Сегодня прекрасный закат

Колосья овса пригибались к земле и распрямлялись в такт ветру, свободно гулявшему по всей территории поля. Шуршали, создавали монотонный шум, шелест… Цеплялись шершавыми усиками за пальцы, словно прося унести их куда-то с собой. Небо было завешено тучами, сквозь которые слегка пробирались нитки тонких лучей света, потрясающая иллюминация… Словно танец снопов сияния… Макишима гладил попадающиеся под руки колосья с нежностью, словно шерсть огромной золотистой кошки, по спине которой он шагал маленьким муравьем. В ответ на это ветер будто создавал среди стеблей и листьев своеобразное урчание. Это была лишь игра воображения, но это заставляло улыбнуться — гигантскому воображаемому животному, кажется, было приятно. Вообще, здесь заставляло улыбнуться многое — свежий воздух, наполненный запахом трав и леса, необычайный золотисто-зеленоватый цвет колосьев, игра света с тучами, которые были похожи на настоящих или фантазийных существ. Мужчина растягивал улыбку совсем по-детски, жмурился, вдыхал полной грудью, позволял ветру хватать себя за волосы и шаловливо их спутывать. Так, словно и он, и ветер — два ребенка, что резвятся на детской площадке. Такая беззаботная, яркая, беспечная игра. Когда он вырос и его игры стали больше напоминать побоище? Он знал, на что идет, с самого начала. Как только задумал проникновение на эту ферму. Он просчитал многое: свои пути проникновения, количество единиц вируса, которое нужно будет добавить в воду для полива плантаций, время, что ему потребуется, чтобы привести свой план в действие… И все же в душе все равно упорно зрела мысль о том, что именно сегодня он встретит свой конец. Все шахматные фигуры были расставлены, он предугадал эту партию, и к тому, что именно он поставит шах и мат, она не вела. Сегодня падут многие… Последний в списке погибших — Макишима Сёга. Что и говорить, он давно устал от своих сражений. От того, что раз за разом бился в глухую стену, еще будучи совсем ребенком, пытался докричаться до умных взрослых, но взрослые, хоть и были, бесспорно, умны, оказались сплошь глухими. Он хотел понять, почему он живет, и с каждым новым днем своей жизни он хотел понять это сам, не с помощью системы, которая в одно мгновение может определить счастливое будущее каждого жителя страны. Он день за днем, неделю за неделей и год за годом смотрел в безумно одинаковые лица, в улыбки, повторяющие одна другую, в глаза, которые не выражали ничего, и пытался определить, почему в своем отражении в зеркале он видит нечто другое. Он видит, что выражает его лицо, он понимает, что значит его улыбка, а у других… Он не понимал этого. Они все были словно сделаны по одному образцу. Может, образец когда-то что-то выражал… Но те, кто скопировал это себе, уже давно забыли о значении. «Люди рождаются, чтобы жить…» Он никогда не был уверен, у кого из них настоящая жизнь — у него или у людей с пластмассовыми улыбками и пустыми взглядами. В здании было пусто, что было неудивительно. Он и это просчитал. Когами идет по его следу, но он задержится. Даже если он уже где-то в поле или возле самого здания, он будет ждать. И это было просчитано, и когда Макишима без удивления прошел в контрольный отсек, затем так же без удивления поменял конфигурацию приборов и ввел вирус в систему орошения, где-то внутри как-то совсем слегка болезненно кольнуло. Когами Синъя… Кажется, главная ошибка в его игре. Забавно, изначально он нашел в нем достойного соперника. Того, кто тоже идет против системы, в то же время находясь у нее на службе, на коротком поводке. Умного, сообразительного, умеющего читать между строк. Имеющего свои собственные взгляды на мир вокруг и вершащего свое собственное правосудие. Такого человека он искал, чтобы увидеть сияние его личности, а не множества живых масок. Такому человеку он бы сдался… Но чем больше он наблюдал, тем больше видел: единственное, что Когами читает между строк, — месть. К стыду своему, он даже не знал, за кого конкретно бывший детектив мстит именно ему. Кажется, в Бюро дело называлось «Делом об образцах». На вкус самого Макишимы — очень равнодушное и не отражающее и одного процента всего того, что сохранялось в папку с этим названием. Серийный убийца, расчленяющий своих жертв и составляющий из частей их тел жутчайшие скульптуры. Тома Кодзабуро… Именно он дал Томе то, что нужно было, чтобы тот работал над своими скульптурами. А потом стал наблюдать… Тогда ему казалось, они с Томой смогут раскачать эту систему, вызвать у прохожих хоть какую-то неподдельную эмоцию, пусть даже этой эмоцией будет страх. Это им удалось. На какое-то время, а потом Тому поймали… Кажется, было так, хотя память уже покрыла эту историю изменчивой пеленой. И уже позже, когда взгляд Макишимы наткнулся на изображение Когами на камерах, зацепился за него, будто было в этом человеке что-то, способное вызвать любопытство, начался поиск информации, который и вывел на связь Когами с «Делом об образцах». Это внесло ясность в некоторые детали. Но, учитывая дальнейшие наблюдения, сделало игру гораздо более скучной. Когда в здании погас свет, Макишима захлопнул книгу и вздохнул. Снова все по плану. Прибыло первое подразделение, ведь это их Когами направил за собой. Сейчас они разделились: кто-то пошел обесточивать здание, кто-то — перехватывать его. Опять предсказуемо, опять расписано от начала до конца в его голове. Он бы хотел сказать себе, что не знает, где сейчас Когами — в первой группе, во второй или, может, сам по себе, но он достаточно точно это знал. Мог предугадать и просчитать. Наверное… Наверное, не стоило и затевать сейчас эту глупую игру. Он уже убедился несколько раз — игры с Когами не принесли ему ничего, кроме скуки. Хотя, нет… Было еще кое-что… Горечь разочарования. Горечь от того, что избранный им человек оказался не тем. Он внимательно изучал досье, и когда-то, на старых, не изъеденных временем — так как они давно были переведены в цифровой формат — страницах блистало что-то, за что цеплялся его ищущий взгляд. Какое-то… несогласие? А может, поиск, как у