Его сиятельство, граф де Ла Фер

      Это не очередные мемуары, я даже не считаю свою персону достойной к описанию. Я пишу это для себя. Сейчас, когда я чувствую, что моя жизнь близиться к концу, мне хочется вспомнить всё, в мельчайших подробностях. И вынести себе, может нелицеприятный, вердикт. Обращение это составлено для тех, кому когда-нибудь попадутся мои записи, чтобы вы не тратили на них своё время. У меня есть ещё записи, они, я думаю, будут полезнее для любопытных. Они называются «Воспоминания графа де Ла Фер о некоторых событиях, происшедших во Франции к концу царствования короля Людовика XIII и в начале царствования короля Людовика XIV». Здесь же моя душа, весь я. Но если уж вы решили прочитать это, то свою историю я начинаю с самого главного момента в жизни каждого. С момента, когда я впервые увидел мир. С момента моего рождения.       Я родился в обычной семье. Если, конечно, мою семью можно назвать обычной. Отпрыск знатного дворянского рода, мне светило беззаботное будущее, насколько оно может быть беззаботным. Единственный наследник, на мне ,с момента моего рождения, лежала ответственность: я должен был упрочить славу рода, и обеспечить его продолжение. В детстве, конечно, я этого не понимал. Я жил в окружении роскоши, угодливых слуг, знатных и влиятельных гостей. Матушка моя была статс-дамой Марии Медичи, королевы Франции, и матери его величества Людовика XIII. Знатные придворные особы постоянно гостили в нашем доме. Я очень уставал от этих приёмов, и не любил их. Да и какой ребёнок будет любить то, что отдаляет его от горячо любимой мамы. В наше время брак по любви –редкость, если не исключение. Мои родители до свадьбы не знали друг друга. Но жили в мире и согласии, и в нашем доме всегда царила тихая любовь. Всё было построено на взаимоуважении. Возможно это всё привычка, я знаю одно, они дорожили друг другом. Я не испытывал недостатка в любви, она окружала меня повсюду, и моё сердце отвечало тем же. Едва я достиг более-менее сознательного возраста, меня начали обучать наукам. Моя семья была богатой, поэтому образование я получил самое полное. Я изучал философию, языки, этикет, заучивал все дворянские фамилии королевства, их генеалогию, их семейные связи, их гербы и происхождение их гербов. Как и любого дворянина меня обучали верховой езде, фехтованию, стрельбе. Мои родственники, как и мой отец, очень любили охоту, и я тоже приобщился к этому искусству. Я быстро выучил все тонкости псовой и соколиной охоты, последняя к тому времени уже утратила свою былую популярность, и опытный охотник, а сокольничий и того более, были редкостью. Однако, я всё же был из древней семьи, и у нас были возможности ещё продлить жизнь этому умирающему искусству . Моими родственниками были Роганы и Монморанси, они как и мои родители были при дворе и занимали важные посты, так что мне быстро объяснили одну простую истину: все видят во мне сначала дворянина с громким именем и связями, а потом уже человека, а это потом может и не наступить. Горькая истина, я тогда ещё не знал, насколько горькая. Я скоро столкнулся с ответственностью, лежавшей на мне. В моей семье не было человека, не имевшего ордена или какой иной награды за свои дела. Иначе говоря, все мои родственники, и в прошлом, и в настоящем, это люди высокого полёта. Я не имел право омрачить их деяния собственными. Я должен был стать достойным отпрыском своей фамилии. Общение с придворными объяснило мне другую важную истину: скрывай свои мысли и чувства, один неверный взгляд, одно неуверенное движение и ты –посмешище и главный герой сплетен. О, как всё это мне претило. Я был вынужден улыбаться, делать комплименты и разговаривать с людьми мне совершенно не приятными. И всё это я постиг, даже не бывая при дворе.       Берри, вот место, где я появился на свет, мой дом. Как я любил эти леса и поля, эти деревушки и речки. Спокойная и уединенная жизнь в деревне, как я люблю это. Но частые приёмы и гости каждый раз погружали меня в ту, другую жизнь. Жизнь в которой я был виконтом де Ла Фер. Любовь моих родителей делала эту жизнь терпимой. Очень скоро я к ней привык. Мой отец, всегда был для меня примером, и я старался походить на него. Именно его влияние в скором времени сделало из меня того кого люди хотели видеть. Но я никогда не забывал себя. Я знал, кто я такой. В свой жизни я сумел найти баланс между собой и тем идеальным дворянином. Так родился подлинный виконт де Ла Фер. Наверное, мне очень повезло. В своей жизни я встретил людей, которые видели во мне, прежде всего человека. Я был для них другом, и навсегда им остался. Для этих людей я всегда был и буду просто Атос - мушкетёр его величества Людовика XIII, роты господина де Тревиля. Но об этом после.       Время шло, я взрослел, моя душа наполнялась любовью, мне уже было недостаточно изливать её на родителей, я жаждал иной любви. Мой отец, в ту пору получил подарок от его величества Генриха IV, прекрасную греческую статую. Мне было 15 лет, и я был совершенно очарован её красотой. Я любовался ей днём и ночью. Подобно Пигмалиону я приносил ей цветы и украшения. Ежедневно я молил господа сотворить для меня то чудо, которое Афродита сотворила для Пигмалиона. Родители узнали о моей страсти, и им пришлось разбить мне сердце. Мне объяснили, что это лишь легенда, а это простая статуя. В тот день я думал ,что сойду с ума от горя. Время шло, я сам понял глупость своей страсти, но моё сердце по- прежнему жаждало любви. Жизнь шла обычным чередом, я был уже вполне взрослым. И жизнь для меня была прекрасна. У меня была лишь одна проблема, на кого направить ту любовь, что содержало моё сердце. Вскоре эта проблема решилась, но не так как я хотел. Моя жизнь превратилась в страшный сон. В то время я бывал лишь в двух местах: в церкви и у кровати матушки. Я вновь молил господа о чуде, но я уже не просил оживить мрамор, я просил здоровья моей матушки. Она тяжело болела. Я до сих пор помню ,как она позвала меня, её руки дрожали, глаза наполнились слезами, голос был настолько слаб, что малейший шум мог заглушить его. Она сняла со своей руки кольцо с сапфиром, свадебный подарок моего отца, она никогда не расставалась с ним. Своей дрожащей рукой она протянула мне это кольцо. Шёпотом благословила меня, нежно поцеловала в лоб и вздохнула последний раз.       О, как я был несчастен. Я постоянно хотел плакать. Но и тут, господи, и в этом горе мне пришлось притворяться! На похоронах моей матери я не имел право проронить и слезинки. Всюду были высокие гости, и с самого утра приносили свои лживые соболезнования, а я должен был терпеть! Мне, сыну своей матери не дали поплакать над её могилой! От этого моё горе было ещё сильнее и временами перерастало в ярость. У меня была одна поддержка- отец. Он понимал меня и моё горе, ибо горевал не меньше чем я. Помню, как уже после похорон мы приходили на её могилу. Наконец я мог выплакать все свои слёзы. Отец стоял мрачный, как туча. Он нежно обнял меня и я, как маленький ребёнок рыдал на его плече, он тогда сказал мне: «Плачь, сын мой, плачь. Ты полон любви, молодости и жизни. Ты счастлив, что умеешь плакать. А вот я уже нет.». Тогда я не понял его, как можно не уметь плакать. Жизнь позаботилась о том, чтобы я понял это.       