Демон с золотыми руками

Кривой стартёр обжигает руки, оставляя непроходящие обугленно-золотые отметины и на физической оболочке, и на самóй сущности. То первозданная сила, что была до Рафаэля, до них всех, прорывается наружу, неспособная удержаться в чём-то материальном. Рафаэль не жалуется. Рафаэль счастлив. В конце концов, разве нечто столь прекрасное, как вселенная, не стóит любой боли и любых ран? Рассказывать об ожогах почему-то не хочется никому. Они кажутся чем-то очень личным – тайной, которая должна остаться только между ним и вселенной. Азирафелю рассказывать не хочется тоже – Рафаэлю отчего-то кажется, он расстроится, хотя сам Рафаэль не расстроен ничуть. Он прячет ожоги в длинных рукавах и никому не дает стартёр в руки. Проблема в том, что Азирафеля такое положение вещей категорически не устраивает. – Дай посмотреть, – просит он, делая умоляющие глаза. Знает ведь, что Рафаэль перед ними совершенно бессилен. Рафаэль, впрочем, и без того не отказывает Азирафелю ни в чём – ни в чём, кроме этого. – Только из моих рук, – строго говорит он, – и не трогай. Одергивает рукава, зажимает стартёр в пылающих болью ладонях. Пристально следит, чтобы Азирафель не коснулся его даже самым кончиком пальца. Резко отдергивает руки, когда тот порывается всё-таки дотронуться до раскаленной рукоятки. – Я же сказал, нельзя! – восклицает архангел куда резче, чем следовало бы. Наказанием ему служит совершенно несчастный взгляд Азирафеля. – Прости, пожалуйста, – ласково говорит Рафаэль, перехватывая за спиной стартёр и мягко касаясь округлого плеча прикрытой рукавом рукой. – Я не должен был кричать на тебя. Азирафель прощает – но не отстает. – Ну дай посмотреть! – капризно просит он, когда они валяются в облаках. И снова тянется к висящему на поясе Рафаэля стартёру. Рафаэль мягко перехватывает его руку, подносит к губам, осторожно целует кончики белых пальцев, пряча в рукаве собственную сожженную ладонь. Со смехом поднимает стартёр высоко над головой, так что Азирафелю не достать. Если для него это игра – Рафаэль не против. – Ну дай же посмотреть! Азирафель тянется за стартёром, хохоча опрокидывает Рафаэля в облака. Рафаэль свободной рукой прижимает его ладони к своей груди. Это безопасно. …И невыразимо приятно. Азирафель скатывается с него, будто бы успокоившись, – и вдруг хватает за запястье сжимающей стартёр руки, едва не задрав рукав. В порыве уберечь Азирафеля от ожога Рафаэль прижимает стартёр к груди, сжимается, обнимая своим телом раскаленный металл, прокусывает до крови губу, чтобы не вскрикнуть от боли – предвечная сила обугливает кожу до мяса, до самых ребер… – Ты чего? – Азирафель недоуменно распахивает глаза. – Я же просто так… в шутку… Рафаэль отнимает руки от груди, торопливо восстанавливая чудом обуглившийся хитон, садится в облаках, на всякий случай пряча стартёр за спину. – Это очень тонкий инструмент, Азирафель, – мягко говорит он. – Пожалуйста, не нужно его трогать. Мы можем навредить вселенной, если воспользуемся им неправильно. – Хорошо, – тихо и серьезно обещает Азирафель. И больше не пытается намеренно прикоснуться к стартёру. А Рафаэль неусыпно следит, чтобы он не коснулся его случайно.

