Не особо. Не ощущаю его домом. — А Омск ощущаешь? Алексей пожал плечами. Не задумывался об этом пока: в его голове и сезон всё ещё не начался. Игры какие-то есть, но это же не прям уже оно... — Я не охочусь за домом. Где семья будет, там и дом. А пока её нет, от дома у меня только название будет. Уголки губ партнёра опустились. Резко задумался. У Лёши тоже эти мысли не вызывали ничего, кроме отягощения. Сколько раз в жизни ему казалось, что счастье близко, что он нашёл того самого человека, с кем с радостью разделил бы своё ничего. Все его обещания были искренними, и каждый раз он верил чужим. А потом мирился с болью. Он и Володе верит. И даже верит, что сам Володя себе верит. И оба они дураки, ведь оба знали, что Володя нуждается в нём вовсе не потому, что влюблён, хотя и это, наверное, тоже. В этом Володя не врал, он действительно, залезая в кровать к Соловьёву однажды, сразу и сказал, что ему нужна помощь. Значит, использует. Совершенно не со зла и безо лжи, но разве легче от этого? Лёша прекрасно знал, чем заканчиваются такие отношения: в самом удачном исходе он "вылечится" от Спунера, но сам Лёша для него будет эрой борьбы, а не эрой семейного уюта. С такими дальше счастье не построить. Это, скорее, боевой друг, а не человек для долго и счастливо. Загвоздка в том, что Лёша-то влюбился. Ему Володя ни для чего не был нужен, он был просто нужен: без причин и без размеров нужды. Он особенный, ровно такой человек, о котором Алексей мечтал. Ха-ха. Который по счёту? Интересно, это у Лёши такие низкие пороги влюблённости, или жизнь правда дала ему вот так много шансов это почувствовать? Некоторые одного единственного человека встречают, по глупости расстаются и потом всю жизнь мучаются в попытках заменить. — Пройдёмся? — Володя посмотрел на него на выходе из раздевалки. Лёше уже казалось, что каждый их разговор делает только хуже. Он, если честно, не против взять и помочь Володе забыть этого Ложкина к чертям, но только где гарантия, что у него самого сил хватит? Для этого же надо очень сильно любить. Зная, что в итоге его бросят: даже если не уйдут к тому, с кем Соловьёв подписывает вражду, то уйдут к кому-то другому. Кому будет проще в глаза смотреть после всего, что их ждёт. Честно говоря, Алексей не понимал, почему он не заслуживает счастья. Фидбека недостаточно. Всегда в итоге звучит только "ты очень хороший, но...". Так вот как же Алексея достало быть хорошим. — Куда? Володя оглянулся к окну, где желтизну по листьям разбрасывало солнце. Снова ловит вибрации — он в какой-то невероятной гармонии с природой всегда, постоянно обласканный солнцем и яркостью. Омск вообще-то издали не кажется красивым местом, а, приезжая, купаешься в цветах — вдруг это вокруг Володи они и пляшут? А все говорят: солнечно-солнечно, вроде, и не было раньше так солнечно, а вот пару лет назад как вышло солнце, так и всё, с тех пор солнечно. — Да неважно? — пообщавшись с духами улицы, словно вопросом ответил Володя. Леший. В лес с ним выйти — все птицы на него слетятся, наверное. А увидит, как дерево рубишь, так ноги переломает. Со своей доброй улыбкой и святым заверением, что это для твоего же блага. Любит Алексей его. Всё в нём любит. И сил нет жить за ограждением от него. Он нужен вот прямо таким: странным, улыбчивым, слабым и с невероятным пониманием человеческой души. Ему же ничего не стоит сейчас снаружи цветами этими подпитаться и с развороту убедить Алексея абсолютно в чём угодно. Соловьёв в ловушке. Не поздно ли уже пытаться спастись? Они вышли вместе, и прохладный воздух остудил мысли. — Лёш, — позвал Володя. — Ты действительно не помнишь, откуда шрам? Когда ты проверял в последний раз, есть он или нет? А Алексей так не хотел об этом говорить. — Забей, а? — попросил он. — Я в порядке. — Я не в порядке, — ответил Володя, останавливаясь и ловя его взгляд. — Я переживаю. Как ты себя чувствуешь? Такой несуразный, невыносимо. У них есть шестьдесят более важных поводов для общения, а он из-за какой-то мозоли печётся, которую и сам без проблем носит уже неизвестно сколько времени. Ещё и, оказывается, притворятся, что его не колышит эта тема с шрамами: он в раздевалке оплот спокойствия и рассудительности, а за её стенами трясётся над Алексеем, как будто если сраный барсук доберётся до него, то всему точно крышка. — Абсолютно так же, как раньше. Видимо, моих мозгов он тоже не нашёл. — Это не смешно, — шепнул Володя. — Почему? По-моему, смешно, — Алексей поднял