Лекарство от бессонной ночи

      Как уже упоминалось, на протяжении месяца Холмс довольствовался жизнью в тихой домашней обстановке, однако всякому терпению приходит конец. Работа была необходима ему так же сильно, как воздух необходим любому живому существу, а потому бездействие претило и вызывало у моего друга лишь хандру. Со временем я стал замечать первые её признаки. Наши неторопливые прогулки, во время которых Холмс применял свой метод дедукции на прохожих, после рассказывая про их жизнь и сокровенные тайны, более не удовлетворяли его. Он всё чаще прибывал в скверном расположении духа, большую часть времени молчал, избегая бесед с кем угодно, в том числе и со мной, оставил химические эксперименты, за все те дни ни разу не притронулся к скрипке, и иногда даже отказывался от еды. Отсутствие запутанного дела, требующего напряженного умственного труда, не шло Шерлоку Холмсу на пользу, и я опасался, что если так будет продолжаться и дальше, то не ровен час, когда мой друг обратится к сафьяновому футляру, внутри которого хранился шприц для подкожных инъекций.       Благо, до этого не дошло. Спустя некоторое время к нему обратились за помощью: необходимо было как можно скорее отыскать похищенные документы бывшего президента Мурильо. Долгожданное расследование вернуло Холмса к жизни, и, позабыв о скуке, он в одночасье взялся за дело, приложив всевозможные усилия, чтобы как можно скорее напасть на след похитителей. Через пару недель усиленных поисков преступники были схвачены. Дело завершилось, и моего друга вновь одолела скука. Лишь редкие прогулки и поездки в Сент-Джеймс-Холл, где мы наслаждались чудесной музыкой в исполнении симфонического оркестра, или в оперный зал королевского театра Ковент-Гарден оказались единственным, что немного поднимало ему настроение. И всё-таки неутомимая натура Шерлока Холмса жаждала более запутанного и опасного случая.       Надежды его, к несчастью одной супружеской пары, в скором времени сбылись. В начале июля, когда имя моего друга гремело по всей Европе, на наш адрес пришло письмо с просьбой сопровождать Агостино Депретиса, итальянского премьер-министра, вместе с его новоиспеченной женой в путешествии на голландском пароходе «Фрисланд». Подобное не казалось чем-то невообразимым, ибо высокопоставленные лица и главы правительств разных государств не гнушались помощи знаменитого детектива, потому мы без особых раздумий послали ответную телеграмму, в которой обещались исполнить всё, что в наших силах, и вскоре оказались на борту вышеупомянутого парохода в качестве двух джентльменов, направлявшихся в Африку. Тогда никто из нас не воображал, что в считанные дни здесь разыграется ужасная трагедия.       Во время первого ужина супружеской паре послали бутылку дорогого шампанского. Её отправителями оказались синьор и синьора Комаццоло, известные стеклодувы, решившие подобным жестом выказать премьер-министру свое почтение. Сразу после этого их извечные конкуренты Гризанти преподнесли молодоженам небольшую шкатулку, где лежала украшенная изысканной гравировкой пара бокалов. Во время трапезы я и Холмс сидели за одним столиком с синьориной Гризанти — дочерью искуснейшего мастера своего дела, известного на весь свет работами из опалового стекла, переливавшегося при свете прозрачной радугой, и её старшим братом. Депретис с женой с удовольствием приняли дары.       — Дамы и господа, — премьер-министр обратился ко всем присутствующим в зале, наполнив свой бокал игристым вином. — Я пью из этих прелестных муранских бокалов за своих соотечественников и за мою несравненную жену!       Однако всеобщее счастье продлилось недолго: после первого же блюда синьора Депретис, почувствовав легкое недомогание, вынуждена была покинуть ресторан в сопровождении мужа. Мне думалось, что бедняжке подали несвежие устрицы, потому я списал её неожиданную бледность и боль в животе на отравление, однако Холмс сразу заподозрил неладное, и, как только супружеская пара удалилась, мы встали из-за стола, простившись с новыми знакомыми, и спешно покинули зал. Оказавшись в каюте Депретисов, мой друг сразу завел беседу с премьером, а меня направил проверить несчастную девушку, но в ее спальне уже находился другой врач, не нуждавшийся в моей помощи, поэтому я вернулся. Из разговора двух мужчин мне удалось выяснить, что устрицы не имели к делу никакого отношения: они не обладали ни специфическим запахом испорченной рыбы, ни странным вкусом. Никакой другой информации в ту ночь нам разузнать не удалось.       — Их попытались отравить, в этом сомнений не возникает, — задумчиво произнес Холмс, когда мы возвращались в нашу каюту.       — У вас уже есть предположения насчет яда?       — Помните, Депретис отметил нотки чеснока в своем напитке? Мне кажется, что тут замешен мышьяк, — ответил он. — Попав в шампанское, это вещество создает реакцию, в результате которой выделяется ядовитый газ арсин. Он вызывает те же симптомы, что и при отравлении. Необходимо проверить содержимое подаренной бутылки, и только тогда мы с вами сможем строить какие-либо теории.       Однако, проведя химический анализ, не удалось обнаружить в стеклянном сосуде никаких следов мышьяка, впрочем, как и любого другого яда. Внезапная кончина синьора и синьоры Депретис ещё больше омрачила ситуацию. Теперь стало очевидно, что кто-то намеренно отравил супругов, но мотив преступления, предполагаемые убийцы и прочие детали оставались неизвестными.       