Осколки разбитого лета

Маленькая Тсуна не хочет слушать, не хочет слышать. И что-то внутри нее подчиняется, и на краткий миг — неделю, месяц, год — девочка теряет слух, и кругом нее даже не звон — пустота, тишина пустая, и Тсуна думает, что не видит к тому же, что происходит рядом с ней, по бокам, за спиной — ушедший слух унес вместе с собой желание вмешиваться, детское любопытство. Словно Тсуна не просто перестала, как и хотела, слышать, но и в одно мгновение научилась забывать о том, что рядом кто-то может ругаться. Она раскладывает на полу разноцветные карточки. Голые коленки в царапинах и ссадинах, потому что на днях она играла на улице и не смогла среагировать, когда на площадке ее сбил с ног мальчик. Сидит на полу и, увлеченная тишиной, молчит. За ее спиной спорят родители, и мама вот-вот заплачет. Маленькая Тсуна не слышит. Маленькая Тсуна хотела перестать слышать — и ее желание исполнилось. Слух возвращается через год, но Тсуна уже так привыкла, что ее ничто не касается. Она надевает новенькие наушники, выкручивает рок в них на полную громкость и падает на кровать с книжкой — Тсуне шесть, но ее уже ничего не волнует. Когда приезжает отец, Тсуна видит его только во время ужина — и совсем не говорит. Он тоже — словно чувствует. Мама молчит также, мама… вообще с Тсуной говорить боится. И совсем ее не касается. Тсуне, в сущности, все равно. Но такие вещи она почему-то замечает. Идут годы, листва на деревьях сменяется и каждую весну сакура сбрасывает бело-розовые лепестки прямо ей на коротко стриженную макушку. У Тсуны экзамены, поступление в старшую школу и подработка в библиотеке, где тихая хозяйка говорит, что после школы может взять ее помощницей. Тсуна кивает и молча продолжает расставлять книги. Тсуне шестнадцать. Тсуна слышит, но порой жалеет, что может это делать, и скучает по тому году, когда кругом была белая тишина и лишь перед глазами — яркие карточки. Папа давно не приезжал — она начинает задумываться, что больше его не увидит. Ей все равно. Мама ее боится. Тсуна затыкает уши наушниками, включает что-то из русского, чтобы бессмысленно, но красиво и громко, и убеждает себя: наплевать. Тсуне шестнадцать, и она врет самой себе так давно, что уже не помнит, когда было иначе. Когда мама тепло улыбалась, трепала по мягким волосам и запрещала есть сладкое перед обедом, а отец с порога обнимал ее, взлетевшую на его шею, с громким «хэ-э-эй». Тоже таким теплым. Тсуне теперь не тепло, зато не больно слышать, как папа с мамой ссорятся. Она затыкает уши, погружается в себя и в книги и говорит себе: все правильно. Все так и должно быть. Плевать.