ладонь, касаясь пальцами Володиного шрама. — Вот он. Ровно такой же. Как ты себя чувствуешь, тревожит? — Это не такой же. — И почему же? — Я упал с дерева. — Ткачёв, — Алексей покачал головой. — Я, скорее, поверю, что тебя чипировали инопланетяне, чем в то, что дерево тебя сбросило. Если бы ты сорвался, тебя бы ветер подхватил и аккуратно положил на цветочную поляну. Володя не выдержал, расплываясь в улыбке. Обнять бы его. Вот такого мятого и с солнечными бликами на лице. — Прости меня, пожалуйста, — попросил он неожиданно. И взгляда не спускал. Только зрачки бегали с одного глаза на другой, словно в движении хотели зацепить что-то мимолётное у Лёши в душе. — Это за что? — За то, что я так с тобой поступал. Ну, знаешь... Типа мне надо в тебя вцепиться, чтобы ты спас. — Не надо за это извиняться, ты не виноват в том, что тебе нужно освободиться. — Нет, виноват! — прервал его Володя. — Я виноват. Это прошлые отношения, им тут не место. Тебе не нужно о них думать. Я и сам о них не думаю. Мне просто тяжело будет снова его увидеть, потому что он умеет делать меня ничтожным. — Это ведь не так, Володя, — покачал головой Алексей. — Не надо врать, пожалуйста. Ты думаешь о нём до сих пор. И любишь тоже. А в глазах ничего, кроме желания сбежать. Бедный. Лёше бы его за руку схватить и смотаться вообще к чёрту не только из города, а из страны, чтобы даже запаха Ложкина этого не было. Он тоже в ловушке. И, как бы ни хотел, ничего не может с этим сделать. — Прости, — искренне попросил Володя. — Скажи честно, почему я? Почему не Даррен, например? Ты сразу стал общаться именно со мной, должны же быть какие-то соображения. — Никаких, — не думая, прошептал Володя, наконец опуская взгляд. Но он не врал. Сам не знал. — Понравился. Почувствовал, что хотел бы заглянуть под твою молчаливость. И чтобы обнимал. Тепло мне рядом с тобой — с первого дня так было. — Влюблён? — Очень сильно, — и посмотрел вновь в глаза, чтобы Алексей даже не сомневался. — Лёш, я не хочу свою ответственность сгружать на твои плечи. Расправиться со Спунером — моя проблема. Я готов самостоятельно выключить его из своей жизни и прийти к тебе только тогда, когда эта тема для меня будет закрыта. Если ты ещё будешь ждать. Алексей покачал головой. — Какая же из нас выйдет пара, если я брошу тебя в самый сложный момент и буду ждать, пока ты сам выберешься? Нет, Володя, я буду рядом, и мы будем бороться вместе. А от тебя требуется только уверенность, что ты собираешься бороться. Что тебе точно не нужен он и точно нужен я. — Господи, мне точно нужен ты, — устало проговорил Володя. А что насчёт Спунера? Он не знал, поэтому и не остановился на этом. — Понимаешь, почему ответ не засчитан, правда? Мужественно держался, хотя видно, что плакать хотел. Володя из тех, кто много что делает "не по-мужски", но слёзы он сдерживал не поэтому. Ему просто нельзя быть слабым сейчас: с самого начала он показывает Алексею только то, как умело он плюёт на собственные установки, и теперь так было нельзя. Придётся хочешь не хочешь проявлять силу воли. Первый шаг — не разрыдаться. Вторым Володя, похоже, надеялся сразу перейти к перечёркиванию любви всей своей жизни. — Я не тороплю с ответом. Подожди, когда тебе доведётся его увидеть и поговорить с ним. Потом ответить будет легче. Да не будет. — С ума сошёл? Я не собираюсь с ним разговаривать. — Это по-детски, Володь, — возразил Алексей. — Миша в этом прав: ты завёл служебные отношения и наверняка знал о возможных последствиях. Возьми себя в руки и встреть проблему лицом к лицу, иначе решения у неё никогда не будет. Потому что побег от неё будет означать уверенность Володи в том, что он не в состоянии её решить. — Я заслужу тебя, только если увижу его и пойму, что не выберу его ни при каких условиях? — уточнил Володя. — Не меня, а вообще какое-то будущее. — Я не понимаю, зачем. Просто уйти проще и надёжнее. — Бегать всю жизнь от него и от своих мыслей и заставлять бегать меня проще? Годами сомневаться, выбрал ли ты правильного человека, проще и надёжнее? И правда как ребёнок перед походом к зубному. Тьма отговорок, куча недовольства, святая уверенность, что нужно это лишь затем, чтобы его помучить. В объятия Володя нырнул сразу, как позвали. Не было никаких сомнений, что он влюблён. Алексей оставлять его разбираться одного и правда не собирался: он будет рядом хотя бы просто обнять, когда будет больно. Если он решится. Должен. Слишком многое теряет в случае побега.

