Среди руин

Во льду несчастий, как дракона тело,

Тщета души твоей окаменела.

Румин Джалаладдин. Рассказ о ловце змей

Зависть пожирает его изнутри, словно пламя, тлеющее в драконьей глотке, и он, несгораемый в нем по крови, чувствует лихорадочный жар каждый раз, стоит глазу отыскать Рейниру или Деймона, или их отпрысков, или сыновей Стронга. Они одеты в черно-красные одежды, они — пламя и кровь, и отец благосклонен к ним больше, чем к мутной зелени Хайтауэров, пущенной в драконью кровь, словно илистый яд. Они ютятся на Драконьем камне, но изредка навещают столицу — грохочущий рокот ссор докучает умирающему королю, он предпочитает доживать отложенное ему мейстерами и богами время в наивной вере в то, что дочь не идет против жены, а внуки — против сыновей. Король Визерис одрях, стал бесповоротен, его кожу обгладывают старость и мечи, в которых выкован трон, но он дракон — и он все еще опасен. Эймонд уверен, что защиту Рейниры он выбирает осознанно, как выбирал всегда, и от этих мыслей пустую глазницу пронзает боль. Это напоминание, что с самого детства и мать, и его вместе с Эйгоном и Хелейной отбросили далеко за пределы сердечной мышцы и разума, как непригодных, незнатных, с лже-венцами и коронами на головах. Визерис вдохнул в них жизнь, но не из любви и даже не из забавы — ради политического хода, но он словно позабыл о его значении по мере того, как они росли. Впитав отцовскую отстраненность, Эймонд закалил себя с самого детства и вырос лучшим во всем, даже лучше Эйгона, выплавив себя в огне чужого холода валирийским клинком, но рана, нанесенная однажды, не затянется никогда и продолжит кровоточить; и как клинок ищет место, куда вонзиться, так и жажда крови вплеталась в Эймонда все сильнее из года в год. Вхагар чувствует его жажду и позволяет покорить себя — их связь не такая сильная, какой могла быть; какая существовала между другими драконами и их наездниками, но она крепнет, потому что Эймонд зол и остр, и в нем ноет та же боль, что сжимала сердце Висеньи. Этот осколок прежней наездницы разжигает во Вхагар повиновение, но лишь малое — она, пережившая стольких Таргариенов на своем веку, покорившаяся самой малости из них, понимает, что ей управляет мальчишка. И мальчишке не нужны ни богатства, ни дорогие одежды, ни титулы, ни королевства — даже если предложат все семь, — сердце его, перерубленное когда-то давно, ищет родительского сочувствия: чистой материнской любви, искреннего отцовского одобрения, отсутствие насмешек брата… Ее глаза наблюдают за ним, она видит и чувствует в нем больше, о чем он думает сам, но дело не в крепости их связи — Вхагар стара, она повидала многих и многое на своем веку, она давно научилась разбираться в паутине человеческих эмоций и потемках душ. Справедливости не осталось среди людей, а среди драконов ее и не существовало вовсе — она усвоила это, когда Висенья пришла к ней, раскаленная эмоциями, отвергнутая братом в пользу младшей сестры, выжженная изнутри от боли, словно пустыни Дорна. В Эймонде нет того, что принадлежало когда-то ее любимице, его действия импульсивны, и должно пройти время, прежде он научится хитрости и коварству, но что-то в нем есть такое, от чего смягчается драконье сердце — он по-знакомому пытается выслужить осколок чужого одобрения и любви. Вхагар закрывает глаза и глубоко дышит — фигура Эймонда, разрезающего пространство перед ней в горячечном приступе подавленной ярости, исчезает под складками век. Она слышит гул учащенного сердцебиения, но не внимает ему. Для нее это — колыбельная. Эймонд смотрит на нее, и она чувствует его взгляд. Ее широкие ноздри трепещут, и она чувствует запах — он насквозь пропах отчаянной злобой. Вхагар смывает наждачным языком едкость, приставшую