Please break me / 僕を壊して

включать свет было незачем. ещё тогда, стоя перед Яшмой, Авантюрин бросил в пустоту: «если бы они светились в темноте, я бы продал их в мгновение ока». почему-то сейчас его рука вздрагивала. она держала зеркальце, рукоять которого была украшена сусальным золотом. зеркальце выглядело довольно старым, но от этого оно становилось ещё прекраснее. а отражение в нем... что ж, какая ирония. глаза Авантюрина действительно светятся в темноте! он обнаружил это совершенно случайно. в детстве не было возможности увидеть, как такие красивые глаза переливаются на солнце и сверкают в кромешной тьме. в детстве он вообще ничего о себе не знал. ему и не суждено. если б не удача, Какаваша, вероятно, так и сгнил бы. возможно, воины бы растоптали его тело в мясо, раздробили бы кости, даже не заметив того, что вся эта грязь под ними когда-то имела имя. и глаза этой «грязи» так красиво светились... так красиво сверкали и переливались на солнце: из голубого в фиолетовый, из фиолетового в голубой. а потом отливали бы ослепительным золотым. да и чего кривить душой: если бы маленький Какаваша мог видеть собственные глаза в отражении хотя бы одного такого зеркальца, хотя бы мельком, он бы запомнил это за всю жизнь. и будучи юношей, вспомниал бы о том, что его глаза могут иметь хотя бы какую-то ценность, которая никак не сравнилась бы с деньгами, — вернее даже сказать грошами, — за которые его выкупили. может, стоя перед Яшмой, он мог бы и не продолжать весь этот цирк. не легче ли было продать свои глаза, на вырученные деньги почтить память семьи, а дальше и самому кануть в небытие? тогда воспоминания бы не мучили его каждый день. и глаза бы никогда не светились в кромешной тьме. закроешь один глаз — представишь «ничего». такое «ничего» окружало бы Какавашу, и все волнения бы ушли. как сон без кошмаров. значит, эти светящиеся глаза были одним проводником в царство кошмаров. в царство, где им пользовались так, как только было угодно грязным душам. они оскверняли самих себя, а потом оскверняли и его, хотя, казалось бы, что сделал этот бедный мальчик? став элитой Корпорации, он бы с радостью похоронил их всех, растоптал бы их останки вместе с их достоинством. но никто не мог знать об этих желаниях превратить нескольких человек в кровавое решето. что уж там, никто не должен был знать об этом. да и в конце концов, смерть давно их забрала. эти его глаза были проводником в самые страшные воспоминания. когда Авантюрин смотрел на тряпьё, что сохранилось от родного отца, всё тело пробирало дрожью, учащалось дыхание. руки непроизвольно сжимались в кулаки, оставляя едва заметные шрамы от ногтей на ладонях. эти шрамы рисовали линию его судьбы — кривая, вся выломанная и действительно ужасная. забавно, когда Рацио впервые заметил эти ранки, он принял на себя роль доктора и выписал целый рецепт, который по его словам помог бы избавиться от нервов. ну или хотя бы ослабить их воздействие. помогало, но значительных изменений не было. вторая рука тоже сжала рукоять зеркальца, скрывая все золотые узоры на ней. брови нахмурились; Авантюрин поджал губы так, что они приобрели бледный оттенок. и лицо его тоже было бледным. видеть себя в отражении не хотелось. в тот момент ему даже показалось, что всё это — сплошное уродство! и под уродством подразумевался не в той степени он сам, в какой подразумевалась его жизнь и его судьба. почему человек, к которому было принято относиться хуже, чем к скоту, сейчас позволял себе сидеть в дорогом номере Отеля Грёз? как такое грязное существо могло оказаться в месте, предназначенном для «чистой» элиты? какой ценой он добился этого? разве стоило убивать их? чем он отличается от тех, кого прикончил собственными руками? нет. он не отмоется. не отмоется ни от следов рук, ни от ожогов, ни от всей той грязи, в какой была испачкана его кожа, в какой всё ещё испачкана душа. он не отмоется от их крови. он не отмоется от своей крови тоже. никогда. это предназначение. всегда быть грязным и строить из себя настоящую элиту. почитаемую, во всех отношениях живую и грациозную. а кто он без этой роли? если с павлина содрать оперение хвоста — павлин утратит смысл своего существования. он будет никому не нужной птицей без всей той красоты, что он нес в себе. так и здесь. забери у Авантюрина его статус, и он вернётся к тому, с чего начал. тот огонь в его глазах не исчез. а это значит, что он правда не отмоется, сколько часов в душе он бы ни провел. всё бесполезно. сколько времени ему потребовалось, чтобы попросить помощи у Рацио? предостаточно. Рацио пытался помочь: он проводил с ним беседы, советовал препараты, которые