Прятки

Странное это явление — родительская любовь. Кому-то она достаётся просто так, по умолчанию. Другие же готовы рвать и метать, с прилежным усердием за неё отчаянно борясь; доказывать, что заслужили. А некоторым и за всю жизнь не удаётся её познать. В этом неведении, тихом, предопределённом и бытовом, дьявол крылся в мелочах. В каплях отрицательных эмоций и в их непредсказуемых всплесках, в проходящих, безрадостных днях, постепенно натекающих океаном несправедливости, жестокости и подавленной боли. В ощущении, как всё редкостно хорошее меркло и исчезало в глубинах памяти. Что будто бы не оставалось и не было знакомо ничего, кроме тягостных мучений. Ни доверия и защищённости, ни ласковой привязанности, ни безусловных нежности и тепла. Растущие в изобилии скромного счастья дети, наверное, и не придают ему особенного значения, как не придаёт не знавший голода человек значение миске простого риса. Ценность любых вещей, людей или явлений ведь постигается их утратой, в сравнении с чем-то худшим. Может, это хорошо, что ничего иного везучим и удачливым людям не дано узнать. Ироничный парадокс, но нелюбовь и отчуждённость, — для тех, кто всегда в них обитал, — со временем тоже приживаются. Становятся рутиной. Зачем лишний раз беспокоиться, если в игре холодно-горячо всегда побеждает холод? Нужно ли стремиться привлечь внимание, понравиться, угодить и переживать, если в душе всегда будет свербеть неутолимый по безусловной любви голод? Всегда ли придётся мучительно страдать, если настанет день, когда и ненависть притерпится? Недаром же говорят: подсели к свиньям людей — они захрюкают. Потому что рано или поздно загнанность, безразличие и обстоятельства, которые никто никогда не выбирал, но в которых вынужден существовать, превратятся в будничную прозу. И даже клетка станет домом. Накатит ли неутешительное осознание или же подскажет интуиция, вопящая об острой нужде в тепле, принятии и любви — поначалу неизбежно возникнет поверхностный тревожный страх от удручающей, непредсказуемой градации жестокой чёрствости. Но он уйдёт, как станет родным кошмар. И прорежется где-то внутри иной, глубинный. Что всё к нему привыкло. Стоя лицом к лицу перед отцом, с деланной флегматичностью снаружи, внутри Тэхён испытывал не просто страх, нет, он пребывал в ужасе от понимания, что, кажется, ему больше некуда было бежать. В горле застрял першащий ком. На языке ядовитой гадюкой вертелись, змеились сотни ругательных защитных слов. Но обращённый на него цепкий, испытующий взгляд прикалывал, точно трепыхающуюся бабочку булавкой к бумаге, всё раздражение, всё порождённое боязливой жутью омерзение и сопротивление, желавшее сорваться с губ бранным потоком, к дёснам и нёбу. Ким старший вовсе не пытался его остановить, напротив — этой перепалки он жаждал, он годами её выжидал, однако детектив опешил. Он прекрасно знал, как опрометчиво сейчас поддаваться на обман. Председатель молчал, давал возможность ответить, и эта допущенная им, предвкушающая тишина напоминала игру с уличным шарлатаном, предлагающим отыскать камешек под одним из стаканов. Абсолютная иллюзия выбора, каждый из которых будет неправильным, контроль ситуации, тешащий чужое эго, и неопровержимое знание, что уповающий на удачу останется ни с чем. Тэхён не хотел поддаваться собственной слабости — страх всю жизнь его поглощал, подсознательно опережал, пока он сломя голову, бездумно уносил от него ноги. Он не собирался ему потакать сейчас, когда за ним с таким плотоядным, препарирующим интересом наблюдал отец. Следил за ним и затаившийся у двери помощник детектива, с закушенной щекой изнутри сдерживающий рвущийся наружу злорадно-истеричный смех. Чонгук, конечно, с самого начала подозревал, что Ким Тэхён, — весь такой строящий из себя важного, напыщенного, серьёзного денди-профессионала, — был явно из непростой семьи. Но чтобы он оказался сыночком чеболя? Это было неожиданно. Неожиданно уморительно видеть, как стоящий рядом напарник с непроницаемым, суровым, застывшим восковой маской лицом, ледяным взглядом прищуренных карих глаз и сжатой, ходящей желваками челюстью строил из себя саму невозмутимость — гордость и предубеждение отдыхали. Как председатель прожигал родственника в ответ таким многозначительным надменным взглядом, что и без слов становился понятен их зрительный диалог: он считает сына жалким неудачником, поднявшим бессмысленный бунт ради бунта и выбравшим вместо унаследования компании… Как же ожидаемо неприязненно и раздражённо было размышлять о том, что, чёрт возьми, вместо пригретого кресла управляющего выбрал Тэхён. У его отца есть деньги, связи, власть, статус, весомое слово и весь Каннам, лежащий через толщу стекла под ногами. А что было у него самого? Выделенная служебная машина, парочка профессиональных наград и благодарностей да изнурительная работа, иллюстрирующая самые неприглядные и мрачные стороны людской жизни? Чонгуку до трясущихся поджилок хотелось разбить висящее в воздухе, гнетущее напряжение, которое и нож бы не взял — настолько оно было густым и плотным, — развернуться всем телом к младшему Киму, вдарить ему по роже и спросить: какого хера? Почему когда он так рьяно и отчаянно боролся за право отстоять своё существование в этом грёбанном мире и хоть сколько-нибудь утвердить собственный социальный статус и авторитет в расчётливо-высокомерных глазах общества, тот, как упрямый, идущий наперекор решениям взрослых подросток, решил вдруг стать полицейским, заворотив нос от недовольства тем, что и так всегда имел? Почему он занял его место? Почему такой, как он конкурировал с ним за то, чего Чонгук всегда так неистово хотел? Он не понимал. Его обуревали зависть и ревность, его поглощал знакомый, привычный гнев. Тэхёну никогда не нужно было ни за что драться, но он зачем-то сражался, скитаясь белой вороной среди чёрных, и отвергал свой счастливый, роскошно-богатый удел. Бессмысленность его действий отторгала, а неприязнь ширилась, и разрастающееся, по-юношески максималистское нежелание видеть дальше своих поверхностных оценок и суждений лишь сильнее раздвигало между ними пропасть. Чону было