Прошло несколько лет, я смирился с моей потерей, и жизнь вновь стала радостной. Она текла размеренным чередом. Охота, визиты, балы- всё это доставляло мне мало удовольствия, но всё же было способно скрасить время. Я был тогда уже совершеннолетний, моему воспитанию был подведён итог. Этот итог был очень лестным для меня и отца. Я уже многое знал о свете, умел по лицу человека составить о нём мнение, мог отличить ложь от правды. Я узнал много взглядов, и каждый из них говорил мне о намерениях человека. Но в это время я узнал и другой взгляд: взгляд человека, который нашёл то, что нужно. Многие семьи, которых Бог наградил дочерями, видели во мне выгодную партию. Да и мой отец уже стремился сосватать меня. Меня знакомили с самыми разными знатными девушками. Но ни одна из них не впечатляла меня. Все они были посредственные. Похожие друг на друга, не внешностью, а характером, мыслями. Как много я спорил с отцом из-за женитьбы. Да, моя душа жаждала любви, но я не мог подарить её ни одной из этих девушек! Да, я должен был жениться, на мне лежала ответственность за продолжение рода, но я не мог жениться без хотя бы капли любви. Я хотел взять в жёны девушку, которую полюблю. А ни одна из них не пробуждала во мне этого чувства. Как бывает жестока судьба! Именно в это время, во время моих бесконечных ссор с моим горячо любимым отцом, я вновь узнал горечь потери. Мой отец заболел и умер. О, как я умолял его простить меня! А он смотрел на меня так ласково, он простил меня, но я себя не простил. Я помню его последние слова, они до сих пор звучат во мне : «Будь счастлив». И вновь похороны. И всё как тогда. Опять эти соболезнования, эти люди в глубине души ненавидящие покойника и смеющие говорить о его добродетелях. Опять ложь! И опять, мне не дают поплакать на могиле моего отца!       Я до сих пор помню в мельчайших деталях, как вернулся после похорон в замок. И всё на своих местах, всё как обычно. Мне даже на секунду почудилось, что все эти смерти сон. А мои родители сейчас в спальнях. И тут ко мне подошёл слуга и сказал : «Граф, прикажите подавать ужин?». А я стою и не понимаю, почему он обращается ко мне, я же виконт. «С вами всё хорошо, граф?»- вновь повторил слуга. Я оглянулся, думая, что где-то стоит отец. Но в комнате был только я и слуга. Он смотрел на меня удивлённым и вместе с тем сострадающим взглядом. И тут меня осенило, граф – это я. Теперь я – граф де Ла Фер. Это всё не сон. Я невыносимо захотел заплакать, но неожиданно для себя закусил до крови губу и с силой вонзил ногти в руки, чтобы не заплакать при слуге. Я быстро пошёл наверх, в свою комнату, оставив без ответа ошарашенного малого. Всю ночь я не спал, я никак не мог и не хотел верить: я – граф де Ла Фер. Но мне пришлось в это поверить.       Каждый день я просыпался и шёл завтракать, один. Кроме меня и слуг в замке никого не было. Уже к утру у меня было куча дел. Со всех сторон я только и слышал : «Граф, граф, граф…». Я не всегда отзывался на этот титул. Но человек привыкает ко всему. Если я бывал на приёмах, то опять начиналось это сватовство. Я смотрел на людей и видел, им всё равно на моё горе, они все чего-то ждут от меня. Общаясь со мной, они ищут выгоду. Как мне всё это осточертело, даже сложно представить. У меня не осталось ни одного близкого человека, тогда я закрыл все свои чувства на замок. Я не позволял себе ничего, даже любви, всегда переполнявшей моё сердце. В моей жизни не осталось ничего радостного. А этот замок, впервые за многие годы, он надоел мне, я всегда любил эти стены, но теперь они напоминали мне о моих родителях, это было слишком тяжело для меня. Я решил уехать.       Я отправился в Лондон. Там я жил некоторое время, и прекрасно освоил английский. В 1624 году я вернулся в родной Ла Фер. В первый же день по моему приезду, ко мне пришёл священник местной церкви. Он просил моего разрешения назначить на его должность другого. Это было очень необычно, приход- доход для священника. Если он его оставляет, то случилось одно из двух: он умер или ему предложили более доходный приход. Но последние - редкость. Этот священник сказал, что нашёл себе место в другом приходе, но не поэтому он уходит. Несколько недель назад здесь появились брат с сестрой. По слухам они были хорошего происхождения, но очень бедные, их родители давно умерли. Брат был священником и очень благочестив. Сестра же, как сказал священник, была невероятна красива, всего 16 лет отроду. Конечно, священник не сам всё рассказал, я по- юношескому любопытству завалил его вопросами. Когда он рассказал о невиданной красоте этой девушки, мне ужасно захотелось посмотреть на неё. Я утвердил нового священника в должности, а на следующее утро отправился в церковь. Мне не терпелось увидеть эту девушку. Тем более, что слова священника подтвердили и мои слуги. Войдя в церковь, я увидел нового священника, он был недурен, но мне бросились в глаза его нос, кончик которого был опущен, и нижняя челюсть, сглаженная, с уходящим назад подбородком. Он выглядел вполне благочестиво и смиренно, так что я решил, что не прогадал, утвердив его. Но не новый священник привлекал моё внимание, я всё искал глазами его сестру. Я даже не слушал священника, только беспрестанно бегал глазами по маленькой церкви. Служба закончилась, все встали. И тут, к священнику подошла девушка. Она была прекрасна, золотые волосы, алые губы, белоснежная кожа, томные светло-голубые глаза, обрамлённые чёрными бровями и ресницами, высокого роста, хорошо сложена, одним словом божественна. Я стоял недалеко и по разговору понял, что это и есть сестра священника. Не знаю зачем, но я решился подойти к ним. Узнав, что я и есть владетель этих мест, они стали благодарить меня за место. Голос девушки был прекрасен, он так и отдавался в моём сердце. Я расспросил их об их жизни, и узнал то же, о чём говорили слухи. Вернувшись, я никак не мог забыть эту девушку, она была так скромна, грациозна, величественна, я был поражён в самое сердце. Я стал искать с ней встречи. Она была прелестна как сама любовь. Наивная, что не удивительно для 16 лет, она обладала кипучем умом, это не женский ум, а ум истинного поэта. С каждым днём она опьяняла меня всё более и более. Тогда я понял, вот она –настоящая любовь. Мне не составило бы труда соблазнить её или взять силой, я здесь полный хозяин и никто бы не вступился за них. Но, как я мог поступить так! Она была всем для меня, моё сердце изливало на неё всю накопившуюся любовь, к тому же меня воспитали иначе. Я решил простить её руки. Она и её брат дали согласие. Я заметил, что брат был опечален, это тронуло меня, так как я подумал, что это от большой любви к сестре. Моя родня, узнав об этом браке, начала протестовать. Но я не собирался отказываться от моей любимой. Где были мои родственники, когда я нуждался в поддержке? Зачем теперь они разрушают моё счастье? Наконец, я счастлив, счастлив как никто! Я пошёл против всей семьи из-за неё...       