него самого? Поиск причины того самого чувства, что не давало покоя, когда Макишима, стоя осторонь, смотрел на мир, на общество, на систему, что его контролировала. Этого чувства, что заставляло думать, будто происходящее перед ним — какой-то нелепый спектакль, в котором актеров по сотому разу заставляют играть благополучие и счастье. Поиск того, кто сможет разобраться в этом чувстве, сможет перестать быть актером, осознать, что есть жизнь и помимо сцены, на которой его заперли. Сияние человеческой души — так он это называл. И Когами давно уже перестал казаться ему тем, кто сможет раскрыть это сияние в своей душе. Бывший исполнитель придет сюда через три-четыре минуты. Он застанет в кабинете контроля систем полива пустой стул. Передвигаясь по пустым коридорам, можно было забыть об осторожности. Сюда никто не придет. Снова верно просчитанный план, до безумия скучно и как-то неудержимо грустно. Зачем все это? Он успел спросить себя об этом сегодня уже сотню раз. В чем смысл того, что он так упорно пытается реализовать? Он пытался и раньше, не раз. И все это время встречал округлившиеся от непонимания глаза общества. Словно мозаика из тысяч, миллионов глаз прохожих, которые лишь недоуменно переглядываются, когда при них на улице забивают до смерти молотком женщину. Они не знают, что это, не понимают, что такое может произойти. А затем внезапно ситуация меняется на противоположную. Теперь уже непонимающие и исключительно законопослушные граждане забивают других граждан — не таких законопослушных — на улице тем, что попадается под руку, оставаясь при этом такими же овцами системы. «Говорят, что оттенок улучшится, если убьешь преступника!» Если уж быть совсем честным с собой, он устал. Безумно, безмерно устал. Человек в этом обществе больше ни к чему не стремится. «Любые отношения можно заменить, любому таланту найдется замена». Это была правда государства, в котором он родился. В котором вырос, глядя на мир другими глазами. В котором выбрал идти наперекор. Шел, шел и шел, не сбиваясь с дороги, не оглядываясь назад. Только вот его спутники не разделили с ним его путь до конца… Тома прогнулся под систему, его словами говорила с ним механическая оболочка главы Бюро Общественной Безопасности — госпожа Касэй. Че Го Сун мертв, вместе с ним погиб тот рыжий мальчишка, имя которого Макишима помнил, но не захотел вызывать в памяти сейчас. А общество продолжало и продолжало возвращаться на круги своя. Система крепла. Люди теряли остатки воли и собственного мнения. Ему не давало сдаться упрямство. Глупое и странное — как и вера в то, что когда-нибудь он найдет то, что ищет, «сияние человеческой души», как он сам это называл. Но то, что он бы принял за это сияние, все не находилось, а вспыхивающие искры чего-то похожего гасли или оказывались завуалированной тонкой душевной тьмой. Взрыв раздался почти сразу, как только Макишима вошел на склад. Первые мыши попались в ловушку, нужно посмотреть и ликвидировать, чтобы не мешали. Где-то на задворках сознания он считал свой план провальным — но отступить все равно не мог. В душе зрело ощущение, что с каждым шагом он все ближе к когтистым лапам смерти, но он шагал и шагал, за контейнерами слышалась возня и взволнованные крики. Нужно сделать еще один шаг, завершить еще одну ступень. Он ведь говорил — жертв будет много. Один стоял к нему спиной, второй лежал под грудой свалившихся от взрыва ящиков, под ящиками от зажатой руки пол понемногу окрашивался красным. Пожилой мужчина и молодой мальчишка. Хотя… странно называть мальчишкой человека своих же лет — Макишима внимательно изучил досье на весь первый отдел, он знал по именам всех, кто сегодня будет за ним охотиться, знал их возраста, домашние адреса и привычки. Он был не склонен пускать дело на самотек. Его план был проработан до мелочей. И все равно снова в душе скребло это чувство, будто он идет в пустоту. Он выстрелил из строительного пистолета точно и ловко, ему не впервой было использовать такие вещи в качестве оружия. Пожилой легко отбил вылетевшие гвозди металлическим протезом: он был предупрежден инспектором, оказавшимся под завалом. Далее последовал ближний бой, в ход пошли нунчаки и дубинка-электрошокер. Искрило у самого лица, ток почти задевал серебристо-белые волосы. Это разгоняло азарт в крови. Это заставляло чувствовать себя еще более живым. На мгновение Макишима даже забыл о составленном им плане. Пусть люди, живущие под контролем «Сивиллы», подавляют чувства и истинные желания, — ему самому никто не запретит чувствовать. У него никто не отнимет сладостное ощущение пыла и накала битвы. Он умеет наслаждаться ярко, от души. Даже перемещаясь по тонкому лезвию. В какой-то момент его повалили на пол, стиснули в плечах так, что тяжело было даже вдохнуть, но он предусмотрел и такой поворот, поэтому был готов. Вытянутая из кармана динамитная шашка легко и удобно легла в руку, Макишима чиркнул ею об пол, и на кончике фитиля загорелось, потрескивая, коварное пламя. Державший его мужчина лишь сделал хватку крепче. — Понятно, — услышал блондин голос у самого уха, — хочешь взорвать себя вместе со мной? Улыбка сама наползла на тонкие светлые губы. Право слово, это был бы самый глупый ход. Сейчас совсем не он находится в ловушке. Не зря ведь он изучал информацию о возможных противниках так тщательно. В этой ситуации он, пожалуй, даже в выигрыше, только нужно дождаться подходящего момента. И в этот миг перейти на новый раунд игры. — С чего мне делать такую глупость? Слова были произнесены без раздумий, это ведь и так очевидно. Не он заперт в клетке с работниками Бюро, а они — с ним. Брошенный мельком взгляд на придавленного ящиками инспектора… На секунду установился зрительный контакт, всего на секунду… и сообразительный мальчишка все понял. Еще одна секунда — гримаса боли, отчаяния, и… принятие. Понимание того, что должно быть сделано. Почему он принял именно это решение? Это уже вызывало любопытство… Причин тому могло быть множество, но какая же все-таки верная? Макишима сузил глаза, поведя плечом и выбивая левой руке