невдомёк, что шедшая сейчас между младшим и старшим Кимом безмолвная борьба отнюдь не лишена смысла. Ведь за их противостоянием пряталась далёкая, тянущаяся из прошлого история, начавшаяся задолго до рождения Тэхёна. Она не рассказывала про бессменные проблемы во взаимоотношениях отцов и детей или непреодолимую разницу поколений. Она буднично повествовала о нарциссическом человеке, разрушившем до основания жизни всех, когда-то близких ему людей. — Мы пришли по делу об убийстве сотрудника вашей компании, — спустя долгие, мучительные минуты бесконечной тишины, запальчиво, сквозь зубы выцеживает дающиеся с трудом слова детектив. — О, я не сомневаюсь, — не разрывая зрительного контакта, нагло ухмыляется ему отец, раскалывая суровые черты своего лица сеткой резких линий морщин. Председатель судостроительной компании плавно, по-хозяйски перемещается от панорамных окон к рабочему столу, обходя и опираясь о его край поясницей, и вальяжно скрещивает ноги, словно напоказ выставляя вперёд блестящие лакированные мыски дорогих ботинок. Он вновь выжидательно уставляется на сына, совсем не обращая внимания на маячившую за его спиной фигуру второго полицейского, и упивается. Своим превосходством и страшащей, влиятельной силой, какая может иметься только у родителей на собственных детей. Эта самоуверенность, эта отцовская спесь и читающееся по глазам предчувствие скорой капитуляции возвращали Тэхёна в болезненные, угнетённые его памятью воспоминания, и ему мерещилось, будто он, уменьшившись, снова оказался маленьким мальчиком, стоящим в домашнем кабинете на коленях. Имеющий право только слёзно каяться и вымаливать прощение. В детстве это словно было неким негласным и обязательным вечерним ритуалом, проводившемся с заходом солнца и пришествием мрака, вместе с возвращавшимся после работы, всегда недовольным им, чопорным отцом. Тогда свет во тьме, которой Тэ-тэ так сильно боялся, источала лишь одиноко зажжённая на столе желтоватая лампа, отбрасывающая на потолок, пол и стены пугающие силуэты теней, оживающих во мгле. Тени и сейчас в неосвещённых углах помещения сгущались и клубились, приходили в его сознании в хаотичное движение, принимая очертания чёрных гнилых рук. Конечности, будто мираж в жаровне пустыни, вылезали из документационных шкафов, посетительских кресел, с дубовой поверхности стола и из щелей панорамных окон, и со сверхъестественной скоростью и притяжимой силой вплотную подбирались к нему. Протягивали уродливые безобразные ладони, обхватывали ими ноги, талию, плечи, шею, оглаживали лицо и сомкнутый, искривлённый в сдерживаемом ужасе рот. Бесстыдно трогали и щупали застывшее тело, удерживали мёртвой хваткой и душили, намереваясь смертью настоящего воскресить его прошлое. Это были руки покойных жертв, дела которых он когда-то вёл? Нежные ладони не выдержавшей и ушедшей мамы? Или же бившие его за любую провинность сухие кисти строгой няни? А может, пальцы вообразившего себя гончаром отца? Когда-то сбагрившему после развода и не отдавшему жене сына на нанятую прислугу, вечно занятому, работающему и находящемуся в командировках бизнесмену не было до него никакого дела. Однако всё изменилось с началом притязаний совета акционеров на контрольный пакет завещательных акций и их давлением насчёт преемственности и порядка наследования компании. Тэхён тогда только пошёл в школу и мало что соображал, пока Ким старший возомнил, что собственный ребёнок станет его податливой глиной, из которой он вылепит всё, что заблагорассудится, и сомнёт и выбросит, если не понравится конечный результат. — Предоставьте нам всю имеющуюся информацию о Чхве Уне, отчётность о его трудовой деятельности, о его коллегах и людях, у которых был доступ к посещению охраняемого им сектора, — впавший в прострацию детектив еле вынудил себя вновь заговорить, и едва приоткрылись его губы — призрачные пальцы мгновенно проникли внутрь, начав невесомо, разлагающейся трупной кожей отираться о его отсыхающий от настигнувшего страха язык. — Также нужен перечень хранящихся в контейнерах грузов и доступ к записям видеокамер в порту, — он шумно сглатывает вязкую слюну, смыкая плотно челюсть и пытаясь абстрагироваться от галлюцинаторных ощущений, севшим, замогильным голосом продолжает на автопилоте перечислять запросы. Пока в голове, отскакивая от черепной коробки, гулким эхом проносились лишь былые отцовские требования. В подростковые годы он скрупулёзно отслеживал его успеваемость, занимая учёбой сыну всё свободное время. Записывал на секции, дополнительные занятия, нанимал репетиторов, пропихивал на конкурсы, определял стоящие или не стоящие его внимания вещи, совершенно не интересуясь, что парень об этом думал, и чего он на самом деле хотел. Он давил на совесть и чувство долга, чередуя со взмахами ремня громкие слова о благодарности и благословении Тэхёна, родившегося в таких хороших, обеспеченных условиях. Ратовал за неосуществимые идеалы, играясь с юношеским максимализмом, наказывал за плохие оценки, усталость и безделье, и яростно бил за промахи, якобы наносившие репутационный вред семье, уничтожая гордость и пресекая на корню попытки возразить. — Советую активно оказывать всевозможное содействие и помощь следствию, в ином случае отказ будет расцениваться как укрывательство преступления, — невероятным усилием воли детектив сбрасывает с себя наваждение поддаться ирреальным образам, прогнуться под эфемерным давлением разложившихся рук и ужаса, растворяющихся в воздухе под гнётом разбуженных воспоминаниями ненависти и злости. Сохранять хладнокровный профессионализм получается у него из ряда вон дерьмово плохо, и стандартная предостерегающая фраза извращается в несдержанную острастку. — Не смей мне угрожать, сопляк! — нарочито вальяжная расслабленная поза меняется с обрывистым хлопком ладони по столу, и в мгновение ока насмешливое выражение слетает с председательского рассвирепевшего лица. — Иначе я расценю это как превышение должностных полномочий. О, подобную реакцию Тэхёну не нужно было даже предугадывать — он знал, что любой протест, ответная грубость, хлёсткие, прямолинейные, задевающие родителя