Настал день свадьбы. Нас обвенчал её брат и я увёз её в свой замок. С этого дня она стала первой дамой провинции- графиней де Ла Фер. Она отлично справлялась со своей ролью. Я мнил себя счастливейшим из смертных. В нашу первую ночь любви я подарил моей супруге кольцо с сапфиром, то самое, которое я получил от матери.       Я жил как в раю. Ссора с семьёй меня абсолютно не волновала, я был счастлив, я был собой. И вот однажды я устроил охоту. Стоял погожий денёк, солнце светило, птички пели, на небе не было ни единого облачка. Это была только наша с супругой охота, только мы и необходимые для охоты слуги. Она была рядом со мной, впрочем, как и всегда. Мы травили оленя, наши с ней лошади были намного быстрее лошадей слуг, олень постоянно петлял, так что в скором времени слуги совсем нас потеряли, я сам ели слышал лай собак. Погоня была в самом разгаре, и тут, я услышал крик своей жены, я обернулся. Моя любимая упала с лошади и потеряла сознание. Я бросился к ней на помощь. Платье стесняло её, и чтобы она смогла вздохнуть, я разрезал его кинжалом. Сделав это, я нечаянно обнажил плечо. Тут я ужаснулся, на её левом плече, на этом белом круглом плечики «цвела» лилия. Я помню этот цветок в мельчайших деталях, небольшой, рыжеватого оттенка, как бы полустёртый, с помощью различных притираний. Я не мог поверить своим глазам, наверняка этому есть объяснения, я был готов поверить всему. Я начал приводить жену в чувство. Очнувшись, она поняла, что я увидел клеймо, но не успел я спросить её, как она схватила кинжал, который я оставил подле неё, и бросилась на меня. Я не успел ничего понять. Она повалила меня на землю, я с трудом сопротивлялся. Её взгляд был безумным, на моих глазах ангел превратился в демона. Я не помнил себя, всё было как в тумане, я ничего не понимал, тело само всё делало. Помню только, как мне удалось выхватить кинжал, но всё что я смог им сделать, это поцарапать сапфир. Я тогда ещё отдавал себе отчёт в действиях, и не мог ударить кинжалом любимую женщину. Очнувшись от этого забытья, я увидел, что повесил её в разорванном платье на ближайшем дереве. Мой камзол тоже был изодран, я весь дрожал. Я ели как сел на коня и поехал в замок. Судя по выражению лиц слуг я был очень бледен. Я зашёл в спальню жены. Мой ангел оказался заклеймённой преступницей. Стены этой комнаты давили, каждая вещь отдавалась болью. Мне пришла внезапная мысль: выкинуть все её вещи, и забыть это как страшный сон. Я стал судорожно вываливать всё из ящиков. Но тут, я обнаружил, что тут нет и половины моих подарков. Я перевернул комнату вверх дном, обшарил каждый угол, но не нашёл недостающих ценностей. Вдруг, я решил проверить ящик в моём кабинете, смежным со спальней. В ящике этом я всегда хранил порядка 1000 пистолей, ключ был только у меня. Я вбежал в кабинет и дрожащими руками открыл ящик. Пусто! Этого быть не может! Шатаясь, словно пьяный, я вернулся в спальню, облокотился на стену, но был настолько не в силах держаться на ногах, что сполз на пол. Минуту я сидел так, бледный, дрожащий, в разорванном платье, и вдруг засмеялся. Я смеялся как сумасшедший. Я убийца! Я женился на воровке! Я опозорил своё имя! Моя честь растоптана! Я поссорился со своей семьёй! Я дурак! Глупец! Болван! Осёл! Не помню, как дошёл до своей кровати, но утром я был у себя. Проснувшись, у меня была лишь одна мысль: «Это всё афёра, священник не её брат, а сообщник и любовник». В это же утро я решил распорядиться повесить этого мошенника, в моей груди играло незнакомое доселе чувство ненависти. Но на мой вопрос, в церкви ли он сегодня, я услышал, что его дня два как нет, ни в церкви, ни дома. Злость на этих аферистов сменилась ненавистью к себе. Я хотел забыть всё это. Но не мог. Я чувствовал, что если останусь здесь, то сойду с ума. И вновь, мне осточертел мой родной Ла Фер. Но просто уехать я не мог, мне вдруг стало страшно, вновь попасться на удочку аферистов, я думал, что хорошо разбираюсь в людях, но меня провели как ребёнка. Это всё моё имя, если бы не оно! О, как мне надоело, как мне претит всё это, я человек, а не имя! Я живой, у меня есть душа, сколько мне терпеть это лицемерие! Нет, я так больше не могу, я уеду, в Париж! Да, в Париж! Я поступлю на службу королю и возьму другое имя. Никому ничего не скажу, граф де Ла Фер мёртв! Так я и сделал. С вечера собрал нужные вещи, среди прочего я взял портрет моего отца, шкатулку матери и шпагу прадеда, подаренную Франциском I, чтобы всегда помнить, кто я, и чья кровь во мне. Я взял деньги на дорогу, и под покровом ночи, как мальчишка, поссорившийся с родителями, улизнул из собственного замка. Я доехал до Парижа. В тот же день я представился де Тревилю, и попросил о плаще мушкетёра. Это был, как я тогда думал, последний раз, когда я называюсь своим именем.       — Я извещу короля о вашей просьбе, и сделаю всё возможное, чтобы вы получили плащ мушкетёра, сударь. –ответил де Тревиль.       — Благодарю вас, капитан. Но позвольте мне просить вас ещё об одной услуге.       — Какой же, граф?       — Я бы хотел скрыть своё имя от всех, чтобы никто не знал его.       — Даже король?       — Если это возможно. Помню удивлённый взгляд господина де Тревиля, это действительно было странное желание, но он поступил как благородный дворянин.       — Хорошо, я сделаю всё что могу. Но скажите, как мне тогда вас называть? Я об этом не думал, и правда, кто я теперь. Я задумался. Тут я вспомнил один случай. Я был тогда ещё маленький, это было воспоминания моего беззаботного детства, от которого становилось так легко. Мы с родителями были в церкви. Старый священник рассказывал о чудесах, что происходят на горе Афон. Но я тогда услышал не Афон, а Атос. После я подошёл к матушке и спросил : «Матушка, а что такое Атос?». Она посмотрела на меня с удивлением, отец слышал это и в недоумение смотрел на меня.       — Что это вы выдумали, виконт?       — Ну священник говорил : «Тогда Атос был …»       — Мой милый, - засмеялась ласково матушка- не Атос, а Афон-это гора. Я улыбнулся этому милому воспоминанию, и меня осенило, вот оно, вот кто я теперь. Я поднял глаза на де Тревиля.       — Зовите меня Атос. Капитан решил, что я шучу, но быстро понял, это серьёзно.       —Как вам будет угодно. Я сообщу вам о решение короля, а пока, приглашаю вас, господин … Атос, сегодня отужинать у меня. Я поклонился в знак благодарности и ушёл.       В тот же день я нанял себе слугу. Звали его Гримо. С детства меня научили взвешивать каждое слово, поэтому я был не особо многословен, и каждое новое горе заставляло меня молчать ещё больше. Ввиду последних событий я совершенно не хотел говорить, так что я переучил моего нового слугу понимать мои знаки. Я очень привык к тишине, и не собирался менять свои привычки, так что Гримо было запрещено даже говорить без разрешения. Вопреки моим ожиданиям, в Париже мне стало не особо лучше, эти воспоминания не уходили. И тогда я прибег к последнему известному средству-вину. Я пил каждый день, стараясь заглушить боль. Но это помогало лишь первое время. Служба так же не спасала меня от самого себя.       Я не знал, что мне делать, хоть пускай пулю в лоб. Помимо всех душевных терзаний мне было решительно скучно, я не свёл ни одного знакомства. Я и не особо хотел этого. Все мои сослуживцы лицом напоминали тех от кого я бежал, они были такие же как все. Зачем мне такие друзья? Женщины? Моя жена отвратила меня от всех женщин, особенно красивых и умных. Так что хозяйка, у которой я снимал две комнаты на улице Феру, напрасно строила мне глазки. К тому же, я считал такое развлечение неприемлемым для себя. Да, я не доверял женщинам, но и моя мать была женщиной, несмотря ни на что я питал уважение к этому полу, и считал низким использовать их для развлечений. Я играл, но верно я настолько не везуч, что со мной не работает поговорка: «Кому не везёт в игре, тому везёт любви». Игра ещё могла меня развлечь, но не более чем очередной приём.       В это время в полку появился новый мушкетёр. Я сразу обратил на него внимание, не заметить его было просто невозможно. Он был настоящим гигантом, мало того имел громогласный голос, разговаривал много и решительно обо всём. Каждый божий день он наполнял приёмную де Тревиля рассказами о своих успехах у женщин. Он был полной моей противоположностью. За игрой он был несносен, когда выигрывал, и невыносим, когда проигрывал. Конечно в допустимых приделах, иначе бы с ним никто не играл. Любую превратность судьбы он сопровождал песней или руганью. Сам не знаю почему, но он вызывал во мне симпатию. Это был первый человек заставивший меня искренне улыбнуться. Но самое главное, что было в нём - искренность. Я смотрел на него и видел большого ребёнка. Да, я чувствовал, он любит приукрасить, преувеличить и присочинить, что-нибудь. Однако, без какого-то коварного умысла. Это играло его тщеславие, и если забыть о нём, этот человек обладал неплохими достоинствами. Звали его Портос. Не знаю, зачем он скрывал имя и почему именно Портос, после истории с моей супругой я стал совершенно не любопытен. Более того, заставив его откровенничать, я обязан буду откровенничать в ответ, так что я вполне удовольствовался его именем, а он моим. Мы стали приятелями, и через неделю после нашего знакомства, попали в историю. Буйный характер моего товарища не понравился гвардейца кардинала, узнав наши имена, они засмеялись. Тут не выдержали мы оба. В этот же вечер я и Портос проткнули этих наглецов шпагой. А на следующее утро, в приёмной раздался гневный крик капитана: «Атос! Портос!». Мы рассказали, как всё было, и де Тревиль замолвил за нас словечко перед королём. Но мы не пожалели о нашей стычки, больше ни один человек не смел смеяться над нашими именами, я получил должное уважение, а мой друг получил долгожданную порцию славы.       Всё шло прекрасно, Портос веселил меня и делал мою жизнь более яркой. Но вскоре его стало слишком много. Я искренне любил этого человека, мы были неразлучны. Однако как таковых общих тем у нас не было. Мой друг говорил решительно обо всём, исключая науки. По его словам он просто не любил эту тему, но я видел, он не знает о чём говорить. Лишь его тщеславие и гордость мешали ему в этом признаться. Он мог прикинуться, что понимает, о чём речь, даже если говорили на латыни. Я даже был готов поверить его притворству, если бы однажды, когда мы были наедине, не спросил бы его по латыни сколько времени. На что мой друг не ответил. Я чувствовал, что такими темпами наша дружба долго не протянет. Портос, иной раз, слишком явно высказывал раздражение, которое я вызывал в нём всякий раз отодвигая на задний план. Я делал это не намеренно, и уж тем более не из хвастовства, я вёл себя как обычно. Не моя вина, что я родился вельможей. Я сам старался привлекать меньше внимания, но это не помогало. В наших с Портосом разговорах я почти всегда молчал, ибо не мог или не хотел ничего говорить по этой теме. Я боюсь из-за этого, мой друг мог подумать, что я смеюсь над ним. Видит Бог, я любил этого добродушного великана всем сердцем, и ничто не могло искоренить мою привязанность, но так продолжаться не могло. Мы часто раздражали друг друга. Но верно нам было предначертано навсегда остаться друзьями, ибо проведение познакомило нас с один молодым дворянином.       В то время Портос познакомился с учителем фехтования, лучшим в Париже. Он был земляком моего друга. Однажды мы пришли к нему, у него ещё не закончился урок, и нам разрешили присутствовать на занятие. Учеником был молодой дворянин, примерно ровесник Портоса. Это был красивый молодой человек, с чёрными волнистыми волосами, чёрными глазами и изящными тоненькими усиками. У него было простодушное и вместе с тем слащавое выражение лица, что-то в нём было и от хитреца. Нас представили этому дворянину, у него, верно, были свои причины скрывать настоящее имя, которое не знал даже учитель. Он назвался Арамисом. В отличие от имени «Портос», происхождение которого было для меня загадкой, от имени Арамис за милю веяло богословием, если прочесть его наоборот, то получится Симара - имя одного из злых духов. Молодой человек и вправду оказался связан с церковью, уж не знаю, кто его так оскорбил, что он решился на дуэль, но было понятно, он этого просто так не оставит. В этот день беседа стала вновь приятной, как в первые дни моего знакомства с Портосом. Арамис разбавлял моего шумного друга. В скором времени я очень привязался к нему. Хотя знал, что наше знакомство не продлиться долго, он был всё же намерен принять духовный сан. Портос научил его нескольким приёмам, я же просто пожелал ему удачи.       Я сидел дома и пил вино, когда ко мне пришёл Портос.       — Представляете, что говорят в городе, любезный друг?       — Мне это не известно.       — Вчера вечером, какой-то молоденький аббат вызвал на дуэль офицера при дамах на балу. А сегодня утром труп этого офицера нашли на улице Пайен! Все в один голос утверждают, что это сделал тот аббат, ибо при вызове он упоминал эту улицу. Эх, чёрт возьми! Что же это за офицер, который дал убить себя аббату? Окажись я на его месте, на улице нашли бы труп аббата.       — Если бы на его месте оказались вы Портос, не было бы ни одного трупа - сказал Арамис. Он появился совершенно неожиданно, мертвенно бледный и взволнованный. Портос застыл в изумление.       — Вы хотите сказать, я бы не справился, Арамис?       — Я хочу сказать, что я бы не вызвал вас.       — А причём тут вы?       — Портос, - сказал я- иногда вы бываете просто глупцом. Ну, так что же вы намерены делать? Вы же понимаете, Арамис, что наделали много шуму. Арамис кивнул. Я приказал Гримо налить ему вина. Он выпил бокал залпом.       — Я не знаю.       — Тысяча чертей!- воскликнул Портос- Если вы так славно отделали этого офицеришку, то вам самое место не в церкви, а в мушкетёрах! Арамис взглянул на меня, желая узнать моё мнение. На этот раз Портос был абсолютно прав. Лучшее решение для Арамиса- на время стать мушкетёром. Здесь признаться была и моя выгода, без него наша с Портосом дружба не долго оставалась бы прежней. И я сердечно привязался к Арамису.       — Да, это будет лучшее решение. Побудьте немного мушкетёром, а когда вам надоест сделайтесь аббатом. Арамис задумался. Но в конце концов уступил. Через неделю нас уже было трое. Атос, Портос и Арамис или как нас все называли, трое неразлучных. Я искренне любил своих друзей. На них я изливал любовь, накопившеюся в моём сердце. Я любил их не только как друзей, но и как младших братьев. Мы жили очень дружно. Молчаливость Арамиса компенсировала разговорчивость Портоса. У нас почти всё было общее. С Арамисом можно было говорить о науках и искусстве, в нём было немного хвастовства, он щеголял латинскими выражениями. Однажды я поправил его, он поставил существительное не в тот падеж, а глагол не в то время. Помню его удивлённо широкий взгляд, Портос, хоть и знал, что я говорю по латыни, был удивлён не меньше. Вскоре у Арамиса появилась любовница, но он тщательно скрывал это, в отличие от Портоса. Но мы его сразу раскусили, хоть и не подали виду. Мы все были очень разные, я и Портос- полные противоположности, Арамис был что-то среднее между нами, но со своими особенностями. Так наше трио жило несколько лет, мы были секундантами друг для друга, докучали гвардейцам кардинала, и неоднократно в приёмной капитаны мы слышали его крик: «Атос! Портос! Арамис!». Жизнь была весёлой, а самое главное, я знал, что для своих друзей, я прежде всего человек.       Мы часто сидели в кабаках, пили, веселились, играли, кроме Арамиса. В тот день мы и ещё трое мушкетёров нашего полка сидели в кабачке на улице Феру. Мы просидели до поздна и вышли на улицу совсем в потёмках. Мы шумели, пели, шутили. Всё шло прекрасно. Шли прямо по улице, вот уже следующий дом мой. Вдруг мы услышали шум, я не успел обернуться, как почувствовал сталь в правом плече. Как подкошенный рухнул на землю. Гвардейцы кардинала! Рядом со мной уже мёртвые лежали мои товарищи. Портос и Арамис отчаянно сражались. Я дважды пытался подняться, и оба раза валился на землю. Я чувствовал, как вместе с кровью меня покидают силы, после второй попытки я уже не пытался подняться, я был почти без сознания, но видел, как скрылись мои друзья. Тогда я разочаровался в них. Мой слуга дотащил меня домой.       Два дня я провалялся дома не приходя в сознание. Утром, когда я очнулся, первое, что я увидел, были бледные и испуганные лица Портоса и Арамиса. «Атос!»- радостно воскликнули мои друзья в один голос -«Мы думали вы труп, боже какое счастье!». И как я мог в них сомневаться. Как я мог так плохо подумать о них тогда, всё это время они навещали меня. Мои дорогие друзья. В этот день я почувствовал себя самым счастливым, не всем достаются такие друзья. Вот что значит истинная дружба. Они оставили меня отдыхать, а сами по обыкновению направились к де Тревилю. День для меня, не считая боли от ранения, начался отлично. Я тогда не знал, какой сюрприз приготовила мне судьба во второй день моего рождения, ибо я сам думал, что умру. Этот подарок стоил того.       Я не хотел, чтобы кто-то знал о моём ранение, я испытал непередаваемое унижение, меня ранили, а я даже не успел выхватить шпагу! Каюзак! Мерзавец, Каюзак! Нападать со спины, не дав противнику достать оружие! Такое не прощается. Я собрал все свои силы, встал, и отправился к де Тревилю. Когда я вошёл в приёмную, в ней царило необычайное оживление. Все присутствующие поголовно выкрикивали богохульства и проклятия. Вдруг все затихли, я услышал голос Портоса : «Так вот, господин капитан! …» . Если в кабинете Потрос, значит вызвали нас троих, пока я протискивался сквозь толпу я услышал голос Арамиса : « И я имею честь доложить, …». Ясно, разговор о происшествие, случившемся два дня назад. Чем ближе к двери, тем плотнее становилась толпа, протискиваясь, я встал лицом к лицу с одним из моих товарищей. «Атос!»- воскликнул он шёпотом- «Вас звал де Тревиль. Эй, пропустите Атоса» Толпа расступилась словно появился король, я спокойно прошёл по этому живому коридору к кабинету. Я вошёл как раз в тот момент когда Арамис говорил о моём ранении : «- можно опасаться …» Едва я сделал шаг, меня встретили восклицания моих друзей и капитана: «Атос!».       — Вы звали меня, господин капитан,- я заметил, что у всей этой сцены есть зритель. Молодой гасконец, стоявший позади капитана, он был бледен, его глаза судорожно бегали по комнате словно ища что-то. Периодически его взгляд останавливался на нас. «Что это ещё такое? Что здесь делает этот юнец, и по какому праву моих друзей отчитывают у него на глазах!»- подумал я, но не смел высказать это при капитане. - Вы звали меня, как сообщили мне товарищи, и я поспешил явиться. Жду ваших приказаний, сударь! Де Тревиль бросился ко мне, в глазах я читал признательность.       — Я только что говорил этим господам,- сказал де Тревиль, - что запрещаю моим мушкетёрам без надобности рисковать жизнью. Храбрецы дороги королю, а королю известно, что мушкетёры- самые храбрые люди на земле. Вашу руку, Атос! Я не успел ничего ответить, капитан схватил мою руку, и сжал её изо всех сил. Невыносимая боль пронзила всё тело. Я слегка зашатался. Боль отдаляла меня от реальности, я издали слышал гул голосов, хотя люди находились не дальше метра от меня. Я старался собрать все свои силы, но боль была невыносимой, моя рука дёрнулась. Последнее, что я помню встревоженный взгляд капитана, а потом мрак.       Очнувшись, я увидел де Тревиля и лекаря. Капитан ласково улыбнулся мне, подобную улыбку я помню только у своего отца. Лекарь сказал, что рана не серьёзная, а слабость это лишь потеря крови. Де Тревиль удовольствовался этим и ушёл в кабинет, который судя по звукам превратился в отделение приёмной. Лекарь сделал мне перевязку, я был ещё не совсем в сознании и смутно слышал разговор в кабинете де Тревиля. Вслушиваться я не стал и не желал. После перевязки я вышел на площадку через боковую дверь. Я чувствовал себя прекрасно, и почти забыл о боли. Как вдруг она вновь пронзила плечо. Это было в сотни раз больнее, я взвыл как волк. Я повернулся и увидел того самого гасконца!       — Простите меня- сказал юноша, намереваясь продолжать свой путь,- простите меня, но я спешу. «Ах, ты наглец! Да кем ты себя возомнил!»- подумал я в ярости. Он не успел спуститься до следующей площадки, я схватил его за перевязь и остановил.       — Вы спешите, - воскликнул я - и под этим предлогом наскакиваете на меня, говорите «простите» и считаете дело исчерпанным? Не совсем так, молодой человек. Не вообразили ли вы, что если господин де Тревиль сегодня резко говорил с нами, то это даёт вам право обращаться с нами пренебрежительно? Ошибаетесь, молодой человек. Вы не господин де Тревиль.       — Поверьте мне…- начал гасконец, судя по выражению его лица, он узнал меня- поверьте мне я сделал это нечаянно, и, сделав это нечаянно, я сказал: «Простите меня». По- моему, этого достаточно. А сейчас я повторяю вам -и это, пожалуй, лишнее- что я спешу, очень спешу. Поэтому прошу вас : отпустите меня, не задерживайте .       — Сударь,- я решил отпустить этого провинциала, не собачка же он. Но я знал он далеко не уйдёт,- вы невежа. Сразу видно, что вы приехали издалека. Моя политика сработала, несмотря на то, что этот наглец пролетел уже три ступеньки, он вернулся.       — Тысяча чертей, сударь! Хоть я и приехал издалека, но не вам учить меня хорошим манерам, предупреждаю вас.       — Кто знает!       — Ах, если бы я не так спешил, и если бы я не гнался за одним человеком…       — Так вот, господин Торопыга, меня вы найдёте не гоняясь за мной, слышите ?       — Где именно не угодно ли сказать?       — Подле монастыря Дешо.       — В котором часу?       — Около двенадцати.       — Около двенадцати? Хорошо, буду на месте.       — Постарайтесь не заставить меня ждать. В четверть первого я вам уши на ходу отрежу.       — Отлично, -крикнул юноша- явлюсь без десяти двенадцать! Дальше он пустился бежать как одержимый. Но мне уже было всё равно. В двенадцать я проучу этого нахала. Однако жаль, он явно не хотел меня задеть. Правда спустить это я не мог, а то этот гасконец мог и обнаглеть. Я видел, как он замялся у ворот, кажется, спорил с кем-то, но я не разглядел. В этот момент ко мне подошёл один из сослуживцев, поинтересоваться моим самочувствием. Когда же я вновь обратил внимание на ворота, гасконца уже и след простыл.       Спустившись вниз, и подойдя к воротам, я столкнулся с Портосом, тот был в прескверном расположение духа. Я тогда не знал, кто и как нанёс ему оскорбление, знал только, что в час я должен быть позади Люксембургского дворца. Этого для меня было вполне достаточно. Портос со своей стороны обещался быть в двенадцать у монастыря Дешо. Мы послали наших слуг к Арамису, а сами направились по домам. Я сидел дома и пил вино. Несмотря на весёлое времяпрепровождение с друзьями, мои воспоминания не давали мне покоя. Вино уже не помогало, но я всё равно пил, видимо надеясь количество перевести в качество. Гримо принёс утвердительный ответ от Арамиса, и я отправился к месту поединка.       Я пришёл без 5 минут 12, мой противник оказался точнее, как только пробило полдень он показался на пустыре. Увидев его, я встал (так как из-за слабости и боли сидел на большом камне), и сделал несколько шагов навстречу. Мой противник явился с самым сокрушённым видом, держа шляпу в руке, так что перо волочилось по земле. Я смог рассмотреть его получше. Это был совершенный ребёнок, среднего роста, чем-то напоминающий молодого Дон Кихота. У него было продолговатое смуглое лицо, необычайно подвижное, выдающиеся скулы- признак хитрости и открытости в эмоциях.       — Сударь, — сказал я , — я послал за двумя моими друзьями, которые и будут моими секундантами. Но друзья эти еще не пришли. Я удивляюсь их опозданию: это не входит в их привычки.       — У меня секундантов нет, — произнес юноша. — Я только вчера прибыл в Париж, и у меня нет здесь ни одного знакомого, кроме господина де Тревиля, которому рекомендовал меня мой отец, имевший честь некогда быть его другом. Я на мгновение задумался.       — Вы знакомы только с господином де Тревилем?       — Да, сударь, я знаком только с ним.       — Вот так история! — проговорил я, обращаясь столько же к самому себе, как и к своему собеседнику. — Вот так история! Но если я вас убью, я прослыву пожирателем детей.       — Не совсем так, сударь, — возразил гасконец с поклоном, который не был лишен достоинства. — Не совсем так, раз вы делаете мне честь драться со мною, невзирая на рану, которая, несомненно, тяготит вас.       — Очень тяготит, даю вам слово. И вы причинили мне чертовскую боль, должен признаться. Но я буду держать шпагу в левой руке, как делаю всегда в подобных случаях. Таким образом, не думайте, что это облегчит ваше положение: я одинаково свободно действую обеими руками. Это создаст даже некоторое неудобство для вас. Левша очень стесняет противника, когда тот не подготовлен к этому. Я сожалею, что не поставил вас заранее в известность об этом обстоятельстве.       — Вы, сударь, — проговорил молодой человек, — бесконечно любезны, и я вам глубоко признателен.       — Я, право, смущен вашими речами. Поговорим лучше о другом, если вы ничего не имеете против… Ах, дьявол, как больно вы мне сделали! Плечо так и горит!       — Если б вы разрешили… — робко пробормотал гасконец.       — Что именно, сударь?       — У меня есть чудодейственный бальзам для лечения ран. Этот бальзам мне дала с собой матушка, и я испытал его на самом себе.       — И что же?       — А то, что не далее как через каких-нибудь три дня вы — я в этом уверен — будете исцелены, а по прошествии этих трех дней, когда вы поправитесь, сударь, я почту за великую честь скрестить с вами шпаги. Он произнес эти слова с простотой, делавшей честь его учтивости и в то же время не дававшей повода сомневаться в его мужестве.       — Клянусь богом, сударь, — ответил я, — это предложение мне по душе. Не то чтобы я на него согласился, но от него за целую милю отдает благородством дворянина. Так говорили и действовали воины времен Карла Великого, примеру которых должен следовать каждый кавалер. Но мы, к сожалению, живем не во времена великого императора. Мы живем при почтенном господине кардинале, и за три дня, как бы тщательно мы ни хранили нашу тайну, говорю я, станет известно, что мы собираемся драться, и нам помешают осуществить наше намерение… Да, но эти лодыри окончательно пропали, как мне кажется!       — Если вы спешите, сударь, — произнес юноша с той же простотой, с какой минуту назад он предложил мне отложить дуэль на три дня, — если вы спешите и если вам угодно покончить со мной немедленно, прошу вас — не стесняйтесь.       — И эти слова также мне по душе, — сказал я и приветливо кивнул гасконцу. — Это слова человека не глупого и, несомненно, благородного. Сударь, я очень люблю людей вашего склада и вижу: если мы не убьем друг друга, мне впоследствии будет весьма приятно беседовать с вами. Подождем моих друзей, прошу вас, мне некуда спешить, и так будет приличнее… Ах, вот один из них, кажется, идет! Действительно, в конце улицы Вожирар в эту минуту показалась гигантская фигура Портоса.       — Как? — воскликнул юноша. — Ваш первый секундант — господин Портос?       — Да. Это вам почему-нибудь неприятно?       — Нет-нет!       — А вот и второй. Он повернулся в сторону, куда я указывал, и увидел Арамиса.       — Как? — воскликнул он тоном, выражавшим еще большее удивление, чем в первый раз. — Ваш второй секундант — господин Арамис?       — Разумеется. Разве вам не известно, что нас никогда не видят друг без друга и что как среди мушкетеров, так и среди гвардейцев, при дворе и в городе нас называют Атос, Портос и Арамис, или трое неразлучных. Впрочем, так как вы прибыли из Дакса или По…       — Из Тарба.       — …вам позволительно не знать этих подробностей.       — Честное слово, — произнес гасконец, — прозвища у вас, милостивые государи, удачные, и история со мной, если только она получит огласку, послужит доказательством, что ваша дружба основана не на различии характеров, а на сходстве их. Портос в это время, подойдя ближе, движением руки приветствовал меня, затем, обернувшись, замер от удивления, как только увидел моего соперника.       — Та-ак… — протянул он. — Что это значит?       — Я дерусь с этим господином, — сказал я, указывая на гасконца рукой и тем же движением как бы приветствуя его.       — Но и я тоже дерусь именно с ним, — заявил Портос.       — Только в час дня, — успокоительно заметил юноша.       — Но и я тоже дерусь с этим господином, — объявил Арамис в свою очередь, приблизившись к нам.       — Только в два часа, — все так же спокойно сказал гасконец.       — По какому же поводу дерешься ты, Атос? — спросил Арамис.       — Право, затрудняюсь ответить. Он больно толкнул меня в плечо. А ты, Портос?       — А я дерусь просто потому, что дерусь, — покраснев, ответил Портос. Я заметил тонкую улыбку, скользнувшую по губам гасконца.       — Мы поспорили по поводу одежды, — сказал молодой человек.       — А ты, Арамис?       — Я дерусь из-за несогласия по одному богословскому вопросу, — сказал Арамис, делая какой-то знак гасконцу. Я заметил, что по губам гасконца снова скользнула улыбка.       — Неужели? — переспросил я.       — Да, одно место из блаженного Августина, по поводу которого мы не сошлись во мнениях, — сказал молодой человек. «Он, бесспорно, умен», — подумал я.       — А теперь, милостивые государи, когда все вы собрались здесь, — произнес гасконец, — разрешите мне принести вам извинения. При слове «извинения» я стал менять своё мнение на счёт этого юнца, по губам Портоса скользнула пренебрежительная усмешка, Арамис же отрицательно покачал головой.       — Вы не поняли меня, господа, — сказал юноша, подняв голову. Луч солнца в эту минуту, коснувшись его головы, оттенил тонкие и смелые черты его лица. — Я просил у вас извинения на тот случай, если не буду иметь возможности дать удовлетворение всем вам троим. Ведь господин Атос имеет право первым убить меня, и это может лишить меня возможности уплатить свой долг чести вам, господин Портос; обязательство же, выданное вам, господин Арамис, превращается почти в ничто. А теперь, милостивые государи, повторяю еще раз: прошу простить меня, но только за это… Не начнем ли мы? С этими словами молодой гасконец смело выхватил шпагу.       Казалось, в эту минуту он готов был обнажить шпагу против всех мушкетеров королевства, как обнажил ее сейчас против нас. Было четверть первого. Солнце стояло в зените, и место, избранное для дуэли, было залито его палящими лучами.       — Жарко, — сказал я обнажая шпагу. — А между тем мне нельзя скинуть камзол. Я чувствую, что рана моя кровоточит, и боюсь смутить моего противника видом крови, которую не он пустил.       — Да, сударь, — ответил гасконец. — Но будь эта кровь пущена мною или другими, могу вас уверить, что мне всегда будет больно видеть кровь столь храброго дворянина. Я буду драться, не снимая камзола, как и вы.       — Вот это прекрасно, — воскликнул Портос, — но довольно любезностей! Не забывайте, что мы ожидаем своей очереди…       — Говорите от своего имени, Портос, когда говорите подобные нелепости, — перебил его Арамис. — Что до меня, то все сказанное этими двумя господами, на мой взгляд, прекрасно и вполне достойно двух благородных дворян.       — К вашим услугам, сударь, — сказал я, становясь на свое место.       — Я ждал только вашего слова, — ответил юноша, скрестив со мной шпагу. Но не успели зазвенеть клинки, коснувшись друг друга, как отряд гвардейцев кардинала под командой г-на де Жюссака показался из-за угла монастыря.       — Гвардейцы кардинала! — в один голос вскричали Портос и Арамис. — Шпаги в ножны, господа! Шпаги в ножны! Но было уже поздно. Нас застали в позе, не оставлявшей сомнения в наших намерениях.       — Эй! — крикнул де Жюссак, шагнув к нам и знаком приказав своим подчиненным последовать его примеру. — Эй, мушкетеры! Вы собрались здесь драться? А как же с эдиктами?       — Вы крайне любезны, господа гвардейцы, — сказал я с досадой, так как де Жюссак был участником нападения, имевшего место два дня назад. — Если бы мы застали вас дерущимися, могу вас уверить — мы не стали бы мешать вам. Дайте нам волю, и вы, не затрачивая труда, получите полное удовольствие.       — Милостивые государи, — сказал де Жюссак, — я вынужден, к великому сожалению, объявить вам, что это невозможно. Долг для нас — прежде всего. Вложите шпаги в ножны и следуйте за нами.       — Милостивый государь, — сказал Арамис, передразнивая де Жюссака, — мы с величайшим удовольствием согласились бы на ваше любезное предложение, если бы это зависело от нас. Но, к несчастью, это невозможно: господин де Тревиль запретил нам это. Идите-ка своей дорогой — это лучшее, что вам остается сделать. Насмешка привела де Жюссака в ярость.       — Если вы не подчинитесь, — воскликнул он, — мы вас арестуем!       — Их пятеро, —заметил я вполголоса, — а нас только трое. Мы снова потерпим поражение, или нам придется умереть на месте, ибо объявляю вам: побежденный, я не покажусь на глаза капитану. Мы в то же мгновение пододвинулись друг к другу, а де Жюссак поспешил выстроить своих солдат. Я забыл про своего соперника, но не надолго, через мгновение он напомнил о себе.       — Господа, — сказал он, обращаясь ко мне и моим друзьям, — разрешите мне поправить вас. Вы сказали, что вас трое; но мне кажется, что нас четверо.       — Но вы не мушкетер, — возразил Портос.       — Это правда, — согласился юноша, — на мне нет одежды мушкетера, но душой я мушкетер. Сердце мое — сердце мушкетера. Я чувствую это и действую как мушкетер.       — Отойдите, молодой человек! — крикнул де Жюссак, который по жестам и выражению лица гасконца, должно быть, угадал его намерения. — Вы можете удалиться, мы не возражаем. Спасайте свою шкуру! Торопитесь! Молодой человек не двинулся с места.       — Вы в самом деле славный малый, — сказал я, пожимая ему руку.       — Скорей, скорей, решайтесь! — крикнул де Жюссак.       — Скорей, — заговорили Портос и Арамис, — нужно что-то предпринять.       — Этот молодой человек исполнен великодушия, — произнес я. Но нас тревожила молодость и неопытность гасконца.       — Нас будет трое, из которых один раненый, и в придачу юноша, почти ребенок, а скажут, что нас было четверо.       — Да, но отступить!.. — воскликнул Портос.       — Это невозможно, — сказал я. Юноша верно понял причину нашей нерешительности.       — Милостивые государи, — сказал он, — испытайте меня, и клянусь вам честью, что я не уйду с этого места, если мы будем побеждены!       — Как ваше имя, храбрый юноша? — спросил я.       — Д'Артаньян, сударь.       — Итак: Атос, Портос, Арамис, д'Артаньян! Вперед! — крикнул я.       — Ну как же, государи мои, — осведомился де Жюссак, — соблаговолите вы решиться наконец?       — Все решено, сударь, — ответил я.       — Каково же решение? — спросил де Жюссак.       — Мы будем иметь честь атаковать вас, — произнес Арамис, одной рукой приподняв шляпу, другой обнажая шпагу.       — Вот как… вы сопротивляетесь! — воскликнул де Жюссак.       — Тысяча чертей! Вас это удивляет? Мы и гвардейцы бросились друг на друга с яростью, не исключавшей, впрочем, известной обдуманности действий.       Я бился с Каюзаком, любимцем кардинала, и намеревался вернуть должок. На долю Портоса выпал Бикара, тогда как Арамис оказался лицом к лицу с двумя противниками. Что же касается д’Артаньяна, то его противником оказался сам де Жюссак. Я абсолютно забыл про гасконца и занялся своим соперником. Я рассчитывал каждый удар, но мои опасения подтвердились: рана кровоточила. Каюзак ранил меня, снова! Но я скорее умру, чем отступлю хоть на шаг. Я переложил шпагу в левую руку, но из-за слабости это не сильно помогло. Теперь, кровь сочилась из двух ран, а не одной. Я осознавал, что долго так не смогу. Да, я в тайне желал смерти, или во всяком случае не дорожил жизнью, но умереть так позорно! Нет, даже если я умру, я должен вернуть Каюзаку его удары. Слабость нарастала. Но чёрт с два я позову на помощь! В этот момент мои взгляд встретился со взглядом д'Артаньяна освободившись от своего противника. Он быстрым и тревожным взглядом окидывал поле битвы.       Д'Артаньян понял меня и, рванувшись вперед, сбоку обрушился на Каюзака:        — Ко мне, господин гвардеец! Я убью вас! Каюзак обернулся. Помощь подоспела вовремя. Я без сил опустился на одно колено.       — Проклятие! — закричал я. — Не убивайте его, молодой человек. Я должен еще свести с ним старый счет, когда поправлюсь и буду здоров. Обезоружьте его, выбейте шпагу… -тут я увидел, как шпага Каюзака отлетела на двадцать шагов. -Вот так… Отлично! Отлично! Д'Артаньян и Каюзак одновременно бросились за ней: один — чтобы вернуть ее себе, другой — чтобы завладеть ею. Д'Артаньян, более проворный, добежал первый и наступил ногой на лезвие.       Каюзак бросился к гвардейцу, которого убил Арамис, схватил его рапиру и собирался вернуться к д'Артаньяну, но я успел перевести дух и преградил ему путь. Опасаясь, что д'Артаньян убьет, моего врага, я желал возобновить бой. Д'Артаньян понял, что мешать мне не следует. И действительно, через несколько секунд Каюзак упал: моя шпага вонзилась ему в горло.       В это же самое время Арамис приставил конец шпаги к груди поверженного им противника, заставив его признать себя побежденным.       Оставались Портос и Бикара. Портос дурачился, спрашивая у Бикара, который, по его мнению, может быть час, и поздравляя его с ротой, которую получил его брат в Наваррском полку. Но все его насмешки не вели ни к чему: Бикара был один из тех железных людей, которые падают только мертвыми.       Между тем пора было кончать. Могла появиться стража и арестовать всех участников дуэли — и здоровых и раненых, роялистов и кардиналистов. Мы окружили Бикара, предлагая ему сдаться. Один против всех, раненный в бедро, Бикара все же отказался. Но Жюссак, приподнявшись на локте, крикнул ему, чтоб он сдавался. Бикара был гасконец, как и д'Артаньян. Он остался глух и только засмеялся. Продолжая драться, он между двумя выпадами концом шпаги указал точку на земле.       — Здесь… — произнес он, пародируя слова Библии, — здесь умрет Бикара, один из всех, иже были с ним.       — Но ведь их четверо против тебя одного. Сдайся, приказываю тебе!       — Раз ты приказываешь, дело другое, — сказал Бикара. — Ты мой командир, и я должен повиноваться… И, внезапно отскочив назад, он переломил пополам свою шпагу, чтобы не отдать ее противнику. Перекинув через стену монастыря обломки, он скрестил на груди руки, насвистывая какую-то кардиналистскую песенку.       Мужество всегда вызывает уважение, даже если это мужество врага. Мы отсалютовали смелому гвардейцу своими шпагами и спрятали их в ножны. Д'Артаньян последовал нашему примеру, а затем, с помощью Бикара, единственного из гвардейцев оставшегося на ногах, он отнес к крыльцу монастыря Жюссака, Каюзака и того из противников Арамиса, который был только ранен. Четвертый гвардеец, как мы уже говорили, был убит. Затем, позвонив в колокол у входа и унося с собой четыре шпаги из пяти, опьяненные радостью, мы двинулись к дому г-на де Тревиля.       Мы шли, держась под руки и занимая всю ширину улицы, заговаривая со всеми встречавшимися нам мушкетерами, так что в конце концов это стало похоже на триумфальное шествие. Д'Артаньян был в упоении. Он шагал между мной и Портосом, с любовью обнимая нас.       — Если я еще не мушкетер, — произнес он на пороге дома де Тревиля, обращаясь к нам, — я все же могу уже считать себя принятым в ученики, не правда ли? Этот юноша вызывал во мне самую искреннюю привязанность. Он был сущим ребёнком, как чистый лист. Неведомое доселе чувство охватило меня, мне, вдруг, нестерпимо, захотелось заботиться об этом мальчике, подающие такие большие надежды. Из него мог получиться прекрасный дворянин. Но я сомневался, нужна ли ему моя забота? Да, и знаком я с ним меньше дня. Даже с Портосом и Арамисом я не так быстро сошёлся. Но это было что-то инстинктивное, не поддающееся логике. К тому же, д'Артаньян спас мне жизнь. Это был истинно благородный человек, и я сразу назвал его другом. Хотя свой порыв заботы придержал при себе.