немного свободы. А инспектор что-то отчаянно кричал, изо всех сил, срывая голос до хрипоты. — Не отпускай его, исполнитель! Что бы ни случилось! Это твой долг, как детектива! Макишима знал — отпустит. Стоит ему только совершить бросок. Отпустит, потому что где-то в глубине души давит обязанность, толкающая что-то сделать, не стоять в стороне. Не держать, исполняя свой «долг детектива». Возможно, этот старик еще и наивно надеется успеть поймать его после, только вот… Он отпускает, наполовину стальные тиски на плечах Макишимы разжимаются, исполнитель срывается к шашке, фитиль которой почти догорел, хватает ее, замахивается для броска, и в то же мгновение раздается взрыв. Пламя опаляет жаром издалека, громкий звук оглушает, взрывная волна отбрасывает на пыльный пол. Несколько секунд, наверное, Макишима лежит неподвижно, прикрыв глаза рукой, а затем чуть раздвигает пальцы, чтобы можно было наблюдать за происходящим. Взгляд придавленного ящиками инспектора не описать словами. За одно лишь мгновение в зрачках мелькает столько оттенков ужаса и других яростно скачущих эмоций, что Макишима сбивается со счету на первом же, а затем мальчишка порывисто дергается, приподнимаясь, силится вытащить из-под завалов сплющенную руку. Уши Макишимы все еще заложены после взрыва, но он уверен, что сейчас в установившейся после громкого хлопка тишине слышен треск не только сопротивляющейся ткани одежды, но и костей. Он знает, что было в этих ящиках, знает, сколько они весят, и, если прикинуть, можно с уверенностью сказать, что на левой руке паренька не осталось и живого места. Но тот упрямо тянет, рывками тащит изувеченную конечность из-под завала, и в конце концов ему это удается. Рука безвольно повисает, колыхаясь от каждого движения, за ней тянется кровавый след, каплями выводя по полу нечеткую дорожку. А инспектор на нетвердых ногах, прихрамывая (кажется, у него пострадала еще и нога), бросается к лежащему на полу исполнителю так быстро, как только может. Макишима посмотрел сквозь пальцы и отчего-то улыбнулся одними губами — легко и печально. Это так безудержно глупо и в душе задевает те самые струны, которые он долгое время пытался задеть безуспешно. Он давал людям средства и выбор, но тот выбор, который люди делали, вызывал в нем лишь разочарование, каждая новая вспышка этого чувства была сильнее предыдущей. Разочарование накладывалось, сплеталось с самим собой, становилось глубже и чернее. Это общество не могло ему ничего предложить. Поступки людей так соответствовали самой системе, что даже охотно верилось в то, что когда-то они сами сделали выбор — не делать выбора. Либо же были столь низменными, что вызывали жесткую усмешку: скоту и место в загоне для скота. Вся страна, контролируемая «Сивиллой», превратилась в огромный скотный двор. Но здесь, внезапно, без предупреждения пред ним предстала искренность. Настоящий, ощутимый порыв, чистые, незамутненные эмоции. Без попытки разобраться, достойный ли повод, без попытки соотнести свои действия с желаниями системы, без попытки что-то хладнокровно просчитать. Он видел чувства, что двигали вперед, эмоциональный ураган, заставивший молодого инспектора вырвать себе руку, чтобы броситься к умирающему исполнителю. Это ли не то самое сияние души, которое хотелось узреть? Откровенно говоря, Макишима в чем-то даже позавидовал. Что-что, а привычка просчитывать свои действия у него въелась в каждую извилину, это было не вытравить; он отпускал себя, позволяя эмоциям летать свободными птицами, но расчетливость всегда была при нем, на привязи, готовая в любой момент откликнуться на любое изменение в обстановке. Как ищейка на поводке у инспектора, надо же! А вот мальчишка-инспектор с покалеченной рукой не оценивает обстановку, он, кажется, и дула пистолета у виска сейчас не заметит. Ему все равно, что происходит вокруг, ему нет дела до этого, его всего трясет, когда он падает на колени перед пожилым мужчиной, металлическая рука которого оказывается развороченной взрывом. Пол вокруг забрызган кровью, красное пятно увеличивается в размерах, а Макишима мрачно любуется, поднявшись на ноги. Он мог бы уже несколько раз свернуть молодому инспектору шею, и этого он бы тоже не заметил. Но Макишима отдает моменту должное. Отдает должное самому инспектору, готовому пожертвовать рукой, чтобы только успеть быть рядом с лежащим на полу исполнителем в последние минуты его жизни. Уважает произошедшее, почтительно вглядывается в течение времени и в то, как инспектор, дрожа, смотрит в побледневшее лицо умирающего старика. Макишима любуется всего секунду, его неистово восхищает картина обнаженной, неприкрытой человеческой души, ее сумасшедшего порыва. Пробирает до горькой сладости, снова заставляя задаваться вопросом о том, почему же столь яркие и красочные эмоции в этом обществе получается вызвать, лишь заведя его на такую ужасную грань. А затем у самого уха свистит пуля, и приходится убегать, оставив позади тронувшую его картину. Когами идет по его следу, дышит в затылок, он почти догнал. Они встречаются снова в соседнем складском помещении. Когами рыщет взглядом повсюду, он осторожен, как дикий зверь, и ждет удобного момента для нападения, не забывая о защите, но Макишима видит все как на ладони. Видит и смеется внутри себя, безудержно и надрывно, печально и беспечно. Какой в этом всем смысл? Он спросил себя снова. Наверное, это все его упрямство и желание довести дело до конца. Он бы мог отступить уже много раз, прекратить цепляться за шершавые выступы в отшлифованной поверхности общества, перестать пытаться его расшатать, расколоть на куски. Но не отступал, должен же он сыграть еще один аккорд, нанести еще один мазок на свою картину. Его игры жестоки, его искусство ужасает, ему самому от этого больно, но он избрал этот путь и… что же еще ему делать, если общество готово реагировать только на ужас и боль? Он пронесся тенью между ящиками, когда пуля из револьвера Когами выбила искры из металлической поверхности одного из них. Нужно быть юрким, быстрым, в физической силе и ловкости Когами вполне