слова всегда оборачивались против младшего Кима. Потому что отец был законченным нарциссом и самовлюблённым эгоцентристом. Он не терпел к себе неуважительное отношение и принуждение, не прощал собственное унижение и ненавидел, когда кто-то смел подвергать сомнениям его силу и авторитет. Однако абсолютно непоследовательно и нелогично, с какого-то хера возомнил, что обращаться подобным образом с другими людьми он имел полный карт-бланш. Просто потому, что его никогда не волновали чужие мотивы, эмоции и причины — ничего, кроме самого себя. — Так или иначе, — председатель, приглаживая соскользнувшую в импульсивном порыве на лоб прядь идеально уложенных волос, залитых гелем, моментально берёт себя под контроль, удерживая марку своего достоинства. — Я отказываюсь удовлетворить ваше прошение. — Какое к чёрту прошение! — взрывается не детектив — сын, измученный типичными, отцовскими, манипулятивными вывертами. Казалось бы, речь шла о работе, но даже в статусе полицейского его слова оставались проигнорированы. Сколько бы раньше парень ни говорил, ни спокойно объяснял, ни кричал в надежде достучаться, как ему было тяжело и плохо, сколько бы ни выпускал вместе с отчаянным надрывом наружу отравляющую и застоявшуюся в нём боль, его чувства оказывались оставлены без внимания и забыты, как нечто ненужное и бесполезное. Как затоптанные опавшие листья, сгнивающие под ногами не смотрящих вниз, идущих своей дорогой прохожих. Непроницаемые чертоги чужого разума и сердца, — если оно вообще было, — оставались к нему неизменно глухи и закрыты. И если в отрочестве Тэхён с этим, в силу возраста и угнетающей беспомощности и беззащитности, был вынужден мириться, то сейчас он — представитель правопорядка со спрятанным в кобуру пистолетом и буквой закона на его стороне, — терпения окончательно лишился. Молниеносным рывком преодолевая расстояние и оказываясь рядом с самодовольной рожей, он хватает старшего Кима за лацканы дизайнерского, пошитого на заказ пиджака. — Это регламентированные правоохранительными органами требования, которые каждый законопослушный гражданин обязан исполнять, — он злобно, пылко выплёвывает фразу, сквозь крепко сжатые зубы сцеживая и облекая в каждое слово за долгие годы настоявшийся, концентрированный яд. — Как законопослушный гражданин, я знаю, что в регламенте также чёрно по белому прописано, что подобные требования предъявляются в порядке выданного полицейским департаментом официального распоряжения, коего у вас не имеется. А значит, ваши устные просьбы я буду воспринимать исключительно как прошение, — ухмыляется ему в лицо мужчина, расцепляя чужие пальцы и с нажимом отталкивая от себя вторгшегося в его личное пространство парня. Отец всегда умело манипулировал посторонним мнением и изворачивал обстоятельства под себя. Он строил для окружающих людей песочные замки и с садистским наслаждением пускал налёт собственного, пыльного совершенства в глаза, в которых жаждал узреть пресмыкающееся одобрение и раболепное восхищение. Он был грёбаным пауком-птицеедом, питающимся живой плотью и плетущим витиеватую паутину, захватывая ею жалких, должных его боготворить букашек, сковывая их красивой, удобной, оговорочной ложью по рукам и ногам. — Твоего работника убили, а тебя, бесчувственный ты кусок дерьма, волнуют только бюрократические формальности и бумажки? — Тэхён всю сознательную жизнь в этой ловушке трепыхался, с переменным успехом из неё вырывался, но всё равно ощущал себя пойманной в сети мухой. Он так долго был отцовской марионеткой. Так давно в сопротивлении натягивал всё сильнее ниточки, за которые его настойчиво дергали, так отчаянно и неудержимо леску оборвать наконец желал. Ему грезилось, что в тот долгожданный момент, когда не оправдавшей ожиданий и вышедшей из-под тотального контроля игрушкой, упав в глазах кукловода на самое дно и ударив в грязь лицом, он всё-таки смог обрести свободу. Что, послав нахуй и папашу, и его долгоиграющие планы, и одноклассников, заглядывавших в рот с серебряной ложкой, он, несмотря на всевозможные последствия, поступил бесстрашно. Что, неожиданно для всех зачислившись в полицейскую академию и не подав документы на экономический, он сделал первый самостоятельный, верный выбор. Защититься. Миром всегда правили равнодушие, холодный расчёт, грубая сила, алчность, гордыня, бумажные купюры в загребущих руках дорвавшихся до власти лицедеев и страх — Тэхён это рано усвоил и слишком хорошо об этом знал. Он просто хотел победить свой собственный. И им же хотел вооружиться, чтобы ощутивших вседозволенность воров, убийц, мошенников, — отца, — в ответ до дрожи в коленях пугать. Он никогда не обманывался: заниматься дрессировкой хищников, превращая их в травоядных, — бессмысленно; добиваться справедливости — бредово и утопично. Не за всякое преступление можно наказать. Совершая самое тяжкое, гнуснейшее и жесточайшее злодеяние, не любящий ребёнка, равнодушный родитель никогда за него не ответит, сколько бы младший Ким в работу не сублимировал. Месть или власть страха — в них, как в кладези несчастий, на дне ящика Пандоры, прятались не только мотив и цель. В них скрывалась иная ловушка. Ведь надежда — тоже паутина. Запутавшись в ней, застряв в не отпускающих руках прошлого, он свою жизнь, свои чаяния обрекал на страдания и провал. — Обойдёмся без личных оскорблений, детектив, — председатель, отходя к рабочему креслу, показательно безразлично поправляет костюм, разглаживая складки и отряхивая его от несуществующих пылинок. — Предоставьте ордер, и я решу этот вопрос с господином Лимом. Тэхёну в очередной раз было нечего отцу противопоставить. Он был зол на него. Он был зол на себя. Его обуревал огонь — холодное синее пламя, выжигающее внутренние, наросшие от окружающей жестокости на душу льды. Дышалось тяжело, напряжённые плечи вздымались и опускались, а лёгкие с присвистом заполнялись воздухом, словно сейчас он набирался духа, готовясь совершить ещё один, быть может последний, рывок. Была ли это секундная вспышка неприязненного узнавания себя или осознание патового положения дел, препятствующих работе, но Чонгук понимал, что если