Боль ведь исключительно вопрос эстетики

«Доктор, сердце вздулось Как паруса в мечтаньях о порте Доктор, ему вздумалось Повеситься на собственной аорте.»

АлоэВера — Доктор

Как же красива сегодня луна, яркими лучами светит она. Опаляет трепетом и ужасом весь городок. Скулит, вопит. Перелив кровавый на себе несёт, издевается и беду пророчит. Асфальт багрянец девственный впитал, судным отторжением разливаясь по венам сегодняшних страдальцев. Нет. Быть такого не может. Коë долго-долго служила верой и правдой мафии, воспринимала каждую миссию игрой шуточной и ни разу не попадала под обстрел. Сухой из воды выходила, спасалась. Золотой демон, притаившийся за спиной, лучше любого креста церковного служил. Он оберегал её, врагов негодных в свете катаны омрачая. Но отвернулась от неё Госпожа-удача. Отвергнута. Использована и низвергнута в оковы реальности скупой. Вишнёвые ресницы трепещут, хмурятся болезненно от лампочек в медицинском кабинете. Тело струной скрипичной вытягивает в одночасье и стоном бархатные уста питает. Больно. Больно. Больно. Агония в каждой мышце ощущается, а мысли лишь об одном гласят несчастно:«Кëка.. С Кëкой всё хорошо?» Глаза закрыть можно на адское тяготение, на душевное отчаяние и крик, застывший в груди. Всегда ставила приближённых своих на первый ряд, оберегать хотелось, лелея девичий взгляд на закромах памяти. Поплатилась за доброту. Опять обманули, предали, оставив мириться в одиночестве с неизбежным концом. Рваные следы виднелись зияющим рассветом вдоль всего кимано расписного — алый, алый, алый. Грязный цвет. Пошлый и такой трагичный. Коë любила его, восхваляла и любовалась невольно реками безумия в последний раз. Привыкла лицезреть рассечённую плоть у противников своих, запоминая черты. Души, смертью искажённые. Сегодня же, женщина себя возносила в поднебесную величия. Туман обзор заполонил, мешал как следует разглядеть убийственный пейзаж со стороны: порез мучительный на тыльной стороне ладони, разбитые коленки, из-под одеяния на неё смотрящие, и красный шёлк. Кожа пульсирует вокруг ран безбожно, внимание к себе привлекает и заставляет тихо-тихо воздух промерзлый стоном разредить. Так и закончится история её? Просто и скучно. Ни герой, ни спаситель иль целитель. Мафиози с головой дурной, погибшая по глупости своей сердечной. Смеётся горько, рукой во влажные волосы зарываясь и оттягивая их. Дышит часто, прерывисто и глубоко, старается лёгкими дрожащими побольше кислорода ухватить. — Перед смертью не надышишься. «Знаю.» Силуэт, выплывающий с неспешной грацией, перекрывает неприятный свет многочисленных лампочек. Помогает растерянной женщине собрать остатки сил и взгляд сфокусировать на окружающих вещах. Аметисты. Два уголька драгоценных смотрели прямо в душу, усмехались злобно и ждали чего-то. Коë вспомнить не могла. Старалась порыться в голове усталой и вытащить из очертаний демонических знакомый женский образ. Да не выходило ничего. Страдания бренной оболочки напрочь испепелили возможность здраво мыслить. — Мафия совсем о своих подчинённых не думает. Цокает голос холодный, лезвием сечет по совести и обиду вызывает в пылающих венах. Озаки хмурится нелепо и приподняться желает — возвразить хочет, клевету развеять и доказать что-то. Странно. Дурно. Не привыкла женщина деяния оправдывать и потери считать. Бойцом больше — бойцом меньше. Кто их помнить будет? И лишь на пороге собственной кончины нечто покинутое на волю просится. Молит вырваться из оков забвения тугого и объясниться. Попросить прощения за смерть, трагизм и сок брусничный, пролитый на улицах Йокогамы. — Нет-нет, тебе нельзя шевелиться, — незнакомка порывом ближе наклоняется и резким жестом вынуждает мафиози опуститься на кушетку. Пальцами латексными плечи дрожащие сдавливает. Сильная. Или Коë настолько ослабла? Понять трудно. Бабочка в волосах смолистых блестит, отражая в себе перелив яркого света. Красивая. Ухоженная. На ангела похожа. Ангела смерти. Ладонь, истерзанная липкой кровью, от подлокотника отрывается и касается