дотягивает до его уровня, а значит, нужно поберечься. Макишима рассмеялся, спрятавшись в углу, в тени, еще не время умирать, хотя в голове снова и снова возрождалась мысль о том, что час его смерти скоро пробьет. Нет, он не станет сдаваться, дойдет до конца, но его дорога с огромной вероятностью вела в глухой угол. И все равно до последнего он останется игроком в эту странную, но очень увлекательную игру под названием «жизнь». — Ты устал от фальшивого правосудия и захотел крови по-настоящему? — голос светловолосого звенел в металлических стенах склада сталью меча. — Ты оправдал все мои ожидания! Ложь. Как обычно, легко ложащаяся на язык. Вкус у нее не раздражающий. Привычный даже. Ему не впервой было хитрить и изворачиваться для разных целей, бывала ложь и более горькая, и более противная, но необходимая. Здесь же… Ложь как утешительный приз столь старательному преследователю. Пусть будет так. Его ожидания были совсем в другом, и Когами не смог их оправдать. Макишима видел такую натуру. Не раз и не два, здесь уже нечему было удивляться. — Неужели? А у меня вот не было никаких ожиданий на твой счет, — голос Когами был подчеркнуто пренебрежительным, но в каждом слове сочилась ненависть, весьма плохо для такой игры скрываемая. — Не будь настолько равнодушным, если зашел так далеко, — Макишима согласился поддержать игру. В конце концов, возможно, это его последняя игра с людьми. Вокруг слишком сжимается кольцо противников, вряд ли его оставят в живых. — Не зазнавайся! — теперь Когами огрызнулся, прежняя небрежность куда-то исчезла, оставляя ему тропинку для выхода на чистую воду. — В тебе нет ничего особенного! Макишима сам себе улыбнулся. Может, и правда нет. Может, он просто изверг, которому хочется калечить людей и который в силу своей преступной асимптоматики может себе это позволить. Может, он ищет это сияние души для того, чтобы понять, кто он сам, что он сам из себя представляет. Он хотел видеть, как сияют другие, как среди серости общества пробиваются яркие лучи индивидуальности. Возможно, хотел сравнить их с собой, понять, есть ли это сияние в нем? Сейчас этот вопрос внезапно стал столь любопытным! Неуместный, несвоевременный, он занял мысли сильнее, чем следовало бы в такой ситуации. Но концентрации это не лишило. Светловолосый мужчина вздохнул. Даже сейчас он не забывает о привычных приоритетах. — Ты просто ничтожество, на которое никто не обращал внимания все это время! — фальшь в голосе Когами заставляет его улыбнуться снова. Этот парень лжет. Лжет ему, лжет другим, лжет самому себе. Провоцирует — бездумно и нелепо, но так явно, что Макишима не может сдержать тихий смех. Когами Синъя… Неужели он и правда думает, что за годы своей жизни, своей игры Макишима не изучил тысячи вариантов возможных провокаций? Странно, что когда-то Когами, будучи еще детективом, высоко ценился своим отделом… Не додуматься до такой элементарной вещи — откровенный просчет. Он бросает слова на ветер, и это… это снова вызывает в душе какую-то грусть, которую можно сравнить с грустью ветра, срывающего осенние листья. Ветра, который хочет найти хоть один упрямый листок, который не пожелает уйти вместе с осенью. Но пока что Когами сорвался даже раньше, чем ожидалось. — Ты злился на то, что тебя отвергли и не приняли в обществе, не так ли? Макишима продолжает смеяться — очень тихо, чтобы не дать себя обнаружить по звуку. Не приняли в обществе? Вывод столь же странный и нелепый, как и вся ситуация, что успела сложиться на этой ферме. Его ценили и принимали везде, где он появлялся. Находили в нем что-то, чего он сам в себе не понимал и не находил, радовались ему, советовались с ним, доверяли его мнению. Не общество отвергало его, а он сам отвергал общество. Отвергал всей душой, находясь внутри него и изучив его жуткую систему до конца, разобрав ее на мельчайшие детали. Его ужасал этот идеально отлаженный механизм с чистым оттенком и черной пропастью за красивой оберткой. Не безумен ли мир, в котором на ребенка могут повесить клеймо преступника уже в пять лет? Не безумен ли мир, запирающий невинных в клетки? Когами говорил что-то еще, провоцировал как мог, с его уст срывалось много забавных речей, вызывающих искренний, но такой же печальный смех. Макишима прекрасно знал: он вымещает ненависть. За пренебрежением прячет такую ярость, что огонь самого сильного пожара не рискнул бы с ним здесь соперничать. Когами ненавидит, желает уничтожить, разорвать, но пытается держать эмоции под контролем только для того, чтобы не дать возможности разглядеть свою слабость. Все же он безнадежно глуп… В этих мечущихся языках пламени эмоций он весь как на ладони. — Занятные вещи говоришь, — произнес Макишима выверено и спокойно. — Одиночество? Разве оно свойственно только мне? Кто же не одинок в нашем обществе? Здесь не было даже желания поспорить. Ему и правда было интересно, найдет ли Когами ответ на этот вопрос. Найдет ли Когами ответ для него, увидит ли то, что он до сих пор не заметил. Макишима сомневался, откровенно, слишком. Когами не видит дальше своей ненависти и желания отомстить, его цель сузилась до тонкой щели, одного-единственного пункта. Ему некогда задумываться над такими высокими материями, он жаждет убийства своего главного врага — здесь и сейчас. — Уже давно прошли те времена, когда наша связь с другими определяла нашу сущность, — светловолосый мужчина чуть нахмурился, смеяться больше не хотелось. Захотелось поделиться почему-то, и он решил последовать порыву мимолетного желания. Сегодня он старался им следовать чаще, чем обычно. — В мире, где люди живут под присмотром системы, им больше не нужно общество. Система держит каждого в маленькой клетке, обеспечивая мнимое спокойствие. Выстрел оказался слишком нетерпеливым, взвешенным это решение Когами точно не было. Макишима и это просчитал. В дребезги разбилось зеркало, отражавшее его лицо, внутри тоже снова что-то разбилось, заполняя душу едким разочарованием. Откровенно говоря, разочаровываться Макишима тоже устал. Он подозревал, что это будет не последним