напарник потерял своё обыденное хладнокровие, то ему нужно всеми силами собственное сохранить, проявив изрядное самообладание. Нельзя допустить, чтобы детектив набросился на потенциального информатора с кулаками. — Прошу прощения, господин Ким. В ближайшее время мы вернёмся с официальным запросом и соблюдём все протоколы. В таком случае вы же не откажетесь предоставить все интересующие нас сведения, верно? Мой коллега уже предупредил вас об ответственности, которую вы понесёте при ином исходе, — впервые за всё время пребывания здесь Чон, подойдя к Тэхёну, опустив ладони и крепко сжав его плечи, вмешивается в разговор, с искусной, профессиональной вежливостью надавливая ради добычи нужной информации на уязвимое место. — Безусловно, очень заботливо и любезно с его стороны, — обращая на помощника детектива предупреждающий взгляд, председатель судостроительной компании снисходительно соглашается, скользко выворачиваясь и переходя на откровенное подначивание. Младший Ким игнорирует этот цирковой, жонглирующий обмен колкостями, формальностями и прощаниями, резко стряхивая с себя чужие руки. Он разворачивается и разъярённой фурией несётся к выходу из этого кабинета, из этого чёртового здания. Он яростно долбит по кнопке лифта в холле, пугая находящихся по близости посетителей, и в зеркальной кабине мечет зверем глаза, лишь бы не заглядывать в отражение. Лишь бы не признавать — своему страху он снова, так глупо и позорно, проиграл.

***

— Всем встать, суд идёт, — во всеуслышание объявляет солидная дама в чёрной мантии, орлиным взглядом окидывая всех находящихся людей в зале заседаний. Полицейские, гремящие связкой ключей, отворяют защитную кабину из светопрозрачного стекла, надевая наручники на подсудимого, и конвоируют его к столу представительной стороны. Участники процесса завершают последние подготовительные штрихи. Адвокат дьявола заканчивает суетливо перекладывать с места на место толстые папки с документами, засовывая под корки выглядывающие уголки бумаг, и поправляет сползающие с переносицы круглые очки. Телевизионные камеры и дула фотоаппаратов журналистов замирают, фиксируя нужный кадр и начиная вещание. Стоящие у противоположных рядов скамей, истцы в дорогих, безупречно отпаренных смокингах возвышаются над лавками и столами грозно и величественно, словно вставшие вороные лошади на дыбы, настроенные забить оппонента копытами. Лица мэра, его заместителя и команды юристов смотрят в упор на корейский флаг, висящий под потолком за спиной судьи. Начало слушания ознаменовывается всеобщим плюханьем на задницу. Проверяется явка, выясняется, надлежаще ли все уведомлены о дате и времени заседания, поддерживает ли заявитель свои требования, и признаёт ли их ответчик. Ответчик — очередной хититель средств в особо крупных размерах — естественно, вину отрицает полностью. Каким ёбнутым на голову нужно быть, чтобы решиться стырить государственные бабки прямо из кармана мэрии после прецедента, случившегося с бывшей президенткой, отправившейся за коррупцию в тюрьму — Хосок не представляет. Он сидит на галёрке, протирая на деревянном сидении форменные штаны, и думает лишь о том, как бы незаметно протащить в больничную палату заболевшего начальника отдела экономических преступлений пакет с апельсинами. У этого старого хрыча аллергия на цитрусовые, а его добровольно-принудительные просьбы подменить-помочь-уссаться определённо заслуживают возмездия. Формальная часть процесса растягивается резиной, лишь спустя час рассмотрение по существу стремительно начинает набирать обороты: обвиняемому отказывают в ходатайствах, главой города оглашаются непримиримые жёсткие требования и их основания, ответчик пытается возражать, третьи лица в пассивно-агрессивной манере высказывают свою позицию по делу, переговариваются присяжные. После стадии прений, подведения итогов, последних слов занавес опускается, три раза хлопает дверь, и наступает антракт — судья удаляется в совещательную комнату. Заключительный акт правосудия звучит вынесением приговора: — Согласно уголовному кодексу Республики Корея, статья шестнадцать подпункт три, статья девятнадцать подпункт один, подсудимому вменяются: злоупотребление доверием, хищение и растрата государственных средств в размере полутора миллиарда вон. Отягчающими обстоятельствами являются нарушение трудового кодекса при исполнении служащим обязанностей, подделка документов и печатей. Суд признаёт господина Пак Ёщиля виновным и постановляет меру пресечения в виде лишения свободы сроком одиннадцати лет в колонии общего режима, — раздаётся громогласный стук молотка, воцаряется бедлам. Хлопают крыльями белёсые мерцающие бабочки, озаряя помещение взмахами-вспышками камер. Потерянного в прострации осуждённого выводят из зала, представители СМИ голодной сворой собак накидываются с вопросами и просьбами дать комментарии на выигравшую сторону властей. Вся собравшаяся в зале судебных заседаний публика: репортёры, зрители, свидетели, судебные клерки, работники полиции — сильно шумят, оживлённо беседуя и обмениваясь мнениями. Хосок зевает, прикрывая ладонью рот, и поднимается на затёкшие от долгого неподвижного сидения ноги. За зарешечёнными окнами входит в права очередной суматошный день. Галдящая толпа начинает постепенно двигаться к выходу. Обогнув и быстро улизнув от неё по стеночке, чтобы никто не успел заметить и выцепить его для интервью, мужчина направляется к забитой машинами парковке. Поигрывая пальцами с кольцом чип-ключа, он почти доходит до своей тачки, как его окликают. — Комиссар Чон, — оставивший своего заместителя разбираться с прессой, глазастый мэр видимо всё-таки его обнаружил, и теперь, отделившись от свиты, давил лужи подмётками дизайнерских туфлей, наступая на него танком. — Господин Кан, — Хосок пожимает протянутую руку, ощущая всеми хрустнувшими запястными костями крепкую доминирующую хватку. — На днях с министром обороны мы обсуждали готовящийся к выдаче Гинхан патент на проектирование и конструирование усовершенствованных моделей новых военных кораблей, — он делится наверняка засекреченными сведениями невозмутимо, словно