***

Кроули носит перчатки из черной змеиной кожи – из его собственной змеиной кожи. Это позволяет чувствовать каждое прикосновение, не обнажая рук. Это позволяет скрывать угольно-золотые ожоги на ладонях (демон с золотыми руками – вот уж насмешка из насмешек!). – Это стильно! – пафосно говорит Кроули Азирафелю, изящным жестом поправляя перчатку. «Я так хочу прикоснуться к тебе – по-настоящему», – думает Кроули, ловя взгляд ангела, то и дело опускающийся на опаленные навеки огнем творения руки, обтянутые матовой черной кожей выползка. Но перчаток не снимает. Никогда. Пульсирующая боль ожогов не оставляет – единственное напоминание о его ангельском прошлом. Единственное, быть может, что осталось в демоне Кроули от архангела Рафаэля. Единственная тайна, оставшаяся за шесть тысяч лет между ним и Азирафелем… Все приготовления к переезду завершены. Бентли подъезжает к коттеджу, приветствуя новый дом хозяев довольным урчанием двигателя. Кроули чувствует, что ей здесь нравится, и у него самого впервые за тысячи лет остаются лишь хорошие предчувствия. Ангел и демон не спеша шагают по подъездной дорожке, обсуждая незначительные, но такие приятные мелочи, – бок о бок, наконец-то не прячась и свободно касаясь друг друга. Кроули счастлив. Они оба так невыразимо счастливы. Бентли медленно едет следом – ей тоже хочется увидеть дом, почувствовать его, подружиться с ним… А потом очень некстати решает показать характер, выплюнув из багажника стартёр. И Азирафель машинально тянется его поднять. – Не трогай! – рычит Кроули, накрывая стартёр ладонями. Рукав пиджака задирается, обнаженная кожа на запястье шипит, расползается обугленным золотом. Но куда больней ожога – боль осознания в глазах Азирафеля, которую Кроули почти физически ощущает, даже избегая встречаться с ним взглядом. – Дорогой мой… – ангел говорит так тихо, что становится страшно. Кроули торопливо возвращает стартёр в багажник, мягко привлекает к себе Азирафеля, успокаивающе целует его в висок. – Не надо, ангел, не надо, – ласково говорит Кроули. – Всё хорошо, это совсем не страшно… – Когда привыкнешь? – то ли хмыкает, то ли всхлипывает ему в плечо Азирафель. Кроули с трудом удерживается от нервного смеха. Они долго стоя́т обнявшись перед своим коттеджем – молча сживаются с новым. Потом всё-таки входят в дом. – Кроули… – Азирафель аккуратно перехватывает обтянутые перчатками руки демона, – я хочу видеть… если ты позволишь. Кроули пытается сохранять спокойствие. Выходит так себе. – Если… – севший от волнения голос звучит едва слышно, приходится прокашляться. – Если ты хочешь, ангел. Стук сердца Кроули, кажется, разносится по всему дому, пока он стягивает успевшие стать второй кожей (а некогда бывшие и первой) перчатки. Не позволяет себе морщиться – пусть ангел и узнал про ожоги, ему вовсе необязательно знать, как жестоко они болят. Кроули медленно разворачивает руки ладонями вверх, позволяя Азирафелю рассмотреть обугленные золотые отметины. – Видишь – не так страшно, – тихо говорит демон. Азирафель осторожно обхватывает руку Кроули, мягкие холеные пальцы замирают в дюйме от ожога. – Тебе будет больно, если я… «Нет», – хочет солгать Кроули. «Всё что угодно, ангел», – хочет ответить Кроули. – Не настолько, чтобы отказаться, – говорит Кроули, мягко улыбаясь. И Азирафель осторожно касается кончиками пальцев золотящейся обугленной кожи. Это и впрямь не настолько больно, чтобы отказаться, – Кроули вообще сомневается в существовании этого мифического «настолько». Он наслаждается каждым прикосновением к чувствительной обожженной коже, взбегающим вверх по руке искрящимся болезненным импульсом, растворяется в невесомых бережных поглаживаниях, расслабленный и бесконечно счастливый. А Азирафель наклоняется и осторожно целует Кроули в серединку ладони. Из груди будто вышибает воздух. Это настолько хорошо, что звёзды перед глазами. Настолько хорошо, что Кроули едва замечает, что это заодно и отчаянно больно. «Сделай это снова». Конечно, Кроули этого не говорит. Конечно, Азирафель, этот восхитительный ангельский гедонист, прикасается губами и ко второй ладони – и снова воздух вышибает, и