к острию зубов в пасте. Вены внутри мальчишки кипят в этой мазуте. Беспокойный, он продолжает ходить вокруг нее, словно загнанный в клетку зверь. Ей хочется прогнать его, но она не может — скрипуче жалеет, чувствуя в бесперебойном настуке сердца его нужду в ней, единственной, к кому он может прийти, и выдыхает на Эймонда мясной запах с низким, ворочающимся рыком. Он понимает и уходит, чтобы вернуться. Вхагар слышит вибрацию по земле от его шагов, но не внемлет ей. Для нее это — колыбельная. Так бегут их дни, перерастая в недели, а недели — в месяцы. Эймонд не может сгореть в огне, его мучает другое пламя — и оно трогает кожу. Шрам от клинка, полученный в детстве, не единственная трещина на теле, говорящая о том, насколько он разбит. Но Эймонд слишком упрям для смерти и для поражения — предчувствие войны за трон, самое раннее, стелится между «зелеными» и «черными» будущим настилом из костей, пепла и крови, и оно подгоняет в спину ударами плети, рассекая кожу. Оно вспенивает внутри красный сок, переплетает жилы в морские узлы, но главное — придает голове необъяснимую ясность. Эймонд ощущает себя восставшим из пепельного небытия. Он чувствует себя так, будто ему подвластны все Семь Королевств даже с венцом принца на голове. Пейзаж рисуется перед ним тем, чего он жаждал и к чему готовился — отмщением. Эймонду кажется, будто позвоночник, оплетаемый иссушенными от тренировок мышцами, перемалывается в драконий хребет, и у него вырастают крылья. Час Визериса близок, Таргариены кружат друг напротив друга теснее и утрамбовывают этот ковер вглубь земляной коры. Воздух в Семи Королевствах тянет кровью, она красит зубы, и Вхагар лижет их широким движением наждачного языка. Эймонд уподобляется ей. Иногда их молчаливые взгляды сменяются разговорами, и по шершавому тону своего дракона, разливающемуся в голове треском, он догадывается, что нити их душ, бывшие и не нитями вовсе — тонкими полосками, сшитыми из пепла, костей, огня и крови, сотканными из серебра его волос и изумрудов ее чешуи, — переплетаются сильнее. Пламя теплится в груди, он делит его с Вхагар. Эймонд бодр и опасен вдвойне, сила переливается в нем, увеличиваясь день ото дня, вспыхивая красным, словно реки магматической лавы под кожей — ему нравится мысль, что к приближению бури их связь становится более осязаемой. И зависть отступает от сердца, сменяется холодным, яростным удовлетворением, потому что впервые Рейниру некому защитить — и впервые Рейнира остается ни с чем. Час Визериса истек, а вместе с ним — час Рейниры. В Семи Королевствах новый правитель, помазанный Септоном, увенчанный короной Завоевателя. Глядя, как на голову брата опускается массивный обруч великого предка, Эймонд не желает замечать ни попытки трусливого побега, ни покрасневших глаз, ни меловой бледности на остром лице, ни дрожащих рук и изломанной растерянности от происходящего. Он мечтал, чтобы этот день настал, потому что в нем победили они и их кровь, которой чуралась Рейнира, которую студил равнодушием отец. Эйгон может бояться, может забыться в терпких реках из вин и в хитросплетениях человеческих тел, он — король, а королю положено все. Да правит он долго… Главное, что в этот день Гавань расцветает зеленью их цветов. И их крови. Может, поэтому им, дорвавшимся до запретного детям, плевать, когда Септа стонет, разрываемая воспарившим к небу драконом, когда половина людей обваливается вниз, к кромешной темноте, где обитают чудовища, власть над которыми им недоступна, когда Рейнис — заострившаяся гора от соленых проливов, всегда принцесса и никогда королева, — обрушивает на них тяжелый рев Мелеис. В нем скрыто предзнаменование неизбежного, но Эймонд, прикрывающий сестру собой вместо щита, пьет его, как чан с