О самом главном

Дима не самый умный, не самый смелый и не самый сильный. В зачётке у него одни тройки, митинговать он не ходит — так, репостит по мелочи, — а на пятом году с его страстью к курению тяжело подниматься на верхний этаж общаги. От извещений из деканата ломится нижний ящик — надо бы разгрести и решить, что делать с письмами от сестёр. Толстые конверты пытаются обмануть — конечно, денег никто не прислал, — но обманываться Дима не спешит. Пусть лежат запечатанные. Не придётся оправдываться, почему так долго не отвечал. Почему под Дашей уже скрипит дорогое кресло, а он мается дурью. Почему продолжает рвать струны и мешает соседям спать. Дима объяснит. Как только научится хорошо играть. Может, пригласит на концерт, может, уедет, как Юлька — и вместо ответов-приветов будут только открытки из Мадрида и Барселоны, заказные, в один конец. И разговоры по праздникам, что не зря он это затеял, не зря собрал сумки и умчался в ночь. Может, станет таким известным, что и папка найдётся — выползет пригреться в лучах его славы. Там и поговорят. Но это, конечно, так. Мысли вслух. У него ещё есть полгода, общага недорого, струны порваться всё ещё не успели — значит, всё супер. Осталось только сделать последний рывок, поднажать — и тогда всё получится. Видя заспанную физиономию в зеркале по утрам, Дима думает только о том, что ему хотелось бы умереть. Слушать слёзы по ту сторону крышки и толки о том, как много он не успел. Купить землю на кладбище всяко дешевле, чем выплатить ипотеку. Уж лучше это, чем каждый новый год терпеть разговоры о том, как удачно устроились сёстры. Дима любит свою семью. Просто он не самый успешный. И не самый талантливый. Дима вообще — не самый. Иногда ему кажется, что в их взглядах читается: «Это ты весь в него». Поэтому он не вскрывает письма: Дима знает, что он там найдёт. Дома у него — точно такой же ящик и больше сотни конвертов. Просьбы вернуться, приехать на праздники, позвонить, рассказать о себе, как он, кто он, чем занят — полные надежд, которые тяжело оправдать. Так что пусть семья пока остаётся в Сочи, Барселоне, Мадриде — где-нибудь ещё. Дима хочет прославиться — и в каком-то смысле ему удаётся. После истории с шашлыками сложно найти того, кто бы о нём не слышал. Дима ходит на все тусовки и вписки, в сотый раз отмечает медиану с перваками и каждые выходные — с лёгкой подачи Юли (тёзки, не сестры) — таскается в клубы. Послушать, как ревут, потолкаться в толпе, закинуться лишним пивом — распробовать жизнь на вкус. Наутро он отдаёт болью в горле и жутким амбре, перебить которое не в силах даже мята. Но Дима не жалуется. Ведь иногда путь важней самой цели (особенно, если цель — это вернуться в Сочи) — в этом он упоённо старается убедить себя последние пару лет. Выходит с натяжкой. Рядом с ним постоянно оказывается кто-то — умнее, смелее, сильнее. Лучше. Дима встаёт на носочки, просто чтобы дотянуться до чужого носа, выпрыгивает из штанов, лишь бы его заметили, а Антон — стоит, лёгким жестом вскинув свой подбородок, и улыбается, будто это не стоит ему никаких усилий. У Димы чешутся кулаки — и отчаянно скулит зависть. Конечно, у Димы нет денег на красный диплом. И шикарной машины, чтоб кататься до универа. И бати со связями, чтобы всё позволять. Ни-че-го. У Димы — случайно перехваченные «до выходных» две тыщи, доширак по красной цене и стащенный с общей кухни нескафе «три в одном». Антону не хватит жизни, чтобы реализовать все свои шансы — Дима помрёт, едва увидит свои. Дима ненавидит то, что видит в зеркале, потому что оно никогда и ни за что не станет тем «самым». Лёжа в больнице — после всей чертовщины, — Дима думает только о том, что теперь о нём вспомнят. Он идёт на пары, будто там его кто-то ждёт: вместе с Оскаром, красной дорожкой и словами «тысячный посетитель». Но его ждёт только разочарование — и Антон. Дима отскакивает в сторону, когда тот выходит из-за угла, перекрывая путь. От предстоящего разговора начинает медленно тошнить. Он чувствует себя некомфортно, делая шаг назад — дальше в тень, туда, где ему и место. Антон смотрит — будто ждёт, что Дима скажет неловкое «здравствуй» первым, кинется на шею, станет благодарить. Но Дима молчит. Сказать ему нечего. — Рад тебя видеть, — вздохнув, говорит Антон. — А я тебя — нет. Круто, классно. Разойдёмся и сделаем вид, что ничего не было? «Как тогда», — мстительно добавляет Дима, но не находит сил плюнуть язвой ему в лицо. Дима не хочет показаться злопамятным. Или жалким. Он не обижен. Ничуть. Но когда Антон закидывает руки на плечи и подтягивает Диму в неловкой попытке обнять, в голове сразу щёлкает. Это что-то не даёт ему растеряться — и он с силой отпихивает Антона. Дима хотел бы вывести это «Прошу тебя, не говори никому» из головы вместе с ним. Вместе с болью в плече, вместе с дурацким прозвищем, вместе с мыслью о том, что теперь он не сможет плавать (и не сможет объяснить это сёстрам, чтоб не выглядеть дураком). Стало бы легче жить. Не плечу — так ему. Но тормоза срывает — и слова выплёскиваются из него неровным потоком, перебивая друг друга, множась и змеясь. — Я тебе не друг. И не кореш. Мне казалось, мы прояснили это ещё в прошлый раз. — Дима... — Ты не можешь забить на три года — и примчаться, как ни в чём не бывало! Ты меня кинул, так кидай до конца! Я не собираюсь видеть твоё постное ебало до конца своей жизни, так что будь добр, съеби! Уходя, Дима толкает его плечом — и зазевавшегося Антона относит в сторону. — Зачем ты с ним так? — спрашивает Олежа, едва за ним хлопает дверь. — Он ведь хотел, как лучше. Дима не отвечает — замахивается конспектом, чтоб поскорей дошло. Об Антоне они стараются больше не говорить: зачем лишний раз ковыряться в ране, когда затянулись швы? Они говорят о другом: о семье, о мечтах, о том, как Олежа умер. Олежа шутит, что ему не впервой. — Не впервой умирать? — Ага. Я раньше играл на сцене. Репетировал, — шутит Олежа. Смеётся совсем не весело. Дима чувствует: сейчас что-то скажет. И точно. — Я... хотел бы узнать. Как это произошло. Так их заносит на кладбище. Сейчас на дворе — зима, но, кажется, здесь она длится вечно. Олежа всматривается в собственный портрет большими глазами и не может отвести взгляда. Дима опускает цветок — дань отменно сыгранной роли — и садится на снег, не слушая возражений. Прижимает плечо к плечу. Олеже нужно подумать. Смириться. Выпустить первый всхлип. И тогда — будет место для слов. И тогда — можно будет сгрести его за плечо, дать пригреться на ноющем сердце и стать «самым лучшим другом». Но сейчас Олеже нужно лишь присутствие Димы: чтоб не забыть, что он жив. Что не исчезнет. Не растворится с первым рассветом. За спиной раздаётся скрип. Олежа оглядывается — и застывает, словно увидел смерть или кого похуже. — Антон?.. — срывается раньше, прежде чем он успевает прийти в себя. Дима сидит, бездумно уставившись перед собой, и чувствует, как застилает взгляд. У Димы трясутся плечи. Не из-за Олежи. Не из-за Антона. Не из-за холода, ползущего по ногам. Даже здесь и сейчас — Дима не самый важный. Не самый нужный. И не самый живой. Дима — никто. И если бы умер — его бы не спас никакой список. Он отшвыривает конспект — и бросается на Антона. С головой окунает в снег и яростно кричит. С его щёк валятся оттаявшие ошмётки, а Антон смотрит — так, словно пришёл сюда, чтобы упасть в сугроб и околеть. Дима сжимает зубы, натягивает под пальцами грубую ткань пальто — и отваливается в сторону, тяжело дыша. Диме хочется курить, гореть и рыдать. Диме хочется лечь и замёрзнуть рядом. Диме хочется значить хоть что-то хотя бы одну чёртову секунду в его бесполезной жизни. Диме до смерти хочется жить. Но у него ни капли не получается.