снова звёзды перед глазами, и снова, снова, снова… Кажется, будто ангел находит особую эстетику в обугленном золоте демонических рук. Кажется, с каждым поцелуем становится легче дышать. Кажется, уходит навеки тяжелая жгучая тайна, миллионы лет стоявшая меж ними незримой тенью. А потом Азирафель кладет ладонь на грудь Кроули – и тот вспоминает, что ангел видел пока не всё. И вновь напрягается всем телом, понимая: он непременно захочет увидеть. – Можно? – негромко спрашивает Азирафель, касаясь груди Кроули сквозь рубашку. И снова смотрит так, что захочешь – не откажешь. Неосознанно, конечно, но от этого не легче. Кроули колеблется. Ожоги на его ладонях едва ли можно назвать пугающими, но тот, на груди… Кроули тогда с такой силой прижал к себе стартёр, что вдавил его в свое тело почти на дюйм. Жестоко. Страшно. Он может просто сказать: «Не надо». И Азирафель ни одной пуговицы не расстегнет. Но Кроули так не хочет возвращения тайны, душащей, мучающей их обоих… И не хочет отказывать Азирафелю – теперь, наконец, ни в чём. – Выглядит не очень, – хрипло роняет демон. Скорее предупреждает, чем отговаривает. – Кроули… – Азирафель печально улыбается, качает головой. И Кроули змеиным движением скидывает пиджак, вслепую перекидывает его через спинку ближайшего кресла. – Если хочешь, ангел, – повторяет он. Ему тревожно и одновременно радостно – наконец можно быть настоящим, обнаженным, принятым в каждой частице своей сути! То, чего Кроули не позволял себе миллионы лет – то, что Азирафель с самого начала хотел ему дать. Азирафель медленно, аккуратно расстегивает пуговицы на рубашке Кроули, постепенно обнажая сияющий золотой шрам. Замирает на мгновение, узрев во всей красе выдавленный на груди демона обугленный по краям след, уходящий к сердцу слева и насквозь прожегший тонкую кожу под ребрами справа. – Вовсе не обязательно, чтобы тебе это нравилось, – тихо говорит Кроули. Он никогда не был силен в словах, но сейчас использует их на максимуме своих возможностей. – Тебе не нужно притворяться или… Азирафель мягко улыбается. – Дорогой мой, – говорит он так ласково, что Кроули кажется, будто первые лучи весеннего солнца коснулись кожи, – я никогда не притворялся – с тобой. – В отличие от меня, верно? – Кроули невесело усмехается, высказывая вслух неозвученную мысль ангела. Азирафель не спорит. Лишь поднимает на демона взгляд и отвечает серьезно: – Я не сержусь на тебя за это. Я знаю, что ты заботился обо мне. Знаю, что ты всегда обо мне заботишься. Пока Кроули греется в его словах, как змея на солнце, Азирафель снова переводит взгляд на шрам. Холеные пальцы вновь замирают в дюйме от оплавившего плоть демона жженого золота. Кроули чувствует его смятение – почти слышит голос его совести, нашептывающий ангелу страх причинить боль, почти физически ощущает иррациональное желание Азирафеля подарить ласку шершавой раненой коже, опаленной небесным огнем. До сведенных мышц сжимает челюсти и безуспешно пытается дышать, стараясь не показать, насколько отчаянно нуждается в этой ласке, менее всего желая давить на ангела своими чувствами. Прежде колотившееся на весь дом сердце теперь, кажется, не бьется совсем. А Азирафель дотрагивается до незаживающего шрама, и грудь Кроули пронзает болью – счастливящей, ибо в этом прикосновении столько бережности, принятия и любви, что ими можно дышать. – Тебе, наверно, было так больно… – шепчет ангел, очень осторожно, едва касаясь ведя кончиками пальцев по залитой золотом выжженной коже. «Не так уж и сильно», – порывается солгать Кроули. – Ничего, ангел, – ласково говорит Кроули. Лгать больше не хочется. Никогда. Он замирает перед Азирафелем, позволяя изучать себя, едва замечая пульсирующую боль в растревоженных ожогах за счастливящей трепетной нежностью прикосновений ангела. – Это… из-за меня, – чуть слышно выдыхает Азирафель, осторожно скользя пальцами по глубоко пропечатавшемуся на груди Кроули рельефу изогнутой рукоятки, и в его голосе столько вины, что голову на части раскалывает. – Ради тебя, ангел, – мягко поправляет Кроули, накрывая ладонь Азирафеля своей. – И не думай, будто я когда-нибудь об этом жалел.