помогали бы спать и не видеть кошмаров, советовал и другие методы, которые в теории могли бы справиться. но один лишь взгляд на свои руки, один взгляд на рубашку отца и тысячи воспоминаний о Сигонии, сестре и метке на шее разбивали в нем остатки всего живого и попытки Веритаса вмешаться в его нынешнее положение. «как же Вы настрадались..» — тогда Веритас впервые позволил себе опираться лишь на собственные чувства и обнял его, ненавязчивыми движениями тёплой ладони поглаживая по голове. забавно: так приятно было чувствовать, что кому-то впервые нужен именно ты. не твой статус, не твои деньги и даже не твоя удача. кому-то действительно нужен был не Авантюрин, а Какаваша. тот мальчик, который так и не вырос из вечных кошмаров о смертях и Сигонии, тот мальчик, который был готов все стерпеть, лишь бы продолжать жить ради любимой сестры. нет. чего таить, он давно вырос. просто до дрожи напуганный мальчик остался внутри оболочки, которая строит из себя невесть что. Веритас глобально повлиял на это «невесть что». он даже узнал о нем много нового: Авантюрин на самом деле неряшлив, он ворочается во сне, просто отвратительно готовит, может не есть по нескольку дней (чего Рацио не проверял и не горел желанием проверять). что он на самом деле нервный, и спокойным сном мог похвастаться довольно редко. за время, проведённое вместе, прошло немало ночных разговоров, в период которых Авантюрин делился тем, что чувствует не его павлинья натура, а Какаваша. он рассказал об одиночестве. о том чувстве, когда ты вроде как в огромной толпе людей, и все эти люди — твои клиенты, коллеги, знакомые, даже парочка друзей есть, но среди всей этой толпы не было того, кому можно открыться, не сдерживая дрожи в руках и трясущихся губ. в теории он мог, но зачем рушить стереотипы тех, кто видит его как помешанного картежника, который верует в свою удачу и живёт себе с ней припеваючи. с ними было легче шутить, пить, работать, но никак не откровенничать. его убеждения, его воспоминания — священный храм, в который ещё нужно постараться попасть. но сейчас не справился бы даже Веритас. его чёртовы глаза, мать его, светятся! безмятежная атмосфера прерывалась тяжёлым дыханием. кожаное пальто было скомкано, валялось где-то в кресле. Авантюрин и сам не обратил внимания, как хлопая дверью, закинул его невесть куда. он снова устал давить эту улыбку при разговорах с откровенными идиотами, снова устал от своего постоянного волнения, устал крутить сценарии былых дней в своей голове. устал. но и что с того? устал — и бог с ним. вся эта рутина не уйдёт, а лишь укрепится в его сознании и будет гложить до последней минуты его жизни. обречён. он уже привык нести это бремя в одиночестве. как животное. как что-то, что было тяжело назвать человеческим. он разве заслужил? конечно. кривая линия губ сменилась злым оскалом, а руки нервно затряслись. прямо сейчас хотелось сжать эту рукоять, чтобы чёртово зеркало лопнуло к чертям! чтобы разбилось, и чтобы эти осколки стали напоминанием о том, что от такой неудобной суровой реальности можно было убежать. но рукоять зеркальца была деревянной. она не сломается от одной лишь хватки. на нервной почве он даже не мог достойно сжать её. и как в такой ситуации вообще нужно было взять себя в руки?.. Веритас говорил дышать по четыре секунды, но о каком дыхании может идти речь? собрав остатки разума, Авантюрин кинул зеркальце на стол, а сам встал с дивана и принялся расхаживать по комнате. пойдёт в этот угол, постоит там минуты две. задумается, раздражённо хмыкнет и направится к противоположной стене. ударит по той кулаком и поморщится от боли. может, даже раздерет кожу в кровь. и поделом. Авантюрин примет это как должное, а потом самостоятельно перевяжет ладонь бинтами так крепко, что остальная часть отсохнет. совесть потихоньку угасает. и удар по стене повторяется со злобным вскриком. резкая пульсирующая боль в висках заставляет тут же остановиться и шумно втянуть в себя воздух. дыхание выходило каким-то рваным и нечетким, будто бы дрожащим. какие-какие там техники советовал Рацио? а не шли бы они к черту? столько трудов, и всё на смарку. да, он действительно ненавидел себя за эту нерешительность. походит по комнате — вновь что-то ему не нравится. с каких пор Какаваша стал таким привередливым и брезгливым? раньше принимал как благословение то, что его вдруг не ударили, а ограничились криками. эта идиотская натура требовала всё больше свободы, хорошего отношения к себе. а Авантюрин бы придушил эту натуру и оставил бы лишь оболочку, которая могла бы позволить себе всё, что захочет. черта с два он ещё раз прислушается