разочарованием за день, и невольно опускались руки — а может, и правда следует все бросить? Оставить этого человека, это общество в покое. Дать им то, к чему они стремятся. В конце концов, он не пытался помочь, вряд ли его методы можно было назвать помощью. Он пытался встряхнуть, расшатать, подкосить основы. Возможно… и правда, достаточно уже? Выбор, сделанный меньшинством за большинство, — тоже выбор. В конце концов, кто он такой, чтобы показывать миллионам людей, какой ужасный выбор они совершили, доверившись системе? Если они не хотят ни видеть, ни слышать его доводов. Но упрямство брало свое. Он выбрал путь игрока, он создал себе увлекательную игру, и он пройдет ее до конца, не свернув со своего пути. Макишима зашел со спины, пока Когами был дезориентирован своей ошибкой. Нет, он не думал, что игра с бывшим детективом закончится легко и просто, прямо здесь и сейчас, за этой самой деталью комбайна. Не нужно недооценивать противника — этому Макишима научился давным-давно, а каждая новая стычка продолжала учить его тонкостям оценки. Он прекрасно понимал, что нельзя считать себя хитрее всех, даже если удается обводить вокруг пальца десятки, сотни людей. Однажды найдется кто-то, кто сильнее, быстрее, кто-то более ловкий. Потому он не стал мешкать и точным движением руки выбил из хватки Когами пистолет. Настоящий, стреляющий живыми, реальными пулями. Не стоило ждать и того, что противник сразу же останется безоружным. Бывший детектив был явно обучен тому, как нужно действовать в подобных ситуациях. И в этот раз он действительно ожидания Макишимы оправдал. У Когами был козырь — нож, выуженный из-за пояса почти сразу же, как только он лишился пистолета. Макишима в почтении опустил на секунду взгляд, медленно прикрывая глаза. Хотя бы рукопашная схватка обещала быть нескучной, разогнать азарт по крови, раз уж того самого сияния человеческой души он от Когами не дождется. Месть не могла сиять… Она представляла собой тьму, окутывающую сердце, ему ли этого не знать! В голове всплывали образы, которые вызывали желание отомстить. Но Макишима прекрасно понимал себя и контролировал. Месть не даст ему удовлетворения. «Око за око» не возвращает глаз потерявшему его, а когда кто-то убивает убийцу, общее количество убийц не меняется. Сейчас Макишима упирался и защищался. Просто потому, что не хотел бросать дорогу на полпути. Не желал уходить в сторону, даже когда усталость почти сбивала с ног, а глухая пустота в душе требовала оставить дело и сдаться. Не хотел отступать, а еще… Хотелось снова посмотреть на мир за стенами этой фермы. На золотистые колосья, которые становились будто мягче и нежнее, стоило ему просто провести по ним рукой. На драгоценные нити солнца, пробивающиеся сквозь тучи и от этого становящиеся еще более драгоценными. Редкие и тонкие, они заставляли дыхание замирать, как только взгляд улавливал то одну, то другую сверкающую полоску, льющуюся с неба. Пусть общество столь давно и столь глубоко прогнило, но мир вокруг по-прежнему восхитителен. Здесь растут настоящие деревья и цветут реальные цветы, в этом месте еще не заменили голограммами водопады и леса. И потому он не может умереть в стенах здания. Не позволит себе. Когда он открыл глаза, тут же доставая из кармана складную бритву, Когами уже был готов драться. Но не спешил, оценивал ситуацию и навыки противника, его вооружение и подготовку. Похвально. Первоклассный боец, этого у него не отнять. Макишима больше не улыбался, лицо было серьезным и сосредоточенным. — Ты ведь такой же, Когами Синъя? — проговорил он медленно, достаточно тихо, чтобы этот разговор был их личным, и достаточно громко, чтобы Когами четко его расслышал. — Никто не поддерживал твое видение правосудия. Никто не понимал твоей злобы, — теперь настала его очередь провоцировать, он собирался вернуть полученное сполна. Не от злости. Просто того требовал этот момент его игры. — И поэтому ты предал доверие и дружбу, отказался от места, где тебя приняли, чтобы зайти так далеко. И ты смеешься над моим одиночеством? — выражение лица стало жестче, Макишима не хотел этого. Просто… Что ж, быть одиноким действительно больно. Он никогда и не утверждал обратного. Было тяжело раз за разом терять людей, прошедших с ним бок о бок столь длинный путь. Но не это определяло его действия. Совсем не это. В нем все еще горело то неистовое и безумно идиотское желание показать своей стране то, как на самом деле одиноки ее граждане и как тщательно они пытаются это скрыть, заштопать дыры в душе с помощью искусственных чувств. Фальшивые эмоции на лицах прохожих, наверняка считавших его совершенно безобидным, проедали душу до основания, точили, словно кору дерева. Он устал испытывать эту тупую, ноющую на фоне боль от созерцания бесконечной карусели масок. В которой совсем изредка, блестящими стразами проглядывали вспышки настоящих, искренних чувств. Как у того инспектора, что оторвал себе руку, бросаясь к умирающему исполнителю. Когами ринулся в бой достаточно рассудительно, это было сложно не отметить. Выждал удобный момент, не стал руководствоваться горячностью. Макишима бы снова выразил взглядом уважение к тактике противника, но было некогда — нужно было защищаться, стоять до последнего, ведь он все еще в стенах контрольного корпуса фермы. Он вознамерился посмотреть на окружающий мир снова, и он сделает это, так что не время сдаваться и позволять всадить нож себе в сердце. Блок, удар, захват… Противостояние, сила к силе, грубо и яростно. Это было то необходимое, что нужно было сделать. Макишима снова увернулся, он и вообще чаще уворачивался, оставаясь для Когами неуловимым. — И все же ты не побоялся одиночества, — блок локтем, напряжение во всей руке, этот исполнитель весьма силен, не обделен боевыми навыками и опытом. — И даже обратил его в оружие. Напряжение нарастало, они стояли уже почти лбом ко лбу, уворот и проход под рукой Когами выиграл Макишиме преимущество и удобную позицию для нападения. Теперь бывшему инспектору оставалось только отступать, изредка отмахиваясь коротким ножом. Его попытка