золотистой заколки. Осторожно, любопытно изучает и подушечками выводит незамысловатые узоры. Точно ребёнок, увидевший чудо в ночном небосводе. Замирает на месте доктор, такой вольности от пациента не ожидая. Интересно. Непонятно. Аметисты смотрят пристально-пристально, ласкают колким взглядом каждый изгиб хрупкого тельца. Женщина, медленно угасающая, жестокой и беспощадной должна быть. Она мафии прислуживает. Она жизни невинные губит. Но сейчас почти милой кажется — бледная-бледная, томная печаль застыла на щеках и влагой покрыла обнажённые участки кожи. Перед ликом смерти все равны, люди по-разному ведут себя, приближаясь к роковому перепутью. Акико головой в сторону качает да запястья худенькие перехватывает. Нежностью притворной опускает их на место и блокирует кожаными ремнями. Не вырывается Озаки. Запекшуюся кровь с уголка губ слизывает и усмехается криво. — Слишком много прелюдий, — вздох и стон отвратного терзания из груди вылетают. Греховно, отчаянно. Локоны, пахнущие вишней, распадаются лучами блеклыми по простыням. Выгибается, дрожит и пальцы стягивает кулаком. Боль скрыть желает. Старается из сил последних слабость закинуть под занавес невозмутимого смирения. Не привыкла своё нутро истинное перед кем-либо обнажать. Не приходилось попадать в подобную ситуацию — умереть проще, чем лежать перед врачом, напоказ выставляя истекающую душу. — Я заберу заколку и убью тебя. Смехом звонким озаряются серые стены, искрятся азартом и сладким предвкушением. Тик-так. Тик-так. Считанные минуты на спасение. Считанные минуты на решение. Жизнь Озаки в руках крещённых гноится, ожидает участи своей и неизбежное отрицать старается так глупо. Не признается. Не хочет верить в реальность происходящего. Опыт за спиной огромный, необъятный стоял, а шутка злая судьбы норовила испортить безупречную репутацию. Конец. Крах. Занавес и свечи. — Глупая, — каблуки мрамор рассекают громко, болезненной мелодией искажая сознание. По ушам бьёт топот, раздражает. Провожает Коë заторможенным взглядом погибель свою, следит с дыханием сбитым и гадает, как карта дальше ляжет. Йосано задумчиво, кропотливо пальцами перебирает арсенал сегодняшнего возмездия: лезвия, скальпель и ножи самых разных размеров. Нестрашно. Тошно лишь. Ранения получить в бою похвально. Умереть за мафию не стыдно. Но пасть от рук вражеского доктора — трагедия небес. Озаки глаза закатывает ребячески и настырно смотрит в потолок, избегая контакта с чередой настигающих мыслей. Наслышана она о способах здешнего лечения от подопечных-бедолагах. Мафия, невзирая не серьёзность организации, сплетниками полна. Врач с бабочкой в волосах и прошлым туманным не смогла ускользнуть от липкого внимания — вокруг персоны своей эпизодический ажиотаж подняла, самого того не зная. — Мы в мафии все не дружим с рассудком здравым, — Коë смакует на кончике языка привкус медный и слова расстягивает шёпотом хриплым. — Тебе ли не знать.. По больному бьёт. Умело. Чётко. Слова под кожу залезают и кости ломают с воплем протяжным. От фраз, брошенных столь метко, шрамы долгие года зажить не могут — гниют, кровоточат и покрываются налётом терзания души. Они страшнее смерти. Опаснее огнестрельного оружия и катаны. Акико вздрагивает отверженно, скалится, предмет остроконечный поднимая. Ей приказали жизнь роковой красавицы сохранить. Нельзя потерять её. Доктор разворачивается резко и извоянием застывает на месте — тонкую шею омрачил перелив лезвия фантомного. Демон. Золотистый бес стоял впритык, обжигая переносицу мертвенным дыханием. Что за диво? Коë ручьями беспросветными заливает белоснежную кушетку, дрожит листом осиновым и конец свой призывает. Силенок нет совсем да способность злосчастную воплотить сумела. Эта женщина загадками полна. Манит. В сети свои зазывает. — Убери, если жизнь дорога, — Йосано не желала по правилам чужим играть, не станет гордость собственную ссылать под плинтуса, чтобы врага заклятого с того света вернуть. Придумает, как перед Осаму отмазаться:

«Она сопротивлялась.»