***

Бывает такое, когда одно слово, сказанное в правильный момент, один верный жест, один неожиданный поступок меняет мысли раз и на всю жизнь. У Миши так случилось вчера — забота Даррена Дица в голове пульсировала до сих пор. Минут двадцать он собирался с духом, и все эти двадцать минут Даррен не оставлял его одного. А ему ведь наверняка было ещё чем заняться в свободное время, и поинтереснее дела были вместо того, чтобы чужую безмолвную беспричинную истерику успокаивать. Он понял, что случилось что-то на личном фронте. И даже, скорее всего, понял, что речь о мужчине, а не о девушке. Говорить об этом с Мишей не стал — усёк омские порядки, где помощь будет только в том случае, если сам её попросишь. Агрессии не было — не как в случае с Пашей Коледовым, замечательным другом, но явно неприемлющим однополные связи. И сегодня тема была замята настолько, что Даррен лишь одним взглядом с утра спросил, в порядке ли Миша, тот кивнул, и всё. Как будто не было вчера никакой истерики и слёз в плечо. Даррен оставил его личное пространство нетронутым и был как будто бы согласен на то, что ничего не видел, ничего не слышал и ничего не помнит. То есть бывает ещё и так. Миша такого раньше не видел. По крайней мере, точно не видел по отношению к себе. Володя, конечно, не в счёт, потому что с заботой Ткачёва прилагается ещё и сам Ткачёв, и, хорошо это или плохо, вопрос бесконечно философский. Родители заботились не очень-то, а его мужчина просто хотел благодарного парня в постели. Правда в последние сутки он всё пытался показать, что Миша всё не так понял. Хотя что там за год можно было ещё не рассмотреть? Всё, что он вслух говорил, Миша на своей шкуре чувствовал: сначала говорил о воспитании, которого Мише явно не хватало, и воспитывал. Это Миша помнил. Потом речь была о приручении, и его приучали на коленях стоять. Это тоже хорошо запомнил. Потом были попытки зацепиться за уходящую молодость, использование и унижение, и Миша это тоже помнил. А сейчас заговорил о любви, а она разве была? Любовь же должна идти рука об руку с взаимной защитой и прощением — ничего из этого в их истории не было. А он говорит, что было. Просто Миша этого не заметил. Мал ещё. Стук в дверь, и Миша проследовал на цыпочках в прихожую. Знал, кто пришёл, и был прав. Наверное, мужчина хотел прощения попросить, а в итоге мешал Мише продолжить собирать чемодан. — Ты не берёшь трубки и не открываешь сообщения. Но я знаю, что ты там. Выслушай меня, пожалуйста. Миша выдохнул. У него все сообщения в уведомлениях были видны, он всё прочитал, хоть и не хотел. Что ж там ещё добавить? Тихонько опустился спиной к двери, садясь по-турецки. Голос с площадки вкрадчивый и осторожный, не свойственный мужчине — неужели и правда так боится потерять? Говорил же что-то там об очереди таких же, как Миша. — Я вчера не был прав. Пересмотрел сегодня матч, увидел все эти блокировки. Я не обратил вчера на них внимания, если честно. Мне жаль. Я не знал, что тебе так больно, и не хотел причинять ещё больше страданий. Было бы намного легче в это поверить, не говори это профессиональный хоккейный защитник. — По правде говоря, я не представляю, как ты доигрывал. Второй бросок попал тебе под защиту, чуть выше конька, я бы не встал сам после этого. А ты не просто встал — продолжил ловить шайбы на себя. Мне сложно представить, как ты это смог и с какой болью играл. Ну, видимо, поэтому ты и проводишь свой сотый матч в КХЛ уже в девятнадцать лет. А я знаешь сколько провёл к своим тридцати восьми? — он усмехнулся. — Пятнадцать. Три очка набрал. И даже в ВХЛ кубков я не брал. Моя единственная победа за всю жизнь — это ты. Было слышно, что он тоже сидел на полу. — Я всегда был жёстким к тебе, поначалу потому что не уважал твою подростковую спесь. Потом — потому что считал, что тебе это нравится. Мишка, я понимаю, что ты вырос и что теперь просто за шкирку с тобой больше нельзя. Это случилось быстрее, чем я думал, и я не успел под это подстроиться. Я буду честным с тобой, я всегда любил жёсткое поведение по отношению к партнёру, поэтому и встречался только с юношами: пока молодой, это всё легче воспринимается, больше позволяешь с собой делать, обиды не чувствуешь, а если чувствуешь, то быстро прощаешь. А