атаковать и сбить противника с ног не стала успешной — вместе с Макишимой на пол повалился и сам Когами, оказавшись прижатым к холодному пыльному бетону, утыкаясь в него подбородком и находясь явно не в выигрышном для себя положении. Рука с ножом была зафиксирована цепкой хваткой, Макишима привалился спиной к его боку, обездвиживая как можно надежнее. — А ты не учишься на своих ошибках, Когами… Это, впрочем, касается не только Когами… Это общество не учится на своих ошибках. Продолжая совершать их сплошь и рядом, выдавая их за благо для всего человечества, не задумываясь о том, чтобы снять розовые очки и посмотреть на свои действия под другим углом, узреть невидимую ранее грань. Он смотрел. И на общество, и на себя. Принимая то, что стал чудовищем, игры которого тянутся кровавыми следами, сломанными жизнями, раздавленными человеческими телами, горами трупов и замками из костей. Не обвиняя в этом никого. Глупо винить кого-то за выбор, который сделал сам. Люди, что живут под контролем «Сивиллы», имеют право винить — они ведь переложили обязанность выбирать что-то важное в своей жизни на систему. Они живут под опекой системы и вправе требовать от нее, чтобы она сделала их счастливыми. Сделает ли она? Макишима давно уже понял, что человеческое сознание цепляется за стабильность. За какую-то крепкую точку, которая не сдвинется с места, которая будет опорой в жизненном урагане. «Сивилла» обеспечивает людей, что находятся под ее контролем, именно этой точкой, обволакивает их сетью стабильности, создавая ощущение счастья и собственной безошибочности. Люди под контролем «Сивиллы» принимают то, что она для них избрала, потому что им кажется, что другой вариант будет хуже, намного хуже. Люди хотят жить без страха. Может, пора их простить за это. Он надавил рукой сильнее, делая хватку более крепкой, не позволяя Когами шевелиться. Нужно закончить с ним. Хватит. Игры с ним изначально не стоили того, что он в них вкладывал. Игры с другими — быть может, и могли бы обрести какое-то значение, но с этим исполнителем нужно разобраться раз и навсегда. Рука легко перехватила бритву поудобнее, замах был точным и правильным, в самый раз для того, чтобы обезвредить сжимающую нож руку Когами. Но бритва лязгнула по металлу, это заставило удивиться. Кажется, его противник в последний момент развернул нож в руке, отражая удар. Явно сильно напрягаясь, Когами поднял светловолосого, освободившись от хватки, Макишима взмахнул своим оружием уже неловко, понимая, что потерял драгоценные мгновения для контратаки. Все же в чем-то Когами преуспел — боец из него и правда был впечатляющий. Вслед за этой мыслью левую сторону груди обожгло огнем до самого бока. Макишима упал, перевернулся и отскочил в сторону. По белому свитеру расползалось кровавое пятно. Он бы сказал, что это не входило в его планы, но он не исключал, что будет ранен. А значит, ситуация не была внештатной, нужно было лишь собраться с мыслями и принять наиболее оптимальное в данный момент решение. Что уж точно не входило в его планы — так это опустить руки сейчас. Думать было тяжело. Боль не давала упорядочить мысли, все же рана оказалась достаточно серьезной и глубокой. Кровь уже сочилась по руке, окрашивая рукав, стекала на пальцы. Макишима опустил глаза, пытаясь усилием воли заставить боль отступить. Его лезвие прямо перед ним, в паре метров, пистолет Когами — справа от него и дальше. Ситуацию с оружием он оценил мгновенно, чему непременно порадовался, ведь сегодня он решил радоваться всему, что казалось ему хоть каким-то поводом для этого чувства. Если Когами нападет сейчас, то можно будет увернуться и попробовать добраться до пистолета, использовав элемент неожиданности. Да и с холодным оружием ему сейчас явно придется туго. Когами нападал прямо в лоб, это было ожидаемо. Хотел отрезать ему путь к обоим видам оружия, да и наверняка был уверен, что теперь ему будет гораздо проще, раз его добыча уже ранена. Макишима мысленно усмехнулся — ведь так и есть, сейчас Когами в гораздо более выигрышном положении, чем он. Но в данный момент убегать было не самым лучшим вариантом — бывший инспектор настигнет его в два прыжка. Если он будет сражаться, в особенности если удастся схватить пистолет, шансы на победу куда выше. Он видел движения Когами, несущегося на него, словно в замедленной съемке — может, сказывалась некоторая расфокусированность внимания из-за того, что жгучая и ноющая боль от раны заставляла отвлекаться на себя. Макишима приготовился совершать маневр, осталось выбрать подходящий момент. И в такой же замедленной съемке он увидел, как словно из-за кадра сверху летит электрограната, падая аккурат между ними. Теперь о бое и попытке достать огнестрельное оружие можно было смело забыть. Кувыркаясь и отпрыгивая назад, Макишима краем глаза уловил причину столь неожиданной атаки. Которую также знал по имени. Первую встречу с Цунемори Аканэ он помнил прекрасно. Старый склад, проржавевшие металлические стены, желтый свет, делающий облупляющуюся ржавчину еще более рыжей. Ее подруга — а вот имени этой девушки он не помнил — с заломанными за спиной руками, рыдающая и дрожащая. Полосы-разрезы на ее спине от его бритвы. И инспектор Цунемори, стоящая внизу и тщетно пытающаяся заставить доминатор выстрелить. Коэффициент преступности — ноль. Спусковой механизм заблокирован. Цунемори выглядела удивленной. Растерянной и не знающей, что делать, хотя он объяснил ей на пальцах. Хочешь спасти подругу — возьми ружье и выстрели. Он был готов тогда принять смерть от ее рук. Наверное, он бы умер даже с улыбкой на лице, если бы ему довелось увидеть искренний порыв и желание спасти — вопреки словам доминатора, вопреки закону, вопреки собственному непониманию. Но Цунемори медлила, жала изо всех сил на спусковой крючок доминатора, снова и снова, не осознавая, что не так, почему она видит преступление, но система спокойна. Когда инспектор взяла в руки старое охотничье ружье и сделала два робких выстрела, ни один из них не попал в цель. И она отступила. Умчалась прочь, оставляя позади и его, и