самым крепким вином, перекатывает на языке. Предчувствие скорой крови плавит ему мозг, обугливает тело. Эймонд готов ее пить. Вхагар отбрасывает на Гавань сетчатые крылья, и он уподобляется ей. Больше, чем следует. Или он оказывается пленником ее жажды и голода — Эймонд не понимает, все смывается перед ним в плотном слое дождя и шторма. Он не различает, какие мысли в голове принадлежат ему, а какие — Вхагар, но впервые он испытывает горечь и шок по отношению к тому, из-за кого была и ярость, и злоба, и застарелая боль. Мощные челюсти перемалывают в своем жерле наследника Дрифтмарка и его дракона, и небо ревет, подобное первобытному существу. Оно древнее его, древнее Вхагар, и оно проклинает их дождливым плачем, бурей и молниями. И стихает, когда скудные останки медленно бороздят воздух над морем, легко ложась на гладкую поверхность воды, словно птичье перо. Когда первобытному существу становится очевидно необратимое, под единственный глаз закатывается солнце, и стихает шторм, и стираются с неба серебрянные нити-молнии, и побледневший Эймонд познает главный урок — справедливости не осталось среди людей, а среди драконов ее и не существовало вовсе… С высоты мертвый Арракс кажется глиняной статуэткой на отцовском столе, он исчезает среди белой пены волн. Люцериса Эймонд разглядеть не может, тело, бездыханное от сдавившего грудную клетку спазма опасно кренится вниз, за вытянутой рукой, и Вхагар утробно рычит, встряхивая мощными крыльями, выравнивая мальчишку. Кровь красит пики зубов, бороздя складки грубой кожи, сохнет на чешуе, она пьет ее капли, прокладывая путь до Королевской Гавани. Железистый привкус на корне языка чувствует и Эймонд, но радости он не испытывает. Он ощущает пустошь внутри, разверзнутое пепелище. Лицо матери белое, как полотно и как обнаженные кости. Эмоции текут из ее глаз прозрачными нитями, но ни один мускул не дрожит под натянутой кожей. Закричи, мысленно взывает к ней Эймонд, превратившись в ребенка, запертого в теле молодого мужчины, обрушь на меня свою злость, недовольство и боль, поступи со мной так, как ты поступаешь с Эйгоном. Но Алисента молчит и едва дышит, зрачки ее глаз танцуют и дрожат, отражая в глубине перелеск каминных искр. Она цепляется за края широкого стола, пока пальцы, побелевшие, изломанные напряжением и силой сжатия, не теряют чувствительности. В покоях стоит тишина, она дребезжит, оглушая, и ей кажется, будто в этом дребезге слышен разлом целого мира. Все расходится трещинами вокруг, трещинами расходятся и они сами. Отец скормил ее проклятому дому когда-то давно, и теперь она часть кровного безумия, драконьего морока. — Иди, — шепчет она сипло. Полузадушенные слезы пристают к горлу, словно кинжал. Он разглядывает ее мгновение, языки рыжих волос текут по столу, когда мать тяжело опускает голову, словно срубленную ударом меча. Теперь она тоже кажется ему глиняной статуэткой на отцовском столе. Возможно, и ему найдется там место — он не чувствует внутри прежней силы. Сырой сквозняк гуляет между прутьями ребер. Эймонд уходит. Притворяется, будто не слышит, как сквозь щель неприкрытой двери от слепого отчаяния воет мать. Он бы мог завыть, но драконы не воют. Его рев — рев Вхагар. От него сотрясается Королевская Гавань. На закате Эймонд выходит к балкону. Тиски железного обруча куют на ребрах вмятины, ему душно и нечем дышать. Он разглядывает мощный силуэт Вхагар в небе. Оранжево-красные лучи заходящего солнца над Черноводной оставляют на брюхе длинные борозды. Свежая кровь бодрит ее, даже если это кровь от ее крови. Вхагар долго парит над Замком, словно вернувшись ко временам опьяняющей молодости. Эймонд чувствует ее сытость, она — его боль. Они тычутся в шеи друг друга как звери. Как драконы.