Не найдя ответов в остатках шампанского, Холмс заинтересовался ещё одним подарком, преподнесенным в тот вечер, а именно парой чудесных бокалов. Нам удалось побеседовать наедине с синьориной Гризанти – очаровательной и ни о чем неподозревающей юной девушкой, которая путешествовала на пароходе с братом и женихом – и осмотреть её приданое, состоящее из бессметного множества разной стеклянной и хрустальной посуды. Особенно Холмса заинтересовала опаловая ваза, изготовленная из того же материала, что и подаренные чете Депретис бокалы, и он внимательно изучил этот предмет. Несмотря на то, что ему не удалось обнаружить никаких улик, мой друг твердо стоял на том, что в деле были замешены бокалы и, соответственно, всемирно известный стеклодув вместе с сыном, преподнесшим роковой презент. В разговоре с нами синьорина Гризанти поведала о своем отце, который не смог отправиться в плаванье, так как принимал активное участие в избирательной компании левой итальянской партии. Юная дева, по мнению Холмса, никакого отношения к смерти премьер-министра и его молодой супруги не имела, напротив, она, скорее всего, даже не подозревала, какую ужасную и опасную игру затеяли ее родные.       Теперь, когда мотив преступления и имена убийц были известны, нам не хватало лишь понимания того, каким образом яд попал в организм жертв. На помощь пришла очаровательная Роза Гризанти, в ту же ночь раскрывшая нам главную тайну, которую так бережно скрывал её отец: опаловую матовость стеклу придавал мышьяк, добавлявшийся при выдувании. Это означало, что интересовавшее нас вещество следовало искать в самом стекле, а не на поверхности, как изначально предполагал Холмс.       Обладая всеми необходимыми знаниями, нам оставалось только схватить заговорщика, однако ни я, ни мой друг не подозревали, что этот заключительный этап окажется самым опасным во всем расследовании. Бедная девушка, раздавленная страшными новостями, сообщила нам о возвращении её брата, и мы с Холмсом сразу же отправились в нужную каюту и, к нашему удивлению, застали Орацио Гризанти вместе с Гансом Бурвинклем, благоверным синьорины Гризанти. Молодые люди быстро смекнули, что к чему, и, не теряя времени даром, сразу же набросились на нас, не собираясь без боя сдаваться в руки правосудия. Противник был силен, и даже Холмс, будучи превосходным боксером, с большим трудом отражал нападения итальянца, сумевшего нанести несколько болезненных ударов, которые долго ещё напоминали моему другу о той жестокой схватке. Я же, в свою очередь, довольно быстро оказался выведен из игры: некогда раненные плечо и нога, став своеобразной ахиллесовой пятой, лишили меня той ловкости и гибкости, какой обладал любой спортсмен, поэтому одного удара по уязвимому месту было достаточно, чтобы я, вскрикнув от ужасной боли, пронизавшей все мое тело, упал на пол. Мне смутно виделось, как Холмс со всей силой ударил Гризанти в челюсть, отправив того в нокаут, и проделал всё то же самое с Бурвинклем, затем обыскал преступников. Не обнаружив оружия, мой приятель скорее бросился ко мне и опустился на колени.       – Он не сильно вас покалечил, Уотсон? – взволнованно заговорил он. – Скажите, ради Бога, с вами всё хорошо?       Холмс вдруг взял меня за руку, крепко сжав в своей, и посмотрел так, словно я лежал перед ним полуживой, истекая кровью, хотя действительность представлялась не такой уж плачевной. Однако страх, по-видимому, обуял моего друга настолько, что тот лишился всякого самообладания. Признаюсь, мне никогда прежде не доводилось видеть Холмса таким испуганным: ясный взор затуманился, твердые губы задрожали, а руки, одна из которых всё ещё держала меня, еле заметно тряслись. Маска безразличия спала с его лица, и он открылся с неожиданно новой стороны. Кто бы мог вообразить, что за образом совершенной мыслящей вычислительной машины долгое время скрывался самый обыкновенный человек, способным в глубине души на столь сильную заботу и любовь!       – Пустяки, Холмс, всего лишь ушиб.       В доказательство своих слов я попытался самостоятельно встать на ноги, но нестерпимая боль вновь пронзила всё тело.       – Прошу вас, Уотсон, позвольте оказать содействие, – настоял мой приятель и аккуратно подхватил меня, помогая подняться. – Вечно вы, мой дорогой, пытайтесь всё сделать сами. Хоть бы раз попросили протянуть руку помощи!              Прежде чем отвести преступников к капитану судна Холмс навел порядок в каюте, надеясь на то, что от произошедшей несколько минут назад драки не осталось ни следа, а затем написал коротенькую записку, адресованную синьорине Гризанти.       Передав заговорщиков в руки итальянских властей, мы отправились на Бейкер-стрит, и очень скоро жизнь вошла в привычное русло. Я, как и прежде, посвятил себя составлению отчетов о раскрытых преступлениях, в то время как мой сосед основательно занялся химией: в попытках обнаружить нечто, что было бы полезно в дальнейших расследованиях, он мог просидеть за рабочим столом целый день, однако во время обеда делал перерыв, давая для своего верного и единственного слушателя небольшие концерты, демонстрируя блестящую игру. Вернулись и любимые прогулки перед ужином по Гайд-парку, особенно живописному в летний период, но иногда наша традиция нарушалась, и мы проводили вечер в лучших концертных залах столицы. Последнее относилось к периодам внезапно одолевавшей Холмса скуки, когда его переставала удовлетворять тихая уединенная обстановка.       Можно было с уверенностью сказать, что наступили прежние спокойные дни, однако я заметил некую странность в поведении моего друга, который сделался более мягким и обходительным в общении со мной. Подобное казалось необычным лишь по той причине, что в прошлом мне редко когда доводилось сталкиваться с этой стороной его личности. Анализируя поступки и слова Холмса, я вспомнил случай с ночным кошмаром, а затем и недавнюю драку на пароходе «Фрисланд». Всё это способствовало усилению моего интереса и желания раскрыть уже давно мучившую меня тайну, однако я никак не мог ожидать, что Шерлок Холмс сам прольет свет на истину.       