«Не успела способность приминить.»

«Эта женщина едва не убила меня».

Причин много. Никто из агентства не станет горевать. Может, тайно благодарить будут. — Развяжи мне руки. Акико бровь дугой выгибает и ругань сдерживает в груди. Почему же с портовой мафией всегда так сложно? Повылезли из глубин своих, натворили делов и продолжают жизнь других отравлять пагубными решениями. Неугомонная. Надоедливая. Красивая. — Мне неудобно, — ремешки звенят от жалких попыток Озаки освободиться. Женщине хотелось контроль мнимый вернуть над сложившейся ситуацией. Пускай глупо, пускай чопорно и так нелепо. Всяко лучше слепого смирения и невозможности в нужный момент почувствовать себя в привычной форме — не беспомощной, а вольной да свободной. Вопросов больше не возникло. Йосано и без того потеряла слишком много времени на пустую болтовню. Подходит близко-близко, ощущая на затылке взгляд прозрачных демонических глаз. Шуршат замочки крепкие, опадая на пол с характерным звуком. Коë выдохнула облегчённо, зацепилась пальцами холодными за подлокотник и вызов немой глазами алеющими бросила: «Я готова. Твори лечение свое. » Полы кимоно распускаются неспешно, с осторожностью забавной до смеха истеричного: пальцы пояс развязывают, скидывают прочь и стремятся оторвать ткань прилипшую от тела. Красный. Красный. Красный. Некогда белую плоть невозможно было узнать, боевой пейзаж изрезал хрупкие черты в безобразном отторжении, и лишь одна Акико находила здесь свою особую красоту. Скользит движениями выученными вдоль многочисленных пулевых ранений на животе. Иначе. Не так, как делала с другими пациентами несчастными. Точно изучает и наслаждается гримасой скрытого отвращения в садах вишнёвых. Мурашки выступают на груди и бёдрах. Влекут проворную кисть прижаться медицинским скальпелем на ключицах выпирающих, провести по всему контуру и надавить слегка, высвобождая наружу россыпь багряных звёзд. Возбуждает, щекочит нервы гул адреналина и извращённого желания. Акико любила беспощадно бензопилой разрезать попавших к ней, рубить и превращать в месиво ужасное. Наслаждалась костями торчащими, дикими воплями упивалась и не жалела сил. Творила своё искусство. Коë на храм божественный похожа была — нежная и мягкая, но роскошью полна. Её осквернять страшно. Грешно и неправильно. Не поднимется рука на увечья безобразные, дрогнет и остановится в момент, венки шейные лаская. Штрих за штрихом. С трепетом. Тонко. Порезы в воздух стоны неразборчивые поднимают, глумятся, жаром обдавая щеки Йосано. Она старается «честно-честно». Вырисовывает узоры кропотливые и налюбоваться своей работой не может. Запах смерти с вишней перемешался, разум дымкой заволок и честь разбил на части. Истлел мир, другие члены агентства и докторская повинность испарились за пределами медицинского крыла. Один лишь блеск стали и огонёк размытый правит действиями врача. Глубже нажимает, загоняя лезвие под плоть, и умиляется подкашивающимся коленкам. Терпит Озаки смиренно. Не кричит, не плачет. Гордо смерть на груди лелеет и полумесяцы закатные на ладонях оставляет. Вечность наблюдать за этим можно. С каждой секундой жизнь всё хлеще вытекает по фарфору, превращая пол под ними в забвение боевое. — Не сдерживайся, можешь быть громкой. «Всё равно не услышит никто.» Акико наклоняется совсем близко, щекоча тёмными локонами покрытый испариной лоб. Как же красива. Как же мила. Невозможно наслаждение первобытное в груди сдержать. Тик-так. Тик-так. Невидимый механизм в голове трезвонит без остановки. Твердит о конце. Обе чувствуют дыхание смерти. Холодно и страшно совсем чуть-чуть. Коë не видит ничего совсем, различает образы и силуэты, на чувства опираясь. Сознание не верить в исцеление — инстинкты назойливо кричат, вырваться желают и убежать куда подальше. Агенство точно убьёт её. Сердце вырвет и пришлёт в коробке с бантиком прямо Огаю на стол. Мысли заглушить нужно. Они сдавливают горло отвратительной истомой, боль физическую усиливая вдвое. Женщина думать не желает. Не хочет на перепутье между жизнью и смертью принимать решения рациональные. Смысла нет никакого — в любом случае умрет, прах глупостей в прошлой жизни оставляя. Пальцы сжимают колосья чёрных локонов со всей пылкостью оставшейся, держат некрепко совсем, Йосано вырваться могла одним резким поворотом головы. Могла, но застыла на месте, выжидая чего-то нового в серости будничной рутины. Что ещё эта дама вишнёвым шлейфом занесёт сюда? Глаза рубиновые смотрят из-под хмурых бровей, без обвинения, без стыда или сожалений. Приближают магией кощунственной к себе и заставляют к лепесткам сакуры припасть. Акико целоваться разучилась. Не любила контакт физический, боялась его с юношеских лет. Но Коë, окровавленная и ведомая смертельной слабостью, влечёт к себе похлеще алкоголя. Вынуждает упиваться привкусом горечи и ягод сочных. Пусто в голове становится, раны жечь перестают, всё внимание к жадному языку переводя. Врач не церемонится, поглощает всю и без остатка. Не боится труп будущий ласкать обжигающим дыханием и столкновением страстных губ. Туман похоти приятен, вековечен. Будоражит умы он, истинную жизнь вдыхая в душу. Озаки дышит с каждой секундой всё реже и реже, грудью тяжёлой поднимается ввысь и старается побольше кислорода сквозь поцелуй ухватить. Близко. Не хотелось бы так скоро представление безбожное заканчивать. Йосано не открывается от занятия греховного, стягивая шустро перчатку с правой ладони — опускается мозолистая рука на кожу холодную, поглаживает трепещущее место над рёбрами и считает:

«Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.»

Тишина.

Забавно и нелепо. Мафиози вздох свой последний испустила на устах злейшего врага. Усмешка кривая и свет озарили всю комнату в одном мгновение. Способность активирована. Нет. Плевать Йосано на приказ свыше, плевать на обряд спасения привычный, убить она могла несносную богиню перед собой. Оставить женщину в озере кровавом задыхаться, но натура жадная не позволила. Не хватило ей услады. Адреналин бил по щекам россыпью постыдного румянца. Больше нужно. Откусить самый лакомый кусок и удовлетворить зов бурлящего безумия. Так, чтобы до самой смерти хватило. Искры опускаются снежинками на изобилие ран, возвращая подтянутому телу первоначальный вид. Тут и там блеск расползается, заживляет и стирает изящные подтëки. Беспрекословно. Работа наилучшим образом выполнена, точно не было боя никакого и стрельбы с членами ненавистной гильдии. У всех пациентов проявлялась схожая реакция на воскрешение — головокружение, эйфория и дезориентация. Теряются бедненькие, готовясь второй день рождения праздновать. Озаки исключением не стала, лежала бесшумно и признаков жизни подавать не спешила, только пальцы рук отчаянно сжались в кулаки. Какая же милая красавица. Убийца с ликом чистого восхищения. Границы смылись давно между ними, глупость вверх берёт над доводами хороших манер. Когда ещё раз Акико шанс выпадет предаться греху и остаться безнаказанной? Взглядом задумчивым осматривает безупречное тело, многочисленные аккуратные шрамики запоминает и фантазии рисует под властью нарастающей похоти. К чёрту всё. Потом сожалеть будет и корить себя за слабости извращённые. Йосано опускается на колени, чувствуя липкость испачканного пола, вздрагивает едва уловимо да пальцами обнажёнными касается острых коленок. Разводит бёдра бледные по сторонам и губами припадает к внутренней стороне. Целует целомудренно, с нежностью несвойственной пуская мурашки вдоль всего божественного полотна. Коë лишь вздыхает в повисшей тишине громко и выгибается дугой, невольно к страстным устам приближаясь. Сквозь пелену магии ощущает горячии прикосновения и трепет, поднимающийся к эпицентру сокровенного желания. Не противится, не может и не хочет. Акико за кости бедренные подхватывает мафиози, приближает её ещё ближе к себе и вторую перчатку скидывает в алую лужу под собой. Контакта просит. Стремится плод запретный вкусить поскорее, не страшась божественного наказания. Язык врача линию очерчивает вдоль половых губ — неожиданно, резко и бесповоротно. Нет пути назад. Вишнёвые глаза открываются, стоном приглушённым одаривая серые стены. Смотрят с непонимаем вниз и ловят взгляд коварный между ног своих. Без стеснения, без вины и совести угрызения. Точно гордится змея агентская пакостью своей. Дрожь проскальзывает по плечам, влагу собирает она в животе, скручивает и заставляет в неведении расставить колени пошире. Просит негласно. Разрешение даёт столь страстно, снимая всякую отвественность со спутницы сегодняшней ночи. Пусть творит всё, что вздумается ей — и без того разбилась гордость вековая дребезгом безумства. Озаки руку замерзшую на тёмную макушку опускает, направляет и показывает:«Раз решилась, делай так, как мне нравится». Извивается на простынях, облитых кровью собственной, щеки алые-алые в волосах спрятать пытается и хрипло кусает губы. Тихой при смерти была, тихой и в сексе останется. На зло Йосано не покажет удовольствия своего. Грязно. Грязно. Грязно. Доктор полосы розоватые оставляет повсюду ногтями короткими, продолжая языком вычерчивать мелодичные узоры. Метко бьёт, самые слабые точки находит и играется с ними умело. Знает — своего добьётся. Ночь длинная, интересная и жаркая. Никто храбрости не наберётся, дабы заглянуть в приоткрытую щелочку медицинского кабинета. Долго протянуть не получается, сдаётся крайне быстро обладательница демона золотого, смерть податливой и хрупкой сделала — кончает ярко глава мафии, до хруста костей выгибается и сжимает копну густых волос сильно-сильно, едва не вырывая. Акико собой довольна до безобразия. С колен затекших поднимается медленно, заботливо халат влажный запахивает и спутанные локоны пациента своего приглаживает: — Надеюсь, ты попала сюда не в последний раз.