вскользь, желая проверить реакцию. — Так уж вышло, я оказался в курсе их возникнувшего инцидента. Ещё бы эта змееподобная гидра о чём-то не знала, подумалось Чону. Обруби ей один информационный канал, тут же воспроизведёт два новых. Он профессионально удерживает покер-фейс и слегка склоняет голову вбок, будто бы проявляя любопытство, о чём же пойдёт речь дальше, мысленно понимая, к чему весь затеянный разговор ведёт. — Правительственное руководство твёрдо намерено осуществить сотрудничество с ведущими инженерами компании, однако, вопрос репутации, бесспорно, очень важен. Общественность не будет довольна, если прознает, что государство якшается с бизнесом, вовлечённым в сомнительную криминальную историю, — матёрый мужчина вколачивает в захлопнувшуюся крышку гвозди, как бьёт по ушам каждое, повелительно произнесённое им слово. Вперившиеся, суженные зрачки его холодных, раскосых глаз смотрят внимательно и жёстко, посылая невербальный двойственный сигнал. В них — вежливый снисходительный намёк и острое, чреватое большими осложнениями, предостережение. — Советую тебе не ссориться с председателем Кимом и завершить поскорее разбирательство. — Расследование будет закрыто, когда я выполню свою работу и поймаю преступника, — не дрогнув ни одной лицевой мышцей и не прерывая ни на мгновение зрительный поединок, скупо роняет в ответ комиссар. — Не создавай проблемы, Хосок, — блеснув во взгляде явным неудовольствием, с грубой фамильярностью предупреждает мэр, своей давящей, властной аурой затягивая на шее петлю. — Решай их. Он уходит, не прощаясь, и Чон, наконец, может снять с себя маску фальшивого спокойствия. Он глубоко вдыхает. Крылья его носа гневно трепещут, втягивая стылый воздух, а лёгкие под рёбрами судорожно сжимаются, объятые огнём. Брови сдвигаются друг к другу, образуя хмурую складку на переносице, а по скулам перекатываются желваки, пока, раздражённо дёрнув челюстью, он наблюдает, как на периферии тонированная пуленепробиваемая представительская машина с синими мигалками на крыше выруливает на проезжую часть.

***

Выкрашенные в белый стены, увешанные рекламно-агитационными плакатами и пробковыми информационными стендами, стойки с ознакомительными брошюрами, прозрачные перегородки, электронные пропускные терминалы, смурые аджумы, прижимающие к себе сумочки, и аджосси, эйкающие каждому встречному офицеру, сгорбленно восседающие в ожидании на продолговатых слитных сидениях — полицейский участок нынче являет собой собирательный образ больницы, аэропорта и уличного рынка на Намдэмуне. Покидая оживлённый посетителями и сотрудниками парадный холл и заматываясь на ходу в широкий шарф, Чимин спешит на улицу, намереваясь за жалкие остатки времени от перерыва успеть заскочить за перекусом в ближайший комбини. Однако, когда он выходит и видит, как Тэхён, — не привычно хмурый и неприветливый, а редкостно зловещий и недобро сердитый, — наплевав на правила, пыхтит сигаретным дымом прямо у дверей, словно разбуженный огнедышащий дракон, парень понимает, что его планам не суждено сбыться. Пак замечает отсутствие напарника детектива в зоне видимости, и в его голову медленно, но верно начинают закрадываться тревожные подозрения. Он лезет в карман куртки за телефоном, открывая переписку с Чонгуком в какао, и закидывает друга сообщениями в попытке узнать, где тот сейчас находится. Хоть Тэхён и не выглядел избитым, но его замогильный вид навевал страшные, опасливые предположения: Чон ведь мог ввязаться с ним в драку или, хуже того, в ходе их расследования, внезапно выйдя на преступника и попытавшись его задержать, получить ранения и оказаться в больнице. Чимину всегда первыми на ум приходили самые ужасные варианты исходов событий, хоть он и старался не зацикливаться на них, концентрируясь преимущественно на рациональных мыслях. Парень мнётся на проходе, так и не набравшись смелости у Кима, — с которым он и при располагающих к беседе обстоятельствах едва мог найти общий язык, — спросить, что же произошло, пока его случайно не задевает плечами группа идущих мимо ребят из управления по борьбе с наркотиками, возвращающихся в участок с обеда. Он перестаёт буксовать на месте и в ожидании от Чонгука ответа решается пройтись до сквера, проверив его излюбленное укрытие. Крошечный парк с аккуратными насаждениями кустов и деревьев, сбросивших на дорожки прелую шуршащую листву, выглядит заброшенным и опустевшим. В воздухе витает сырость, покачиваются, как метроном, голые ветви, а редкие прохожие в спешке проскакивают мимо, не останавливаясь у скамеек, чтобы присесть и полюбоваться на мгновение осенней опавшей красотой. Чимин облегчённо выдыхает, когда находит друга в самом конце аллеи, с противоположной от полицейского участка стороны. Он осторожно к нему приближается, выдавая своё появление лишь шелестом шагов. — Не хочешь возвращаться? — задаёт Пак риторический вопрос, просто чтобы начать разговор. Он пристраивается на лавке рядом, и на какое-то время между ними повисает задумчивая тишина. — Помнишь, когда мы с тобой учились в академии, про одного выпускника прошлых лет ходили странные слухи? — спрашивает внезапно Чонгук. — Говорили, что он закончил учёбу с отличием, а преподаватели пророчили ему блестящую карьеру, но потом выяснилось, что его едва взяли мальчиком на побегушках в какой-то захолустный отдел. — А-а, — потирая затылок, припоминает Чимин. — Да, конечно. Это же стало потом местной притчей, что даже если кто-то подаёт большие надежды, нужно быть готовым к тому, что они не оправдаются. Хоть по большему счёту это была всего лишь локальная байка, однако в прозвучавшей фразе крылась очень болезненная и фундаментальная правда. О неё всегда разбивалась жизнь в розовых очках. Сколь одарённым или бездарным, сильно трудящимся или вяло безучастным ни был человек — реальность слишком хаотична и спонтанна. Она волей случая наказывала и награждала тех, кто не заслуживал ни испытать фрустрацию, ни достичь успех. — Иногда мне кажется, что я попался в эту ловушку. Понадеялся, навоображал себе что-то, а теперь схожу с ума от злости и чувства, что проебался, — сжимая кулаки, запальчиво