В один из теплых июльских вечеров я преспокойно сидел в гостиной и наслаждался печатным романом, как вдруг прямо передо мной возник Холмс, облаченный в самый лучший вечерний костюм. Надо сказать, он ревностно относился ко всему, что касалось внешнего вида, потому одежда его всегда отличалась опрятностью и изысканностью. Мой друг предстал во всей своей красе: гладко выбритые щеки, старательно уложенные волосы, накрахмаленный ворот и манжеты белоснежной рубашки, приколотая к левому лацкану пиджака бутоньерка, до блеска начищенные туфли – всё говорило о том, что на вечер Холмс запланировал что-то грандиозное.       – Мой дорогой Уотсон, – торжественно произнес он, отвлекая меня от чтения, – попробуйте угадать, куда мы с вами сегодня направимся.       – Не лучше ли вам самому поведать мне об этом? – ответил я. – Мы потерям куда меньше времени.       – Бросьте! За столько лет, вы, мой милый, должны были в совершенстве овладеть моим методом.       Мне только и оставалось, что тяжело вздохнуть и прибегнуть к дедукции. Признаюсь, в самом начале казалось, что все мои потуги найти даже самую маленькую улику обречены на провал, однако, как можно тщательнее изучив Холмса с ног до головы, я пришел к кое-каким умозаключениям и тут же поделился ими со своим другом.       – Если взять во внимание столь официальный вид, предполагаю, что вы намерены выйти в свет. На данный момент ваш великий ум не обременен никакой работой, и за весь день не пришло ни одного письма с просьбой о помощи, следовательно, нам с вами не грозит оказаться на приеме у какого-нибудь высокопоставленного лица.       – Поразительно, Уотсон, – произнёс мой друг без тени насмешки в голосе. – Удалось ли вам узнать что-то ещё?       – Разве только то, что вы каким-то чудом раздобыли два билета на «Фантастическую симфонию» Берлиоза, что исполняют в Сент-джеймс-Холле этим вечером.       – Превосходно, мой мальчик! – воскликнул Холмс и одарил меня взглядом, полным такого нескрываемого восхищения, с каким заслуженный профессор смотрит на своего лучшего ученика. – Про симфонию вы, конечно, знаете из газет, а про билеты сказали, потому что увидели их корешки, торчащие из бокового кармана моего пиджака.       – Все в точности так, как вы сказали, Холмс.       – Ваши навыки с каждым разом все лучше и лучше, – он одобрительно улыбнулся. – Меня это очень радует, однако на рукоплескание нет времени. Раз вы уже ознакомлены с планами на вечер, я даю вам пять минут на сборы, и мы отправляемся.       У публики наверняка сложилось определенное мнение, касательно персоны моего дорогого друга, и я уверен, что многие читатели представляли Холмса в виде некого труженика, зацикленного исключительно на своей профессии и не проявляющего интереса ни к чему, кроме работы и новостей в области криминалистики. Отчасти, надо полагать, в этом была моя вина, так как в своих рассказах я уделял всё внимание лишь расследованиям, умалчивая о другой стороне жизни, не имевшей отношения к убийствам, погоням и кражам с взломом. В действительности же мой друг интересовался многими вещами, на фоне которых особенно выделялось искусство: у Холмса имелась обширная библиотека, и мне довольно часто доводилось наблюдать за тем, как он увлеченно что-то читал; мой друг редко посещал художественные галереи, при этом неплохо разбирался в живописи, был огромным поклонником вокальной и инструментальной музыки, поражая иной раз своими глубокими познаниями в истории произведений. Исходя из сказанного выше, мне был понятен его восторг, вызванный новостью о постановке симфонии.       Не теряя ни минуты, я поднялся наверх, быстро привел себя в порядок и переоделся в вечерний наряд, уложившись в отведенное время. Холмс ждал на крыльце дома и уже успел поймать кэб. Как только экипаж тронулся с места, он пожелал узнать, знаком ли я с сюжетом «Фантастической симфонии». Пришлось лишь отрицательно покачать головой, так как, к своему стыду, мне было известно лишь имя композитора, написавшего ее. Тогда мой друг с большим энтузиазмом принялся посвящать меня во все тонкости произведения, и, когда извозчик остановил лошадей на Пикадилли, у здания Холла, я был достаточно подготовлен к тому, чтобы не только наслаждаться чарующим звучанием музыки, но и понимать замысел творца, который тот хотел донести до слушателя.       Сент-Джеймс-Холл, расположенный на пересечении Риджент-стрит и Пикадилли, представлял собой выполненное в раннеанглийском готическом стиле четырехэтажное здание из красного мэнфилдского камня и лутонского кирпича; вершину украшала находившаяся почти в ста футах от тротуара высокая башня. Вход внутрь разделяли опиравшиеся на колонны, вытесанные из цельного куска гранита, три арки, и, пройдя через центральную, мы оказались в гардеробной, вверили шляпы и два кейпа в руки миловидной барышни, после чего проследовали в вестибюль, где уже собралось достаточно много дам, одетых по последнему слову моды, и джентльменов. Все они нетерпеливо поглядывали в сторону большого зала, куда ещё никого не пускали. Мы присмотрели уединенное местечко поодаль от скопления людей, и я, не зная, как скоротать время ожидания, стал рассматривать рельефные гербы королевских домов, изображенные на стенах по всему периметру вестибюля. Однако долго скучать не пришлось: через несколько минут двери зала открылись, и все присутствующие поспешили внутрь. Поднявшись по белой мраморной лестнице, обрамленной с каждой стороны ажурными арками, я и Холмс очутились в огромном красивом зале. Наши места были на балконе бельэтажа, с левой стороны от сцены, на которой уже стояли стулья и пюпитры, а также некоторые инструменты, например, арфы, виолончели, контрабасы, литавры, барабаны.       Немного погодя из-за кулис один за другим начали выходить музыканты, и все слушатели принялись хлопать в знак приветствия, однако быстро умолкли, стоило гобоисту сыграть ноту, в то же мгновение зазвучавшую в унисон у всего оркестра. Как только исполнители подстроились, на сцену с важным видом вышел дирижёр, и зал новь разразился аплодисментами. Дойдя до середины, невысокий мужчина средних лет, одетый в черный фрак, поклонился публике, а затем повернулся лицом к музыкантам, встав за свой пульт, и поднял руки. Он окинул пристальным взором своих подчиненных и, убедившись в их полной готовности, взмахнул дирижерской палочкой, давая ауфтакт.       