***

Закат с крыши детективного агентства воистину прекрасен был: каждый лучик уходящего дня обволакивал порывами знойного ветра и тревожил томительные мысли. Коë не трогали более здесь, лишь взгляды косые бросали в её сторону и шептались за спиной. Никто не следил, не давил на женщину и лишних вопросов не задавал. Сделка с Дазаем заключена, осталось дождаться ночи и улететь назад в родную обитель вечной темноты. Свет колечит изнеженную душу, надежды ложные вселяя и вкладывая смысл глупый в саму суть существования. Проще будет в криминальной рутине погрязнуть, избегать шанса на духовное перерождение — тело обновилось, но сердце прежним оставалось. С теми же принципами непоколебимыми, с переживаниями и страхами древними как сама земля. Озаки в кимоно любимое кутается сильнее, опуская босые ноги за ограждение. Полёт свободный ощутимым был, всего шаг один и она от оков мафии отречься сможет вовеки веков. Боль фантомная утихнет, испарится занавес трагичных мук и воспоминаний. Всё исчезнет. Женщина вздыхает и упирается руками в нагретую крышу, вниз смотрит задумчиво. Не сможет убить себя. Не посмеет оставить Мори одного во главе и Кëку бросить на произвол судьбы. Терпеть привыкла, уступать и других спасать. Да, неумело благое творила, кровью свои деяния окрашивала и сожалела долго-долго. Простить себе смерти не в силах. Не идёт её лику клеймо убийцы хладнокровной. — Вы посмотрите на эту наглую женщину, — Коë вздрагивает от неожиданности и взор кидает себе за плечо. Ветер нёс на себе голос знакомый такой и яркий. Он под кожу забраться успел, печать свою невозмутимую ставя на сердце. Такую персону сложно забыть. — Ты умудрилась занять моё любимое место. Стук каблуков приближается стремительно, глаза позолоченные вынуждая поднять чуть выше. Усмехается с толикой грусти Озаки, прокручивая в голове картинки — пейзажи, от которых многих смертных бросило бы в холодный пот. Судить некому их. В работе агентства и мафии мало приятного, времени на интимные похождения не остаётся совсем. Здесь надо на задание идти, тут раны зализать, а там успеть документацию подготовить. Шалость небольшая вреда не принесёт. Йосано, разрешения не спрашивая, вальяжно садится рядышком, ноги поджимает под себя и рукой, не занятой бутылкой дешёвого пива, расправляет складки чёрной юбки. Точно знакомы они давно. Друзья старые, за спиной державшие охапку тёплых воспоминаний. Пошло. Странно. Живот тянет смятением фантомным, импульсы в самую душу посылая. Надежды глупые появляются, да Озаки им развиться не позволяет. Губит любые чувства монетой привычной, следит за движениями доктора неотрывно. Нельзя. Нельзя. Нельзя. — У вас в агентстве всегда так шумно? — локоны вишнёвые в лучах уходящего света утопали. Красивые. Очаровательные просто. Жалеет Акико о невозможности влюбиться. Знает, что не справиться с разными принципами, не станет себя преодолевать ради слабости минутной. Да и с работой их опасно отношения заводить, каждый день последним стать может. — Сегодня ещё тихо, — Йосано плечами пожимает и глаза аметистовые щурит хитро-хитро. Залезть в