Пепельный штат

С горящими людьми всего один секрет. На нескольких квадратных метрах комнаты Ли помещается очень много «за-»: закрыть, завернуться, запечатать и, конечно — о, это его любимое — заткнись. Вечером он заглядывает к Рику — толковому громиле-охраннику. Бессонница такая удушающая, что это уже не просто копии снятые с других копий, это чёртовы рисунки сумасшедшего. У них тут таких целый набор, полная палитра из ста оттенков серого: суицидники, онанисты, окрщики, биполярщики, шизофреники, аутисты. Эти наблюдаемые рыбки живут в жидкокристаллических аквариумах мониторов в кабинете охраны. Телешоу довольно унылое, меньше тридцати процентов на Rotten Tomatoes, зато новый эпизод каждый день. — Ставлю, что членопарень продержится дольше остальных. Русские нас всех поимеют, — говорит Рик, с мерзким хрустом потягивая колу без сахара (иллюзия заботы — гимн их заведения). — Кстати, не знаешь, куда делась Лидия? — Выписали. Параноидальная Лидия. Истеричка с шикарной задницей, которая хорошо смотрелась даже в уродливых больничных штанах. Она исчезла в прошлый прокопченный понедельник. Рик знает, что никого отсюда не выписывают. Давно уже не шоу Трумэна, но Голодные игры. — Получается, мисс «Завали!» остаётся последней. «Последней хоть сколько-нибудь симпатичной девчонкой в клинике, полной уродов» — так и тянет добавить. Он знает, что Рику она не нравится: у охранника по четвёртой стене ползут жирные трещины, портящие все впечатление от шоу, каждый раз когда она показывает им средний палец в камеру. Сраные извращенцы. — Всё равно нихрена не разглядишь, — он смотрит, как девчонка в камере номер тринадцать заворачивается в кокон одеяла. Днём она в слоях одежды, рукава тёплой кофты длиннее рук — ни дать ни взять плавящийся пластилиновый человечек. Пыльная ночь следами сажи оседает на окна, налипает с другой стороны. Ему скучно. Он не в себе, потому что нет никакого себя. — Малышка не продержится и до следующего месяца. Скоро станет не на кого подрочить. Рик говорит так просто потому, что не знает секрета. После полуночи он храпит, как выброшенная на берег туша кашалота. Наверное, у него все вены уже засахарились. Он вносит его в список тотализатора, вносит других санитаров и, конечно, себя. Есть люди, которые только коптят и воняют сваренной плотью. Смотреть на внутреннее выгорание куда веселее, внешним его не удивишь. Приятно, когда кому-то хуже, чем тебе. Начинаешь строить планы. Карабкаться по скользким стенкам шестифутовой ямы, пока кто-то другой лежит на дне, прижатый холодными телами. Девчонка из камеры тринадцать (повезло же с номером, чёртова дочь) ворочается на тонком матрасе, простыни просолены потом. Ночь в глубину исчерчена пунктиром «Заткнитесь-заткнитесь-заткнитесь!». Ли зажимает уши ладонями, как будто есть от этого какой-то толк. Кричат ведь не снаружи — в клинике тихо. Кричат с изнанки. Заткнитесь уже! Оставьте меня в покое! Через диминуэндо голоса от крика до измученного шёпота, он всё-таки выделяет ей приз зрительских симпатий вопреки мнению Рика. К пяти утра ему начинает казаться, что все эти короткие и длинные слова, это послание азбукой Морзе с того света. Она наконец замолкает. Руками зажав голову, сворачивается в позу эмбриона, вырезанного из утробы на поздних сроках, выброшенного в мир. Девчонка греется в лучах электрической лампы. К утру с неё сползает шелуха, отслаивается одежда и одеяло. Ночной отлив обнажает остроугольный берег с грядой позвонков и полосами рёбер. Когда бесы мирно засыпают у неё на груди в ямке между ключицами, подобрав под себя хвосты, стихает и метель. Ли выжимает из своих двух часов до подъема по расписанию, что