Первая часть симфонии открывалась медленным вступлением, носившим печально-меланхолический характер. С помощью нисходящих жалобных интонаций композитор попытался воссоздать образ охваченного горем музыканта, не вынесшего отказа любимой и принявшего в порыве отчаяния большую дозу опиума, которой, однако, оказалось недостаточно, чтобы погубить молодого человека, потому он лишь погрузился в тяжелый сон, наполненный странными видениями. Со временем мрак рассеялся: минорные гармонии уступили место мажорным, и у всего оркестра медленная заунывная музыка сменилась на энергичную. Вскоре послышалась главная партия – idée fix или лейтмотив возлюбленной, чей образ преследовал героя на протяжении всего сновидения. В первой части тема, исполненная скрипками и сопровождавшими их флейтами, носила нежный и немного задумчивый характер, свойственный и побочной партии, зазвучавшей следом. Дальнейшее развитие главной темы происходило в среднем разделе сначала у струнно-смычковых, а затем у духовых инструментов. Внезапно весь оркестр мощно ударил аккорд, после чего воцарилась тишина, и музыканты, не смея вздохнуть, замерли на месте. Однако спустя несколько секунд послышался тихий мягкий звук, на фоне которого робко вступили скрипки. Постепенно мелодия начала звучать всё увереннее, и, в конце концов, вернулась к теме первого раздела. Музыка звучала громко, затихнув лишь под самый конец, и лейтмотив точно растворился в заключительных аккордах.       Вторая часть представляла собой вальс, начавшийся со вступления, предвещавшего дальнейшее развитие событий. Слушая сказочный перелив струн арфы, я вообразил лирического героя, оказавшегося на шумном балу. Наконец, зазвучала основная тема, и необыкновенная легкость, с которой играл оркестр, наделила мелодию грацией и изяществом, присущим истинному вальсу. Своей простотой и красотой исполнение восхитило всех. Холмс, смотря на сцену и всем видом выражая наслаждение, получаемое от концерта, покачивал головой в такт музыке, и я заметил, как всего на мгновение его губы расплылись в нежной улыбке. Вдруг, в самый разгар пышного торжества, вновь возник образ любимой девушки, навязчивые мысли о ком не оставляли бедного человека ни на минуту, и мне показалось, что звучавший у деревянно-духовых лейтмотив, несмотря на свою мажорную тональность, имел оттенок печали и тоски. Однако, когда вновь заиграла тема вальса, радостное настроение вернулось, оставаясь таким до самого конца.       Не найдя утешения на балу, герой устремился подальше от шумного света, избрав своим пристанищем далекую деревушку, куда музыка и перенесла слушателей. Перекличка английского рожка и гобоя, имитирующих свирели пастухов, открыла новую часть, а немного погодя вступили и скрипки с флейтами, напевая светлую пасторальную мелодию, с помощью которой композитор постарался изобразить спокойствие и умиротворение, царившее как в природе, так и в душе молодого человека, что наконец-то обрел свой покой. Наслаждаясь теплым летним вечером, слушая шелест листьев и щебет птиц, он, кажется, отпустил прошлое, и его мысли перестали быть печальными, приобретя более радостную окраску. На мгновение я прикрыл глаза, переносясь в тот же тихий и уединенный край, как вдруг скрипки наделили неспешно развивавшуюся тему волнением, усилившимся при первых нотах знакомого лейтмотива. С каждым тактом тревога лишь нарастала, изображая душевное смятение героя, однако, достигнув своего апогея, пошла на спад. В музыке снова наступил блаженный покой, и лишь звучащие на фоне альты, виолончели и некоторые духовые инструменты напоминали о недавнем беспокойстве, смутившем героя. Казалось, что все кончилось благополучно: вот пропел рожек, и слушатели затаили дыхание в ожидании ответа, но гобой на сей раз не вторил ему. Вместо этого где-то в отдалении заиграли литавры, изображая приближавшуюся грозу, а немного погодя всё смолкло.       Музыка, представлявшаяся до того светлой, лишь в некоторых случаях омрачавшаяся минором, связанным с печальными воспоминаниями, в четвертой части отличалась своей мрачностью. По замыслу композитора несчастный герой, не в силах более выносить душевные муки, в порыве отчаянья убил свою возлюбленную. Вступившие в самом начале литавры и присоединившаяся позже медно-духовая группа изображали тяжелые мерные шаги толпы, неумолимо следовавшей за мертвенно-бледным убийцей, приговоренным к смертной казни за свое ужасное деяние. Чем ближе подходил кортеж, тем отчетливее звучал зловещий марш, однако неожиданно для всех музыка устремилась ввысь, приведя к совершенно иной теме. Она носила триумфальный характер, и все-таки имелось в ней что-то зловещее, пугающее, вызывающее мурашки по всему телу. На смену торжеству вновь пришел мрак. Я не сразу признал первый марш, так как его мелодия на этот раз распределилась между разными инструментами. Затем, постепенно развиваясь и усиливаясь, тема зазвучала во всю мощь, на которую только были способны музыканты, и подвела к новому взрыву. За ним последовала тишина, но тут в очередной раз появилась тема возлюбленной, не продлившаяся слишком долго: всего через несколько тактов роковой удар всего оркестра, возвещавший о свершенной казни, пресек ее.       Заключительная часть симфонии отличалась от других не только по своему содержанию, но и по звучанию. Я подумал, что следует привести начальные слова программы, дабы позволить читателям лучше разобраться в замысле композитора. И так, в предисловии к пятой части Берлиоз писал: «Он (герой) видит себя на шабаше, среди ужасного скопища теней колдунов, всякого рода чудовищ, собравшихся на его похороны». Шелестящее тремоло скрипок и альтов, звуки, напоминающие подземный гул, созданные струнными низкого регистра, противные писки флейт и гобоев – всё это наделило исполнение причудливым, фантастическим колоритом, изобразив картину шабаша, куда постепенно слетались нечистые силы.  