признаётся Чонгук. — Такое ощущение, что старания нихера не окупаются. Он испытывал досадное раздражение, оттого что узнал о Тэхёне, оттого что его влиятельный папаша, несмотря на их видимые разногласия, мог ему, как и любой, желающий пристроить по жизни ребёнка родитель, в карьере подсобить. Чон ведь тоже закончил академию с отличием и, невзирая на вялую текучку кадров в полиции, усиленно и беспрерывно на корейский флаг рвал в работе жопу, чтобы выбиться наверх из низов и перестать под командованием всяких ублюдков по струнке ходить. А по итогу выходило, что он бился головой о потолок, который ему никогда не пробить? — Дело ведь не в том, окупаются они или нет, — утыкаясь замерзающим, покрасневшим кончиком носа в складки шарфа и рассовывая руки по карманам, грустно улыбается Пак, ностальгируя по временам занятий танцами. — Ты просто совершаешь выбор: сдаться или идти напролом до конца. Уж в чём-чём, а в своей бараньей упёртости и уверенности Чонгук не сомневался никогда. И слова друга, и повторное осознание своих сильных качеств останавливают от саморазрушения гневом, помогая ему остыть. Пускай мир людских взаимоотношений полон несправедливой субъективности, преемственности и блатных связей, он будет зубами разгрызать эти пуповины, потому что не посмеет сдаться. И никто не сможет его на пути к целям, — даже если они на первый взгляд недостижимы, — остановить. Он криво ухмыляется, гоня прочь иступленное недовольство и лишние сомнения из головы. Понимая, что они сильно задержались, и теперь им наверняка влетит от Хосок-нима, парень от этой мысли удовлетворённо веселеет, потому что осознаёт, чего он уже смог добиться и достичь — места, в которое он скоро вернётся, где и находятся взлётные ступени для всех его стремлений. Пока наблюдавший за всеми его метаморфозами Чимин, конечно же, интерпретирует их совершенно в ином ключе, резво пихая его локтем, и пояснительно вскрикивает: — Гук-и, я имел в виду идти до конца не напролом по чьим-нибудь головам!

***

Вновь потянувшись за пачкой, Тэхён нервно встряхивает опустевшую коробку в надежде, что из неё выпадет последняя, прилипшая к стенке, завалявшаяся сигарета. Плевать, какая она будет по счёту. Плевать, что за один подход он уже успел скурить свою суточную норму. Плевать, если сейчас он умрёт от передозировки никотином или от рака лёгких — через десять лет после. Ему просто хотелось исчезнуть в прожжённом табачном тумане. Забавно, что будучи полицейским, стоящим перед дверями участка, он так похуистично, дымя в неположенном месте, нарушал закон. Но после встречи с отцом ему было всё равно. Во рту было сухо. На языке осела горечь. Он, кажется, прошёл все стадии отрицания, гнева и торга, но окончательно принять случившееся не мог. Его мучила жажда — не воды, а крови. Ким хотел её кому-нибудь пустить: то ли родителю, то ли себе, то ли первому подвернувшемуся под руку человеку, которого он смог бы по-детски во всём произошедшем обвинить. Переложить ответственность на другого, чтобы больше не чувствовать себя загнанным страхом в угол диким зверем, готовым накинуться на любого, лишь бы спрятать собственную уязвимость за клокочущей яростью — просто бросить все эмоции на самотёк, не сдерживая ничего внутри. Если человек — отражение обстоятельств, пережитых ситуаций и встретившихся на пути людей, насколько же кривым зеркалом Тэхён был? И если люди ненавидели в других то, что есть в них самих и восхищались тем, чего в них нет, неужели в попытке убежать, затмить в себе отцовские черты, он стал поневоле его искажённой тенью? То спокойствие, уравновешенность и рациональность, которые он ценил и которыми он прикрывался, видимо, были лишь удобным и желанным фасадом, скрывающим сгнивающий фундамент, так легко посыпавшийся карточным домиком от малейшего соприкосновения с правдивой реальностью, обозначившей конец его игры. Играть в догонялки или прятки хорошо, когда ты мало что осознающий, наивный ребёнок. Но взрослые не бегут и не прячутся — они заряжают пулю, крутят барабан и, сидя друг напротив друга, держат пистолеты у своей головы. Потирая одной рукой раскалывающийся от боли висок, другой детектив сминает, с силой сжимая, пустую пачку, решаясь сходить за новой в ближайший магазин. Кто бы что ни говорил про иллюзии зависимости, но сигареты помогали ему успокаиваться, а перекуры давали время замедлиться в моменте и подумать, даже если эти мысли были от внутренней умиротворённости далеки. Его периферийный взгляд цепляется за движение на служебной парковке, на которую через ворота заезжает комиссарская машина. А затем он поднимает его и на Хосока, который, поставив автомобиль на место, с звучным хлопком дверцы с эмблемой департамента вылезает из салона. Мужчина направляется к полицейскому участку, и чем ближе он подступает ко входу, тем явственнее прорисовывается гложущее его из-за чего-то недовольство на лице. Он замечает замершего статуей гаргульи, сгорбленно стоящего рядом с дверьми Тэхёна, смятую картонную коробку в его кулаке и, сопоставив два этих наблюдения, наверное, мог бы уже начать отчитывать подчинённого, надавав ему по шапке, если бы не видел, как кричали потускневшие, безжизненные глаза и опущенный подбородок о том, что случился из ряда вон выходящий пиздец. Чон, зазывно мотнув ему головой, резко разворачивается на тротуаре и уходит в обратную сторону, пока до застывшего на месте Кима доходит молчаливое приглашение, и он, отмирая, неспешным шагом догоняет комиссара. Они бредут вместе по дороге, пролегающей рядом с вереницей автомобилей, ползущих черепахами по проспекту. Всюду, вокруг них торопливо снуют прохожие, мигают зелёно-красные знаки на светофорах, а смазанные силуэты и цветные блики отражаются на стеклянных витринах магазинов, кофеен и в окнах жилых домов. Маленький круглосуточный магазинчик, подмигнувший неоновой вывеской на углу, затесался среди спрятанных в тенях громоздких многоэтажек низких зданий, и мужчины, едва не пропустив его глазами, заходят внутрь в установившейся между ними тишине. Внутри было тепло. Пахло заваренным рамёном, сбоку у стены гудели холодильники, шуршал пакет, который