голову мафиози пытается, только вот способность её к телепатии не располагает. Крышка от стеклянной бутылки открывается с характерным хлопком, в воздух поднимая слабый запах хмельного напитка. — Долго планируешь оставаться с нами? — доктор спрашивает отстранённо, сразу губами ластится к горлышку и глоток жадный делает. Разочарование за равнодушием обыденным прячет, а виски пульсируют глухо:«Исчезнет образ её совсем скоро. Навсегда воспоминанием останется.» Нет, не грустно. Обидно немного. — Хочешь, чтобы я задержалась? — лисья усмешка — удар по рёбрам холостым. Возможно, Акико думала об этом. Возможно, желала перетянуть загадочную женщину на сторону противоположную. Но признаться в этом низко, глупо и смешно. — Просто интересуюсь, — каштановые локоны качаются в слабом огне заката, тишину комфортную влекут. Столько вопросов. Столько слов пустых. Сердце говорить мечтает, обо всём на свете твердить и забыть о реальности скупой. Встретиться бы снова на территории нейтральной, пригласить поужинать и комнатку в отеле снять. Но не выйдет. Обстоятельства не позволят номер телефона попросить. Не дадут ещё раз границы дозволенного перейти. Доктор бутылку протягивает мафиози молчаливо, наблюдая за удивлением на лице мраморном. — Я не пью такое, от пива голова ужасно болит. — Глава мафии испугалась похмелья? — смешок игривый, вызывающий и просящий вступить на арену азарт необъятный. — Удивительно. Красный платок брошен. Хищный зверь в клетку залетел, крыльями ударяясь о рамки выстроенного мировоззрения. Озаки с недоверием принимает напиток и снимает пробу — наивно, нелепо. Её отравить могли, да инстинкты самосохранения так безбожно притуплялись рядом с Йосано. Что-то необъяснимое терзало душу. Обжигало и подзывало идти на поводу у глупости ребяческой. Сегодня можно. Последние часы свободы. Последние секунды вседозволенности. — С вином не сравнится, но пить можно, — брови тонкие хмурятся забавно, истинное отношение Коë к некачественному напитку выдавая. Акико лишь смеётся беззлобно на предсказуемое мнение. В мафии принято любить всё дорогое и пафосное. После перехода в дективное агентство, начинаешь проще относится к вещам. Любой алкоголь хорош, если помогает расслабиться и скинуть с плеч груз отвратительного дня. — Возможно, когда-нибудь и тебе придётся по вкусу пиво, — ток по спине Озаки пробежался дикой лавиной. Неприятно. Нельзя. Запрещено даже думать о вариантах иной жизни. Взгляд туманный к закату на мгновение возвращается. Гудит голова, мысли вопят неумолимо. Мори никогда не держал женщину при себе, относился с трепетом, по-настоящему ценил. Предать его — чести лишиться. Оставить мафию — завянуть. Цветок, во тьме рождённый, не приживётся среди света. — Не люблю загадывать на будущее, — женщина с места поднимается и раздумывает сбежать самым абсурдным образом. Уйти с крыши, сверкая россыпью невысказанных сожалений. Да останавливается она, сомневается минуту другую и наклоняется неспешно к румяным чертам врача. В щеку целует смазанно, слегка — прикосновениями мотылька обжигает. — Но, я надеюсь, мы ещё встретимся.