может. Но даже это ночное открытие не самый главный секрет. На самом деле никто не выберется отсюда живым. Рано или поздно домик маленькой божьей коровки охватит огонь и все её дети будут гореть с одним единственным желанием. Ему ли не знать, как заходятся криками детские голоса. Есть люди, горящие особенно красиво, но пепел всё-таки сыпется на всех одинаково, какой бы костёр не сложил. Не зря в скалящихся буднях Ли зовёт его Гаем Фоксом. — От тебя несёт порохом и бензином за милю. Меня от тебя тошнит. Держать тебя тут — грубое нарушение правил противопожарной безопасности. — Ты мне это говоришь? «Ли — это от ликориса». Что сказать, у родителей плюс десять к фантазии и минус тридцать к любви. Как на градуснике в вымороженной холодильной камере морга у неё в голове, набитой под завязку трупами. Они толкутся и бубнят. Они орут божьей коровке лететь скорей домой. — Я не к пожару. Только к гипотермии. Знаешь, как в супермаркетах выкладывают свежую рыбу на лёд? Так вот я — эта рыба. Ли держится назло всем. Постепенно переползает к верхним строчкам турнирной таблицы. Пробивается выше в рейтинговых списках, перепрыгивая фрика, блюющего кислотой. Такая себе победа, по скидке. Как обогнать безногого. Он наблюдает за ней, как за любимой лошадью на скачках. Вот уж и правда, развлечение для извращенцев. До Ли не доносятся сквозняки из внешнего мира, только штормовой фронт иногда проходит очень близко, умудряется зацепить крюками вопросительных знаков. — Как успехи? Как себя чувствуешь? Супер обещает, что если она будет стараться, они её отпустят, не уточняя, правда, они — это голоса внутри или люди снаружи. В такие моменты от любимицы свободолюбивой нации за милю несёт хайльгитлером. Она — молчание. Она дрожит на ледяном ветру, из-под земли, с руками, полными чужих костей. И ни одна кофта, ни один шарф или плед не спасёт её от этого. Мёртвые зудят в правом ухе. — Я уже устала затыкать. Голоса и эти дыры. — Ты не пробовала с ними говорить? За окном костёр осени догорает и осыпается белыми хлопьями в первых числах ноября. Он смотрит в окно, наблюдая, как весь штат становится пепельным в сезон длиной с меридиан от одного полюса до другого. — Я тебе кто? Вупи Голдберг? Они только кричат. И эта ваша дрянь — она делает всё хуже. Её положение прискорбное настолько, что только вгрызаться в жилы зубами. Её положение — это уже на четверть положение во гроб. Кожа от морозных ожогов пузырится и лопается, обнажая известковые кости так же, как и от огненных. Всё-таки, не все горят красиво. — Тебя что, пожалеть? Он привык, что в карманах больничной формы просроченное самоуважение соседствует со скукой и озабоченностью, совсем не того формата, чтобы беспокоиться о чужих обмороженных пальцах. — Себя пожалей. Твоих я тоже слышу. На той стороне его уже заждались. Ему время было отмерено — успевай пока горит спичка. Он пользуется зажигалкой, но не сейчас. Не когда она смотрит на него, высматривает этих малышей, вмёрзших в корку синего льда, смыкающегося по кругу зрачка. Он знает, Ли видит их лица. Их красивые, крошечные, обугленные лица. — Что они говорят? Она даже прокусывает щёку изнутри. Главное не заплакать — вода при такой температуре, как здесь застывает мгновенно. Исполосанное льдом лицо ей ни к чему. — Спрашивают, что приятнее: умереть в тепле или жить в холоде? Ночным сеансам приходит конец, когда Рика всё-таки увозят на скорой в клинику понормальнее. Он смотрит на уезжающую машину, зная, что пропажу пациента обнаружат сразу. Смотрит и думает, насколько тонка грань между тем, чтобы жечь и тем, чтобы греть. В конце концов секрет в том, что такие уроды, как он, горят красивее всего.