ворошил продавец. На стеллажах блестели своей упаковкой в свете ламп съестные товары, за кассовой стойкой, подсвеченный флуоресцентными лентами, находился киоск сигарет. Хосок ушёл вглубь искать себе банку с кофе, а Тэхён, моментально углядевший среди разнообразия курева свою любимую марку, сразу направился оплачивать медленную смерть. Когда они вновь оказываются на улице, и детектив бросает в урну прозрачную обёртку купленной пачки, он спрашивает: — Ты ведь с самого начала знал, куда и к кому меня отправляешь, — Ким хотел бы разозлиться, только сил на это уже не осталось. — Почему ты не послал других полицейских, Хосок? Не очень-то профессиональное решение, ведь я, сколько бы ни пытался абстрагироваться, всё равно отношусь к нему предвзято. — Прости, дружище, но на то и был расчёт, — хоть комиссар и старался разделять личное с рабочим, но порою в своей изобретательной стратегичности он переходил все допустимые границы и оказывался неожиданно жесток. — Не только ты предвзят, но и он. Нам нужно было вывести председателя из равновесия. — Правда? — со скепсисом хмыкает Тэхён. — Кажется, твой дерьмовый план больше на меня подействовал, чем на этого равнодушного ублюдка. — Вероятно, только на первый взгляд. Но я думаю, что теперь, когда он знает, что дело ведёт его сын, он уже не сможет сохранить полное хладнокровие и остаться в стороне. Начнёт осторожничать или принимать импульсивные решения и рано или поздно ошибётся, — заявляет с рациональной уверенностью Хосок, с которой всегда просчитывал наперёд последствия всех совершаемых им действий. — Говоришь так, словно подозреваешь его в чём-то, — хмурится Ким, начиная размышлять о том, какую роль мог сыграть отец в убийстве охранника доков, которого даже с натяжкой трудно было бы назвать работодателем жертвы — едва ли он обращал внимание и занимался руководством таких низко ранговых сотрудников. — Когда я отправлял вас с Чонгуком в Гинхан, то изначально подозревал, что он к тебе прицепится и начнёт нарочно всё усложнять, растягивая резину. А это отличная возможность собрать как можно больше информации и побывать в офисе компании ещё несколько раз, выяснить обстановку и разговорить других сотрудников, — пожалуй, теперь Тэхён мог понять своих коллег по отделу и их страх, — прагматичность и продуманность Чона пугали. — Но сегодня я говорил с мэром, — одно упоминание этого человека, и выражение его лица враждебно заостряется. — Он очень красноречиво намекнул, что нам следует побыстрее закрыть расследование и не лезть к расстроенным акулам в пасть, так что основания для подозрений появились. — Подожди, ты имеешь в виду, что отец сотрудничает с мэром? — доставший из кармана новую пачку, уже открывший её и заложивший фильтр сигареты между губ детектив так с ней во рту и застывает, ошарашено глядя на собеседника. — Не знаю, какие у них там тёрки, — мрачнеет Хосок, раздражённо качая головой и цыкая языком, и Тэхён ему на автопилоте протягивает коробку, без слов предлагая. — Хотел бы я сказать, что не наших умов это дело, однако, сам понимаешь, что если между их некими соглашениями и преступлением выявится связь… — комиссар стреляет одну, поворачиваясь к нему за огнём. — Оно станет нашим. Их лица одновременно озаряются вспышкой зажигалки.

***

За окнами следственно-оперативного отдела начало смеркаться. На улице загорались фонари, зажигались вдалеке окна соседних зданий. Холодный воздух просачивался сквозь щели приоткрытых фрамуг, и порывистые дуновения ветра раскачивали ламели стучащих и сталкивающихся вертикальных жалюзи, словно музыкальные колокольчики на дверях заведений китайского квартала. Резкий искусственный свет лился с потолка и рассеивался по помещению, озаряя ряды столов и уставшие лица людей, горбатящихся за ними. Тэхён и Хосок возвращаются на рабочие места молчаливо хмурые и угрюмые, принося с собой на одежде шлейф табачного аромата. Пока детектив раздевается, вытряхивая себя из себя пальто у вешалки, комиссар, с залёгшей меж бровей складкой и опущенными вниз уголками губ, одаривает нечитаемым взглядом сотрудников. Его поза и выражение будто предвещают — за всё хорошее и плохое — неизбежную раздачу пиздюлей, однако он не приступает сразу, как обычно, к экзекуции. Мужчина долго и сосредоточенно, не моргая, рассматривает каждого и останавливается глазами на секретаре Паке, невольно сглотнувшем от напряжения. — Чимин, будь добр, — когда шеф использует вежливые обращения, это может значить только одно: любая крохотная оплошность, и чека из гранаты его терпения будет вырвана. И если не хочешь, чтобы взрывная волна сбила с ног, нужно успеть спрятаться за баррикадами безропотности и исполнительности. — Выпиши ордер на получение у Гинхан записей с камер видеонаблюдения в доках и немедленно отправь председателю на личную почту. — Так точно, сонбэним, — моментально тараторит, со скоростью болида формулы один, в ответ парень, утыкаясь в монитор компьютера и приступая к работе в надежде, что на него больше не будут обращать внимание. — Чонгук, — переключается на помощника детектива Хосок. — Остаёшься сегодня на ночную смену и займёшься отчётом по просмотру видеоархива. Офицер Чон хочет было самоубийственно возразить, язвительно поинтересовавшись, не должен ли он это делать вместе со своим напарником, но его опережают. Помяни чёрта — он влезет поперёк застрявших слов в горле. — Думаешь, он так быстро предоставит доступ? — завуалированно для всех остальных присутствующих спрашивает Тэхён, приподнимая бровь и зрительно, вдогонку ещё один вопрос посылая. Комиссар его улавливает и точно так же взглядом передаёт: то, что он отправил младшего Кима к старшему и то, что он предположил, что его отец воспользуется ситуацией и начнёт с сыном играться, затягивая петлю расследования, вовсе не означает, что Хосок позволит замедлять ход работы. В конце концов, в кошки-мышки председатель будет играть по правилам полиции. — Я с этим разберусь, а ты подготовь бумаги для запроса личного дела сотрудника к следующему визиту. Грозно окинув взором весь отдел в последний раз, он удаляется в свой кабинет, громко хлопнув дверью.