Вдруг кларнет заиграл какую-то до боли знакомую мелодию, однако мне с великим трудом удалось узнать в ней тот самый лейтмотив возлюбленной, сильно искаженный из-за быстрого темпа, измененного ритма и изобилия мелодических украшений. С каждым новым проведением звучание темы становилось более вульгарным, гротескным, а движение – неистовым. Внезапно всё оборвалось, и раздались три грозных удара колоколов, препятствуя дальнейшему развитию мелодии. Еще больший страх на слушателей навлек григорианский хорал «Dies irae», суровый и неумолимый, словно возвещавший о приближении страшного суда. Средневековый мотив подхватили сначала одни инструменты, затем другие, и с каждым следующим проведением он все меньше походил на заупокойную мессу. Прежнее движение танца со временем возобновилось, с каждым разом наращивая темп. В конце концов, дикий вихрь бесовской пляски охватил весь оркестр, продолжил набирать обороты, и стремительный натиск завершил симфонию.       Стоило прозвучать последнему, заключительному аккорду, как восторженная публика сразу же обрушила на исполнителей целый шквал аплодисментов. Дирижёр поднял оркестр, а сам повернулся лицом к залу и, устало улыбаясь, с удовольствием принимал заслуженную похвалу. Через некоторое время обессилевшие музыканты друг за другом удалились со сцены, однако бурные овации и восторженные возгласы благодарных слушателей не смолкали еще долго.       Солнце почти опустилось за горизонт, когда мы спустились с крыльца Сент-Джеймс-Холла и увидели выстроившийся вдоль дороги длинный караван, состоящий из повозок, двуколок, кэбов и прочей разновидности наемного экипажа. Глаза извозчиков, жаждущих подзаработать на ценителях высокого искусства, сияли при виде потенциальных пассажиров. К сожалению, нам с моим другом не удалось воспользоваться никаким из представленных вариантов транспорта: не знаю, послужила ли тому виной наша нерасторопность, или же всё дело в чрезмерном количестве людей, однако, когда толпа рассеялась, вокруг не оказалось ни одного, даже самого никчемного кэба. Холмс, заметив мое явное неудовольствие, постарался успокоить меня, сказав, что после столь фантастического представления нет ничего лучше неспешной прогулки в приятной компании.       Так, в полной тишине мы, лишенные возможности через четверть часа оказаться дома, прошли несколько кварталов, не встретив даже какого-нибудь ветхого экипажа. На темном небосводе уже обозначились и тускло засияли первые звезды, а вместе с ними зажглись и огни газовых фонарей, предвестников неумолимо приближающегося индустриального века, которые освещали путь припозднившимся прохожим. Шерлок Холмс шел неторопливым шагом, наслаждаясь тишиной улиц, устремив взор куда-то вдаль, и, кажется, погрузился в раздумья, что всегда с ним случалось после концертов: на протяжении всего исполнения симфонии мой друг не сводил глаз со скрипачей – с наших мест на них открывался превосходный вид – и теперь прокручивал в голове увиденное и услышанное за весь вечер, подмечая для себя разные мелкие детали, что-то, что, возможно, пригодилось бы ему для совершенствования своих навыков.       – Ну, мой дорогой Уотсон, – обратился ко мне Холмс, когда мы свернули на Мэддокс-стрит, – что вы можете сказать насчет концерта?       – Не буду лукавить, я до сих пор пребываю в восторге, но, боюсь, мое мнение покажется вам несколько поверхностным и не слишком верным.       – Вы и я слушали одно и то же исполнение, – сказал мой друг, – поэтому не думаю, что наши впечатления так сильно разнятся.       Воодушевленный его словами я, используя всё имевшееся у меня красноречие, постарался как можно точнее передать свои мысли спутнику. Холмс не перебивал и внимательно слушал каждое сказанное мной слово, и чем больше я говорил, тем заметнее становилась улыбка, игравшая на его губах.       – Очень хорошо, мой дорогой друг, – произнес он, осторожно взяв меня под руку. – Напрасно вы упрекали себя в поверхности суждений: поверьте, для человека, не сильно разбирающегося в тонкости музыкального искусства, ваши замечания поражают своей наполненностью и точностью. Вынужден признать, я и правда услышал немного больше вашего, однако в большинстве свое это касается лишь звучавшей фальши у того или иного инструмента. В остальном, наши мысли схожи. – Холмс немного помолчал, прежде чем продолжить. – Я согласен с вашими словами о том, что все части симфонии наполнены трагизмом, даже в тех местах, где музыка звучит светло и радостно, явно не предполагая минорного оттенка. Да, вот вам яркий пример того, что случается, когда творцу разбивают сердце!       – Разбивают сердце? Творцу? – переспросил я. – Вы хотите сказать, что это произведение имело автобиографичный характер?       – Увы, – с ноткой грусти в голосе подтвердил мой спутник. – Это одна из тех печальных историй, в которые попадают многие мужчины нашего века: Берлиоз страстно полюбил ирландскую актрису, приехавшую вместе с театральной труппой в Париж, проявлял всяческие знаки внимания, ухаживал за ней, однако девушка не смогла ответить взаимностью. Он, в отличие от меня, не имел под руками личного биографа, способного увековечить в истории столь сильное потрясение для любого человека, поэтому написал симфонию, где выразил свои переживания, тяготившие его душу, препятствовавшие спокойному течению жизни.       – Неужели для композитора все закончилось так трагично?       – Ах, мой милый Уотсон, – Холмс добродушно рассмеялся, глядя на меня. – Вам всегда хочется, чтобы в истории присутствовал счастливый конец. Тут, ваше счастье, он имел место: в конечном счёте, эта актриса, Гарриет Смитсон, всё-таки ответила на чувства Берлиоза и согласилась стать его женой.       Вспоминая услышанную тем вечером музыку, я, вообразив, каким сердечным мукам подвергся столь гениальный французский композитор, сочувственно вздохнул.       – Бедный, бедный человек.       – От чего же? – удивленно спросил мой друг.       – Представьте только, как долго этот несчастный страдал от неразделенной любви и мучился в одиночестве, думая лишь о своей ненаглядной даме!       С минуту Шерлок Холмс молчал, верно, обдумывая мое восклицание, а затем вновь разразился звонким хохотом.       – Мой дорогой, мой очаровательный Уотсон! – проговорил он, отдышавшись. – Вы рассуждаете как читатель, только что наблюдавший любовную драму, развернувшуюся на страницах романа. Я сомневаюсь в том, что Берлиоз денно и нощно думал о мисс Смитсон. Нет, друг мой, если бы все люди, живущие на земле, тратили свое существование лишь на то, чтобы убиваться из-за безответных чувств, то, пожалуй, миру очень скоро настал бы конец.       – Но, справедливости ради, не будем забывать о теме, преследовавшей лирического героя на протяжении всего произведения, – не сдавался я.       – Что вы хотите этим сказать?       – Что мысли о возлюбленной не покидали Берлиоза, и её образ следовал за ним по пятам. На самом деле, –  добавил я после короткой паузы, – мне кажется, вы не правы в своих суждениях.       – Вот как? – произнес Холмс с видом человека, чье самолюбие только что уязвили. – Тогда исправьте меня, доктор, раз вы так сведущи в делах любовных.       Мне пришлось призвать на помощь всё имевшееся у меня самообладание, чтобы пропустить последнее замечание мимо ушей и не ответить колкостью на колкость.       – Мой дорогой друг, я ни в коем случае не хотел задеть вас, однако твердо продолжаю стоять на своем. Вы – человек большого ума и, конечно, хорошо понимаете психологию отношений, ибо в расследованиях зачастую поступки нарушителей порядка основываются именно на них, и всё же признайте, что вы, всем своим естеством отвергая нежные чувства, не слишком углублялись в обсуждаемую тему и, следовательно, знаете не так уж и много. Понимаете, Холмс, - продолжал я, - безответная любовь сравнима, пожалуй, с тоской, окутывающей сердце на долгие месяцы, если не годы: сложно в один миг разлюбить того, чувства к кому ещё теплятся в груди. Дело не в том, что люди, как вы выразились, только и делают, что убиваются из-за своей неудачи, просто за ними по пятам следуют навязчивые мысли, точно так же, как лейтмотив в симфонии Берлиоза преследовал слушателей в каждой части.       – Именно поэтому я продолжаю придерживаться мнения о разрушительном влиянии чувств на разум человека, – холодно заметил мой спутник.       Плотнее кутаясь в пальто и надвинув на глаза шляпу, я постарался перевести разговор в иное русло, заметив, что на улице сделалось холоднее. На мой комментарий Холмс лишь пожал плечами, ничего не ответив, и остаток пути нам с ним пришлось преодолеть в полной тишине. К всеобщему счастью, свернув с Манчестер-стрит, мы оказались на Бейкер-стрит и через несколько минут попали в дом, где, поднявшись в общую гостиную, простились, пожелав друг другу доброй ночи, и разошлись каждый в свою комнату.       Казалось, стоило только лечь в постель, как сон сразу же возьмёт надо мной верх, однако пришлось довольно скоро убедиться в обратном: около получаса я проворочался с боку на бок и так и не погрузился в грезы, напрасно потратив время в попытках избавиться от навязчивых мыслей о Шерлоке Холмсе. Его образ, окончательно завладев моим разумом, не оставлял ни на миг, и перед глазами из раза в раз представал мой друг, задумчивый и как будто чем-то обеспокоенный. Он обладал прекрасными актерскими данными, потому старательно изображал на своем лице спокойствие, но ещё во время того, когда мы с ним находились в Холле, я, украдкой поглядывая в его сторону, заметил что-то неладное. Как упоминалось выше, на протяжении исполнения всех пяти частей Холмс не отводил взгляда от скрипачей, и тогда мне казалось, что он пристально следил за их игрой, как это обычно случалось, однако теперь задумался о правильности собственных суждений. Мой друг скорее смотрел куда-то сквозь сцену, нежели на нее саму. Тон его голоса, с каким он вел беседу во время нашей прогулки, так же подверглись анализу. Шерлок Холмс всегда старательно избегал разговоров о нежных чувствах, но, когда мне удавалось вывести его на эту тему, отзывался о них не иначе как с усмешкой и небрежностью, и даже сегодня вновь напомнил о своих взглядах. И всё-таки, говоря о Берлиозе, он сделался несколько печальным. Я никак не мог понять, что послужило тому причиной: то ли детектив, опустившись до меня, сочувствовал неудаче известного композитора, то ли история, положенная в основу симфонии, задела его за живое. Однако больше всего мое сознание занимали думы о том, с какой нескрываемой нежностью и теплотой мой друг смотрел меня.       Вдруг откуда-то снизу донеслись тихие мелодичные звуки, прервавшие дальнейшие размышления. Поначалу казалось, что это шутка, которую со мной сыграло воображение, но ночную тишину вновь прорезала мелодия, потому я присел на кровати и внимательно прислушался. На сей раз музыка прозвучала отчетливее, и мне удалось узнать в ней ту самую тему возлюбленной, которую мы с Холмсом намедни слушали в исполнении музыкантов симфонического оркестра.       Прекрасно зная, что в этом доме лишь один человек, тоже, по-видимому, бодрствовавший в столь поздний час, так искусно владел скрипкой, я, стараясь ступать как можно более бесшумно, спустился вниз и замер в дверях гостиной. Шерлок Холмс с инструментом в руках стоял у окна, спиной ко мне, и по памяти наигрывал хорошо знакомый лейтмотив. Меня всегда поражала его способность с одного или двух прослушиваний досконально запомнить музыку, а затем самому почти без ошибок воспроизвести ее. Пока мой сосед проводил смычком то вверх, то вниз, старательно выводя каждую ноту, я заметил, что он, в отличие от меня, вовсе не ложился в постель, так как всё ещё был одет в вечерний костюм, за исключением пиджака, небрежно брошенного на кресло.       – Не спится, Уотсон? – спросил Холмс, закончив играть, не удосужившись даже повернуться в мою сторону.       – Как и вам, мой друг.       – Не могу спать, когда голову переполняют мысли. Надеюсь, я вас не разбудил?       – Вовсе нет, – воскликнул я. – По правде сказать, меня мучает тот же недуг, что и вас.       – Вот оно что, – многозначительно проговорил он, а затем развернулся на каблуках лицом ко мне и указал смычком на кресло. – В таком случае, не откажите в любезности и побудьте моим слушателем, если, разумеется, желаете.       – Я всегда счастлив исполнить эту роль, однако, не помешаем ли мы миссис Хадсон?       – Поверьте, Уотсон, – сказал он, чуть заметно улыбаясь, – моя монотонная игра лишь убаюкает нашу дорогую хозяйку.       – В таком случае, всё в порядке, – я уселся на привычное место, тихо посмеиваясь, и приготовился внимать чудесной музыке.       По тону, с каким Холмс произнес последнюю фразу, я понадеялся, что к нему вернулась прежняя веселость, однако настроение выбранных им произведений убедило меня в поспешности выводов. Он сыграл несколько «Песен» Мендельсона, в том числе «Весеннюю песню» и две «Песни венецианского гондольера», затем обратился к Шопену, исполнив его самый известный ноктюрн и вальс. Всем сочинениям был присущ задумчивый и элегически-печальный характер. Некоторые из них имели светлую, мажорную окраску, хотя кое-где всё же отчетливо звучала грусть, что, впрочем, не удивительно: вышеназванные композиторы принадлежали к числу романтиков. Ставшая заключением этого скромного концерта «Серенада» Шуберта не отличалась по своему настроению от прочих произведений, тем не менее сильно выделялась на их фоне. Она являла собой превосходный образец кантиленой мелодии, плавно и неторопливо лившейся из-под длинных пальцев моего соседа. Скрипка Холмса, точно человеческий голос, исполняла протяжную песню, похожую на мольбу, полную душевного томленья и слабой надежды. Слушая ее, мне сложно было отказать себе в удовольствии перестать любоваться Холмсом. От одного лишь взгляда на этого человека приятное ощущение разлилось по всему моему телу. Я прекрасно понимал, что мои чувства навсегда останутся безответными, потому простой возможности видеть моего друга перед собой и хранить в сердце любовь к нему хватало, чтобы считать себя настоящим счастливцем.       Окончание Холмс сыграл на вибрато, подражая колебанию голосовых связок, и от этих звуков у меня перехватило дыхание, а внутри все замерло. Во время исполнения детектив не отрывал глаз от грифа, однако как только музыка закончилась, он опустил инструмент, а затем устремил в мою сторону несколько печальный взгляд.       – Вам все понравилось? – спросил мой друг.       – Вы были прекрасны, – прошептал я чуть слышно.       Лицо Холмса вновь сделалось непроницаемым, и он, убрав инструмент в чехол, подошел к окну. Я всегда находил его очень привлекательным мужчиной, но именно в этой несколько интимной обстановке, создавшейся в гостиной, Шерлок Холмс, стоя в тусклом свете камина, казался мне невообразимо красивым. Меня вдруг переполнило желанием заключить его худое тело в объятия, прижав к себе на столько близко, на сколько представлялось возможным, однако я не посмел двинуться с места. Его дружба – единственное, что у меня было, и мне не хотелось этим рисковать.       – Знаете, Уотсон, – спустя несколько минут молчания начал мой друг, но в голосе его отчетливо звучала нерешительность, – я вспоминаю нашу беседу о Берлиозе, если быть точнее – о лейтмотиве. Вы не думаете, что у каждого человека в голове есть своя собственная мелодия? У всех, разумеется, разная: у кого-то она звучит светло и радостно, а у кого-то – тоскливо и мрачно.       – У всех? – осторожно уточнил я.       – Да, мой милый, – ответил Холмс, поняв, к чему я клонил. – Даже мой разум оказался не защищен от вторжения. – Он умолк, видимо, задумавшись о чем-то серьезном, однако вскоре вновь заговорил.       – Вас по ночам больше не беспокоят кошмары?       – Нет, ваша чудесная игра полностью излечила меня от них.       – Видимо, от вас они перешли ко мне, но я рад тому, что вашим мучениям настал конец.       – Мой дорогой друг, – я, собравшись с силами, поднялся с кресла и медленно подошел к Холмсу, положив руку тому на плечо, – перестаньте говорить со мной задками и лучше расскажите, что вас тревожит. Мне вы можете доверить все свои сокровенный тайны.       – Сначала я хочу узнать, о чем был ужасный сон, приснившийся вам с месяц тому назад.       Мгновение я колебался, раздумывая, стоило ли выкладывать всю правду, как она есть, или же о некоторых аспектах следовало умолчать. Мне показалось неправильным посвящать моего друга во все подробности ночного кошмара, ибо было трудно предугадать его реакцию. С другой стороны, начни я лгать, он бы сразу распознал это.       – Если вы на самом деле желаете знать, – я испустил тяжелый вздох, – то нет никакого смысла и дальше скрывать свою тайну. Той ночью мне не давали покоя мысли о вашей смерти. Я закрывал глаза, и передо мной снова представал злосчастный водопад и ваша прощальная записка.       – Мой милый Уотсон, – он резко развернулся, и сердце моё больно кольнуло от его печального вида. – Я даже не помышлял, какое сильное воздействие это на вас оказало. Простите меня, – прошептал мой друг, глядя мне прямо в глаза, – простите за то, что причинил вам столько боли своей фальшивой смертью. Я не имел никакого права играть с вашими чувствами!       – Однако вы сами говорили, что подвергли бы нас двоих опасности, если бы тогда открылись мне.       – Да, я опасался чего-то подобного, и все-таки одно письмо не вызвало бы ни у кого подозрений. Вы не в силах представить, как я мечтал написать вам, и каких трудов мне стоило из раза в раз отговаривать себя. Ах, простите меня, Уотсон! – вновь воскликнул Холмс. – Остается только молить Всевышнего, чтобы вы простили меня.       – Оставьте это, мой милый, – сказал я. – Мне не за что вас прощать. Здесь нет ни капли вашей вины. Истинные злодеи, разлучившие нас с вами, давно наказаны по всей строгости закона.       Я посмотрел на Шерлока Холмса так, словно никого ценнее его никогда не было в моей жизни. Сердце, переполненное самыми искренними и возвышенными чувствами, разрывалось на мелкие кусочки от возраставшей с каждым мгновением любви к этому странному и вместе с тем великому человеку, которого мне хотелось привлечь к себе, однако страх навечно потерять друга сковывал изнутри, не позволяя действовать.       – Мне безумно не хватало вас, Джон, – я никогда прежде не слышал, чтобы его голос так сильно дрожал. – Пока судьба нас не разлучила, мне не приходило в голову, как много вы значили для меня. После моего возвращения я поклялся, что больше вас не оставлю, и вдруг мы оказались втянуты в драку на пароходе «Фрисланд». Никогда не прощу себя за то, что подверг вас столь серьезной опасности, – он сделал остановку, пытаясь совладать с собой, прежде чем продолжил говорить. – С этим и связаны кошмары, преследующие меня каждую ночь уже в течении нескольких недель. Возможно, вы заметили, что я постоянно нахожусь рядом с вами, и, надеюсь, подобное не причиняет вам неудобств. Просто я боюсь вновь вас потерять, потому что…       Голос Холмса надломился, и он, точно поверженный в бою воин, опустил голову. Между нами установилась тревожная тишина, в продолжении которой мой разум прибывал в полном смятении. Я, выслушав столь трогательную речь моего друга, хотел верить, что пришел к правильным выводам, однако не мог знать наверняка. Вдруг повисшее молчание нарушил негромкий всхлип.       – Мой дорогой?       Осознав, в сколь уязвленном положении находился, он нехотя поднял на меня мокрые от слез глаза. Признаюсь, что эта картина повергла меня в шок, ведь я никогда прежде не видел, как мой друг плачет, и, по правде говоря, даже не подозревал, что подобное когда-нибудь случится.       – Джон, я люблю вас, – маленькая слезинка покатилась по щеке Холмса, оставляя за собой мокрую дорожку. – Теперь, зная мою патологию, вы, вероятно, презираете меня и не хотите более делить кров с такой отвратительной личностью.       Но я не оправдал ожиданий моего друга, не обругав его, не влепив пощечину и уж тем более не бросившись наверх собирать свои вещи. Вместо подобных глупостей я обхватил дрожащее тело Холмса и притянул к себе, крепко обнимая и нежно поглаживая по спине, которая то и дело вздрагивала от новых всхлипов. Теперь стало понятно, почему детектив так странно изъяснялся с самого начала. Он, как и я, боялся перейти метафорическую черту, поэтому осторожно подбирал каждое слово.       – Мой дорого, мой милый Холмс, – я, задыхаясь от переполнявших меня чувств, быстро зашептал ему на ухо успокаивающие слова, – вам не стоит переживать. Я никогда, слышите, никогда не сделаю ничего из вышеперечисленного, потому что вы и есть тот мотив, постоянно звучащий в моей голове. Я люблю, бесконечно люблю вас!       – Вы не шутите? – он неуверенно подал голос.       – Как можно с таким шутить?! Прошу вас, успокойтесь. Мне больно видеть, как дорогой моему сердцу человек понапрасну льёт слезы. Что я могу для вас сделать? – пришлось отстраниться от моего друга, дабы взглянуть в его прекрасные серые глаза. – Клянусь, что исполню любое ваше желание, лишь бы доказать правдивость своих чувств.       – Поцелуйте меня, – на грани слышимости прошептал Холмс.       – Как пожелаете, Шерлок, – я с упоением произнес имя столь желанного человека, почти касаясь его губ своими.       Мгновение, и мы слились в нежном поцелуе, ставшем кульминацией сегодняшнего вечера. От одной только мысли о том, что мне выпала возможность прикоснуться к губам единственного в мире консультирующего детектива, мое сердце бешено заколотилось в груди, и пульс заметно участился. На всем белом свете не нашлось бы подходящих слов, которые смогли бы выразить мою преданность и любовь к Шерлоку Холмсу, поэтому я понадеялся, что поцелуй скажет все за меня. Поначалу мой друг, не до конца уверенный в реальности происходящего, стоял неподвижно, однако со временем начал вполне умело отвечать, а вскоре вовсе перенял инициативу на себя. Обвив руками мою шею, он углубил поцелуй, и та решительность, с какой он приступил к действию, на секунду заставила меня усомниться в отсутствии у него опыта, его невинности, но тогда было неподходящее время для каких-либо вопросов. Даже тогда я оставался преданным Шерлоку Холмсу, потому, обняв его за талию, вверил себя в его руки. На несколько волшебных минут две плоти соединились в одну, и я почувствовал, как стал единым целым с Холмсом.       – Надеюсь, – тяжело дыша, произнес я, когда мы отстранились друг от друга, – у вас больше нет сомнений касаемо моих слов.       – Нет, никаких – ответил мой друг, опьяненный происходящим, и ещё раз поцеловал меня.       – Мой дорогой, теперь, когда наше с вами расследование подошло к концу, я настаиваю на том, чтобы вы немедленно отправились в кровать. Мне, как врачу, очень не нравится ваш изможденный вид, и в качестве лекарства рекомендую вам спокойный сон.       – Я стану соблюдать ваши предписания только в том случае, если вы составите мне компанию и будете крепко прижимать меня к себе на протяжении всей ночи, – улыбнулся Холмс, увлекая меня за собой вглубь спальни.       – Вам ведь хорошо известно, что я потакаю любому вашему капризу.