потом, через пару лет, всё меняется: ощущение, что старший научит, пропадает, а мои поступки становятся противными и обидными. Мне неинтересно иметь с этим дело, парни растут, а я стою на месте. Жалко звучит. Но меня всё устраивало. Пока меня не оттолкнул ты. Ты особенный случай. Холодно там, наверное, сидится на площадке. Миша голову повернул, чтобы ухом прислониться и услышать его дыхание. Если и правда сидит, выходит, они впервые за всё время где-то на одном уровне. — Ты внимательный, прислушиваешься ко всему, и с тобой легко разговаривать. Ты то самое "но" во всех моих непреложных правилах. Будь тебе двадцать, двадцать пять, будь ты хоть старше меня, ты нужен мне рядом. Я поздно это понял, начал стараться лишь недавно: когда ты болел и я перегнул палку, будучи под насваем. Я больше не употребляю при тебе. И не употреблю. А ты уже и с тех пор, за пару недель, сильно поменялся. Мне уже многое стало нельзя рядом с тобой даже по сравнению с тем моментом. Я немного не успеваю, прости мне это. Но я буду и дальше над этим работать. Если позволишь. Ты не просто развлечение для меня, Мишка, я поборюсь за тебя. С собой даже если понадобится бороться. Миша выдохнул, поднимая руку и открывая замок на двери. Пусть пожалеет, но прикоснуться бы к этому обманчивому ощущению собственной важности, запомнить, каково оно. Мужчина сразу зашёл. А Миша не поднимался с пола, только сдвинулся, чтобы дверью по спине не получить. Теперь у стены сидел. Смотрел снизу вверх. И мужчина замер, глядя на него. Неужто потерялся? — Ещё раз плюнешь мне в лицо, я на тебя больше не посмотрю даже никогда, — тихо предупредил Миша. — Я понял. Разве дело было только в этом? — Дело было в унижении в момент, когда нужна была поддержка. Тот кивнул. — Про плевки понял. А по поводу унижения... Миш, быть на поводке не так уж и страшно. Да, жёстко, да, наказывают, но любят же, заботятся, защищают. Больно, тяжело — бежишь к хозяину под крыло, он никому и ничему в обиду не даст, пылинки сдует. А наказывать и унижать можно так, чтобы тебе это нравилось, — он осторожно подошёл к сидящему на полу Мише, касаясь пальцами его лица. — Хочешь покажу? — Верю на слово, — и Миша отвернулся. Не совсем и сам понимал, зачем в таком случае его пускал. Обоим же ясно, что всё равно под него ляжет, просто цену себе набивает, показательно нос воротит. — Дай руку, — мужчина протянул свою за его левой ладонью. Туда тоже вчера прилетело, в запястье. Этот бросок Миша хорошо запомнил: Да Коста. Теперь от него синяк остался с красными прожилками. — Сильно болит? — не касался травмы, только руку взял в свою ладонь и рассматривал. — Просто болит. — У меня мазь с собой, быстро боль снимает. Давай помогу? — протянул вторую руку, чтобы Миша уцепился и поднялся. Нашёл повод раздеть. Как только с мазью закончит, она окажется у Гуляева в заднице вместо смазки. И трахать его будут долго, и за Коледова обязательно ещё накажут. В прошлый раз-то не удалось. Так же, как и в тот день, когда он пришёл в эту квартиру заботиться о больной Мишиной голове и запудрил ему мозги до такой степени, что тот сам попросил его трахнуть. Хотя самочувствие его было таким, что врагу не пожелаешь. Он молодой, но не так глуп, чтобы всего этого не видеть. Он врал самому себе, что верит во все эти слова и всю эту заботу. И врал, что ему наплевать: ну, и ладно, что всякий раз все его вечера мучений, обиды и разочарования заканчиваются его раздвинутыми перед мужчиной ногами. Якобы он по-прежнему считал, что во всей этой связи осталось хоть что-то святое. Хотя, конечно же, нет. И все обнадёживающие слова, прозвучавшие сегодня из-за двери, — ложь от первой до последней буквы. Никакой там любовью и не пахнет. Это просто садизм с продуманной аргументацией. Мишу якобы убедили в его исключительности. Так что когда когда руки на заднице окажутся, он просто развернётся и подставится. Почему? Да потому что разве ж он делал бы всё это, изворачивался бы так, извинялся, если было бы совсем наплевать? А значит, он и сам просто так не остановится. Продолжит воздушные замки строить для глупого партнёра. Миша бы предпочёл жить во лжи, чем совсем без всего. Если за эти замки он сексом платить будет, то все в плюсе. Вот как-то так он рассуждал в тот момент.