***

Покрасневшие из-за проступивших на белке прожилок капилляров глаза устремлены в одну точку — на видеоряд, проигрывающийся в ускоренном режиме на единственно включённом во всём помещении компьютере. Большинство сотрудников уже покинули отдел, а несколько дежурных полицейских, в числе которых вновь оказался Чонгук, разбрелись кто куда по участку, скрасить скуку и одиночество среди других оставшихся на ночную смену коллег. Потолочные лампы были погашены для экономии света, и сияние исходило лишь от работающего монитора да смазанных пятен и линий, проникающих через окна, уличных огней. Тьма струилась, извивалась в пространстве лоскутом чёрной ткани, накрывающей стены, сгущалась в углах и клубилась у потолка. Силуэты теней тянулись во все стороны, покрывая собою ряды документационных шкафов, пустующих столов и спинки задвинутых кресел, ложились на спину развалившейся на офисном кресле одинокой фигуры парня. Его веки периодически слипались, ресничные края смежались друг с другом, однако Чон запрещал себе погружаться в полудрему, оторопело промаргиваясь и отхлёбывая из картонного стаканчика кофе, который ему принёс Чимин, перед тем как уйти домой. Хосок, какими-то невероятными усилиями и убедительными уговорами заполучивший и переславший пароль доступа к архиву в кратчайшие сроки, оставил помощника детектива разбираться с тоннами гигабайтов данных, которые он беспрерывно изучал уже несколько часов. Просматривая записи с камер за последнюю неделю, Чонгук успел досконально изучить расписание работников порта: рано утром приезжал охранник, принимал у сменщика вахту и совершал свой первый обход. Спустя пару часов картинка становилась оживлённее — корпоративный автобус привозил бригаду всех остальных сотрудников: инженеров, механиков, погрузчиков и транспортировщиков доков. Они облачались в специальное обмундирование, надевая защитные каски и светоотражающие жилеты, и мелькая яркими пятнами в объективах, разбредались по секторам территории. Запускались и начинали лениво вертеться по своей оси подъёмные краны, раскачивались маятником из стороны в сторону крюковые подвески, прибывали и убывали судовые баржи, отправлялись на экспорт и складировались для импорта железные коробы грузов, а к вечеру всё пускалось происходить с точностью да наоборот. С наступлением сумрака техническое оборудование постепенно замирало на месте, люди активно копошились, чтобы поскорее закончить дела и разъехаться по домам. Глубокой ночью, когда никого, помимо охранников на постах, не оставалось, воцарялась тишь да гладь. Камеры фиксировали лишь цикличные движения проходящихся маршрутов обхода да белёсый луч фонаря, мигающий в проходах контейнерного лабиринта. Чем ближе горизонтальный бегунок подбирался к концу проигрываемой дорожки, тем нетерпеливее ёрзал на сидении полицейский. В углу сменялись иконки даты и времени, наставал день совершённого убийства. Чонгук вплотную притиснулся лицом к монитору и пристально следил за мельчайшими изменениями в передвижениях любых объектов. Он так сильно напрягал зрение, что даже смог уловить крутящийся перекати полем по земле маленький мусорный пакет. Но ничего подозрительного не происходило. Охрана всё так же занималась своим делом, рядом с их постами не шастали никакие подозрительные личности, прощупывающие почву для свершения преступления. Парень разочарованно вздыхает, давя зевок, и откидывается на спинку кресла, закладывая руки за голову. Белые цифры на записи стирались и набирались сломанным калькулятором, сменяя друг друга. Десять. Одиннадцать. Полночь. Чонгук таращится на опустевшие, будто замершие во времени доки, пока двойная стрелка непрерывно перематывает статичное изображение. Час. Два. Три. Он смаргивает песочную сухость в глазах и резко распахивает их шире. Нажимает на паузу. Снижает скорость воспроизведения до обычной. Отматывает назад. Охранник возвращается в будку после обхода. Несколько минут неподвижности. Появляется пятно света. Оно трясётся, хаотично озаряя куски асфальта и острые углы металлических ящиков, позади виден бегущий силуэт. Чон быстро вычисляет траекторию движения жертвы. Там, чуть впереди, мигает ржавым сиянием высокий прожектор, озаряя дрожащим лучом сверху лазы между грузов. Внезапно он гаснет. Гаснет и экран. Всего на долю секунды, неуловимым двадцать пятым кадром, всё черным черно. Видеоряд возобновляется. На земле лежит распластанное мёртвое тело. Из головы бьёт фонтаном кровь, разливающаяся вокруг нимбом. Где-то на периферии слуха отдалённо звучит простенький рингтон. Едва ли Чонгук слышит, он заворожённо продолжает смотреть на монитор. Не отвеченный вызов автоматически сбрасывается. Кто-то настырный набирает его вновь. Чон через силу отрывает взгляд от записи и опускает его на столешницу, чтобы поднять телефон. Звонит мудак-напарник. — Чего? — как всегда грубо, но неожиданно хрипло. — Нашли ещё один труп, приезжай, — сообщает Тэхён.