тело мертвой подруги. Сейчас, оглядываясь назад, Макишима осознавал, что, пожалуй, не хотел быть жестоким тогда. Но… что же поделать, раз это общество может встряхнуть лишь такая жестокость? Уходя в тень, отбрасываемую крупными деталями, расставленными в беспорядке по помещению, он, хмыкнув, задумался. Изменилась ли Цунемори с того момента? Стала ли более решительной? Когда он добрался до ангара с грузовиками, на которых овес развозили на пищевые комбинаты, в теле поселилась странная легкость, кажущаяся непривычной, но отгоняющая на задний план неприятные ощущения от раны. Боль притупилась, если она и разливалась по телу, то лишь пощипывающим огнем — более спокойным, чем то пламя, что съедало рану и область вокруг нее раньше. Усевшись за руль одного из массивных автомобилей, Макишима устало прикрыл глаза, задержавшись так на несколько мгновений. Тянуло отдохнуть, расслабиться, да и перед ним наконец-то открывался вид золотистого поля за пределами здания. Клонящееся к горизонту солнце делало его сверкающим, пылающим насыщенным желтым цветом, колосья ходили от ветра волнами, покрытые еще не высохшими дождевыми каплями. После дождя солнце кажется ярче… Дольше бы любоваться этим пейзажем, но в ангаре послышались звуки шагов и громкие голоса, что дало Макишиме понять — отдых окончен. Нужно продолжать свое дело. Голоса остановились позади фургона, в котором он сидел, Макишима напрягся и усмехнулся. Сквозь закрытые стекла кабины он почти не слышал, о чем они говорят, но они говорили и не перемещались больше, это давало понять более чем ясно — его вычислили. Значит, пора покончить с этим. Поворот ключа зажигания, снятие с тормоза, задняя передача и педаль газа в пол — он мог совершить маневр с ювелирной точностью и знал, когда нужно будет притормозить. В приборе заднего вида он заметил, как отскочил в сторону Когами, не успевая выстрелить — уже из доминатора. Девчонки видно не было. Впрочем, и она вскоре показалась — когда он уже выехал за пределы ангара и устремился по гладкой дороге в сторону ворот, ведущих прочь с фермы. Цунемори держалась за двери фургона, одной рукой выставляя пистолет вперед, в сторону кабины. Нужно отдать ей должное: смелая девочка, но движет ею вовсе не искреннее желание собственного правосудия. А желание защитить руки Когами от пролитой крови — пролитой не во славу системе, а из собственной прихоти, из жажды отомстить. Это можно было бы посчитать искренним порывом, которым следует восхититься, только вот в ее взгляде читалось без ошибок — это решение взвешенное, выверенное, продуманное, это план, а не порыв, у нее уже есть страховка и пути отступления. Это было — Макишима вновь усмехнулся, горько покачав головой — почти как у него. А собой он уже давно перестал восхищаться. Цунемори выглянула из-за задней части фургона, отогнулась сильнее, сжимая пистолет. Макишима наблюдал: наверное, она держится вовсе двумя-тремя пальцами, еще немного — и сорвется, а после окажется в считанные секунды на шершавом дорожном покрытии. Но взгляд такой решительный, донельзя прямо, и в какое-то мгновение от этого бросает в ярость. Чистую, незамутненную. Система, эта клетка, этот палач, этот тиран — разве она достойна быть опорой для столь ярких чувств? Горечь растекается по жилам от осознания того, что Цунемори такая решительная вовсе не потому, что ей нечего терять и она готова даже жизнь поставить на кон, лишь бы добиться своего. Она решительна, потому что за ней стоит «Сивилла». Это видно, это сквозит в каждом ее действии, в каждом взгляде и жесте. Это заставляет кривиться, и если он, поначалу заметив ее на своем автомобиле, был готов дать ей шанс проявить себя, то сейчас его полностью захлестнуло желание раздавить ее одним махом. И он был уже готов круто вильнуть в сторону, чтобы сбросить девушку с фургона, но она выстрелила раньше. Пуля прошила переднее колесо. Следующие несколько секунд стали сумасшедшими, дикими. Шина сдулась мгновенно, сначала фургон занесло влево, затем вправо. Макишима вцепился в руль, пытаясь сохранить хрупкий контроль над транспортным средством, но инерция автомобиля была неудержимой. Когда от второго заноса грузовик взлетел в воздух и перевернулся там, перед глазами мужчины все заплясало, верх, низ, правая и левая стороны словно поменялись местами, его то подбрасывало, то, напротив, вжимало в сидение. Грузовик опустился на поле, подмяв под себя золотистые волны колосьев, подчеркнуто неизящно, грубо и неуклюже, в ту же секунду сознание покинуло Макишиму. Перед глазами мужчины расползлась тьма. Он пришел в себя, как он решил, достаточно скоро. В здании Цунемори наверняка хватились, но до него еще никто не добрался, хоть и отъехал он недалеко. А значит, нужно закончить начатое, пока у него есть время. Избавиться… Избавиться от этой девчонки, которая представляет собой воплощение системы, ее принципов и желаний, ее устремлений. Двуличность, умение выставить свои недостатки своими самыми большими достоинствами, непоколебимая уверенность в том, что она несет благо всем вокруг. От этого тошнило… Хотя, может, тошнило все же от полученных травм? Макишима коснулся лба и стер с него что-то липкое. Кровь. Все лицо в крови… Слабость накатывала с новой силой, головокружение заставляло вцепляться в окружающие предметы так, словно он все еще летит по воздуху в этом переворачивающемся грузовике. Нужно взять себя в руки… нужно закончить… Мужчина поднялся, толкнул ослабевшей рукой дверь кабины, та поддалась на удивление легко. Он вылез и вдохнул полной грудью, вдох тут же отозвался жжением в рассеченных мышцах. Взгляд в мгновение уловил лежащую среди колосьев фигурку Цунемори, потребовались некоторые усилия, чтобы сфокусироваться, а затем Макишима легко спрыгнул с перевернутого грузовика и побрел к девушке. Она как раз только-только очнулась. Он прижал ее голову ногой к земле, втаптывая в коричневатый грунт, он еле сдержался, дрожа от напряжения и разрываясь между желанием долго и мучительно вталкивать ее голову в землю, пока она не уйдет туда полностью, и желанием расправиться быстро, без затягивания, одним махом. — Я хочу… Чтобы вы перестали нас унижать. Он говорил это всей системе, всему обществу, которое ее поддерживает, пытался донести свои слова через уши Цунемори, хотя осознавал, что это глупо в высшей степени — сейчас он покончит с ней, раз и навсегда, и уже некому будет передать обществу его крик души. Он просил, нет, он требовал за всех тех отталкиваемых за то, что отличаются, непонятых потому, что не встраиваются в ценности «Сивиллы», за тех, на кого идет охота с самого их детства, кто вынужден сидеть в клетках за то, что, возможно, никогда не совершит. Он никогда не понимал и не принимал того, что звери — они, те, кто с детства заперт в комнате пять на десять метров, те, кто отпустил душу, и система восприняла свет их душ как тьму. Это злило и вызывало ненависть, зверем здесь была система и те, кто стоял на страже извращенных законов, которые она создала. Сейчас он выражал всю эту ненависть, выплескивал на олицетворение системы под подошвой его ботинка. Идеальная системная овца… Дуло поднятого ранее пистолета было наведено точно на ее голову, девушка выглядела жалко, это не вызывало усмешки, лишь усталое желание закончить с ней поскорее. Он уже решил — у него нет времени с ней возиться. Он хочет посмотреть на закат. Солнце постепенно становилось более оранжевым, очертания диска стирались, где-то на грани сливаясь с багровым небом. Колосья напоминали капельки, составляющие золотое озеро, расплывшееся до контрастных темных гор, делающих линию горизонта рваной. Сегодня прекрасный закат… Ни «Сивилла», ни инспектора, ни Когами — никто из них не заставит его пропустить столь грандиозное и величественное представление природы. Нет смысла тратить драгоценные секунды, минуты, часы на то, чтобы смотреть на грязь под ногами. Палец дернул курок — осечка. Все стало понятно в одно мгновение. — Ясно… Ты… — Макишима покачал головой. Он знал, что сказать, но в этом не было смысла. Колосья овса начинали отливать красноватым, когда солнце спустилось к горам еще ниже, продолжая стремительно катиться за их неровную кромку. Макишима бы бежал по полю, чтобы догнать ускользающие лучи света, впитать их в себя и разлить по телу, которое и так горело огнем. Но силы покидали, все быстрее с каждой секундой. Рана на груди снова начала кровоточить, голова гудела и была наполнена болью, зрение то и дело теряло четкость. Слабость наползала сильнее, призывая к себе, в свои объятия, и чудовищных усилий стоило ей сопротивляться. Но он снова руководствовался упрямством. Он не остановится, пока не заберется на холм, откуда будет лучший вид на садящееся солнце. «Все одиноки… И все пусты. Любые отношения можно заменить. Любому таланту найдется замена». Он тоже был уже пуст. Опустошен тем, что его устремление в очередной раз разбилось на осколки о нерушимость системы. Тем, что покорные системные овцы так и не научились слушать и слышать. То ли он стучал не в те двери, то ли ниточки, за которые можно потянуть настоящие чувства, в большинстве этих людей «Сивилла» спрятала гораздо надежнее, чем он думал… Сейчас это уже не имело значения. За ним идут. План — восхитительно отыгранный — подходил к своему завершению. В списке погибших начинало кровавыми буквами гореть его собственное имя: Макишима Сёга. У самого края поля он рухнул на колени, чудом успев опереться на землю ладонями. Со лба ручьями лил смешанный с кровью пот. Нет, здесь он не останется… Пойдет дальше, холм — его главная цель сейчас. Перед этой целью он не отступит, как не отступал ни перед какой вообще. Шаги давались неимоверно тяжело, ноги стали ватными, голова неистово кружилась. Вершина холма казалась такой же далекой, как вершина какой-нибудь горы на фоне розовато-оранжевого неба. И на вершине — до которой он добирался, как казалось ему самому, несколько сотен лет, — было по-настоящему прекрасно. Этот путь стоил каждого проделанного шага. Внизу разливалось озеро золотых колосьев в обрамлении ставших совсем темными очертаний гор, рядом шумели кусты и крепкие деревья. Спереди наступала ночь, сзади прятался за горную гряду закат. Макишима раскинул руки, чувствуя себя внезапно по-настоящему свободным. Среди этой всей красоты, среди удивительного сияния, щекочущего ресницы, казалось бы, изгибающимися лучами, среди умиротворения и ласки природы, которая никогда не бывает равнодушной. Пустота заполнялась стремительно, чувства били через край. Он смотрел на небо, встречая взглядом луну и провожая отступающие в тень багровые краски. Эта красота сейчас принадлежала ему, а он принадлежал этой красоте. Это было то самое место, где в своем плане он поставил точку. Шаги за спиной были почти неслышными — или это у него притупился слух из-за слабости? Ему не нужно было даже оборачиваться, чтобы знать, кто стоит у него за спиной. Когами не позволил бы прийти сюда кому-то другому. Смешно даже… Сегодня жажда мести этого исполнителя будет удовлетворена. Что ж… Пусть. — Как думаешь, Когами… — теперь ему действительно интересно. — Ты сможешь найти мне замену? Это странный вопрос, который, вполне возможно, окажется его последним вопросом. Но все же… Как-то сейчас до безумия любопытно, нашел ли Когами хоть что-то в этой встрече с ним, в их противостоянии. Макишиме хотелось бы верить, что нашел… Даже если сам Макишима не нашел ничего. Это странная надежда, ускользающая лучиками опустившегося за горизонт солнца. И он жадно за нее схватился, ловя каждое мгновение как действительно неповторимое. — Прости… Но я надеюсь, что нет, — как только Когами произнес эти слова, раздался характерный щелчок предохранителя на пистолете. Расправляющая узоры звезд на небе ночь была ласково-прохладной, даже до вершины холма доносился шелест играющих с ветром колосьев. Макишима искренне признавался сам себе — он не нашел бы лучшего места, чтобы умереть. Потому он не закрывает глаз до последнего, успевая услышать звук выстрела и увидеть всплеск света позади себя. Он не хочет закрывать глаз, наслаждаясь каждым оттенком все еще розоватого неба. Ведь… сегодня был такой прекрасный закат.