к этой неряшливой личности внутри себя! какого черта она вообще подаёт признаки жизни, если раньше не смела показаться? и снова он возвращается к этому никчемному диванчику, снова хватает никчемное зеркало обеими руками. гнев целиком охватывает его и дурманит рассудок. да катилось бы оно все к черту! перехватывая зеркальце одной рукой, Авантюрин поднимается со своего места и швыряет зеркало. то отлетает в направлении двери и разбивается о неё на большие и маленькие осколки. не такая уж и прочная эта дрянь. Авантюрин в тысячу раз прочнее. но он все еще жалкий. разве он решил проблему, разбив зеркало? лишь убежал. жалкий, жалкий жалкий. осколки ведь валялись на полу? в них все еще отражался потолок. они все еще показывали то, что было напротив. потянув ткань перчатки на безымянном пальце, Авантюрин сбросил перчатку вместе с кольцами на ней. плевать, совершенно плевать. он нагнулся и голой рукой поднял один из осколков, самый большой из них. острые края сразу же впились в плоть. совсем маленькие частички осколка отлелялись и проникали под кожу, вызывая волны щиплющей боли. зачем все это было выдумано, если теперь оно выломано? в отражении показалось собственное бледное лицо и его хмурый вид. и, черт, эти чёртовы глаза действительно светились в чёртовой темноте! и лучше бы он их продал, и лучше бы ослеп, и лучше бы не жил сейчас вовсе! внутренний голос холодно чеканил без остановок: «а чего ты стоишь?». «а чего ты стоишь?» «а чего ты стоишь?» «а чего ты стоишь?» «какова твоя цена?» «какова твоя цена?» «какова твоя цена?» «неудачник.» «неудачник.» «неудачник.» «родилось твоё тело — родилась красота. но и оно сгниет. а внутри ты бесполезен и ужасен.» «почему ты все ещё видишь?» «раб? твоя шея, твоя жизнь запятнана этим клеймом. ты ничего не стоишь.» — мои ожоги — я их не стесняюсь. они — мой жизненный опыт, — холодно отозвался он, скрипя зубами. насколько нужно быть сумасшедшим, чтобы начать тараторить в унисон самому себе? а на деле до жути стесняется. удачливый придурок. если бы не его удача, говорил бы он точно так же, стоя на коленях перед грязными хозяевами, которые продолжили бы лупить его? думал бы он о том, что это лишь жизненный опыт в момент, когда его трогали сотни грязных рук, оставляя синяки от пальцев. оставляя синяки на шее, плечах, ребрах. жалкие оправдания! стиснув зубы, он зажмурил глаза. тут же предстали тени: образы умерших родственников, образы работников КММ и десяти... девяти Каменных Сердец, образ Рацио, который с разочарованием и гневом смотрит на это жалкое зрелище. от всего этого горло будто бы давит, а воздуха становится чертовски мало. тело прошибает озноб, а рука сжимает заветный осколок. последним образом был до боли знакомый силуэт. силуэт, который он наблюдал каждый день, который так заветно презирал после всей той грязи, которую прочувствовал. свой собственный силуэт в кромешной тьме, с этими яркими глазами. радужка фиолетовая, она переливалась и отливала то золотистым, то бирюзовым.. эти чёртовы глаза светятся! они светятся, и становится больно. но Авантюрин давит крик самой настоящей боли, физической боли. игнорирует все шумы позади себя. как открываются двери в номера, как кто-то куда-то идёт. все это уже не важно, идут они все к чертовой матери! рука движется снова и снова самым острым краем проходится по закрытым глазам, разрезая тонкую плоть. рвалось его веко. а в осколке больше ничего не отражалось — осколок запачкан кровью. человеческой. все-таки он всё ещё человек, чувствующий боль. нет, он не животное. был им, но сейчас ведь уже нет? он достоин того, что сейчас происходит? достоин этой боли в глазах? достоин того, что прямо сейчас эти болевые вспышки отдаются прямиком в череп? конечно! поделом ему! в глазах копятся слезы. и эти слезы смешались с кровью ещё тогда, когда только появились. вот это зрелище! Авантюрин находит в себе силы распахнуть глаза. как он все еще может видеть?... по руке стекает кровь. осколок зеркала тоже в крови. тканью чистой перчатки он протирает то, что осталось от зеркала. его щеки в крови, веки тоже. но эти ужасные глаза! эти чёртовы глаза всё ещё светятся. со злым оскалом он вновь отбрасывает “зеркало”, — его останки, — к двери, но уже не слышит, как осколок бьётся и падает на пол. впрочем, в ушах и без того пелена, она мешает слышать, и он действительно не слышит. тошнота подступает к горлу, а Авантюрин давит в себе вырывающийся наружу крик. к чёрту, к чёрту, к чёрту! к чёрту эти сожаления, хуже уже не станет! если эти глаза вызывают столько воспоминаний и столько ненависти, если эти глаза воскрешают в нем всё самое ужасное, если эти глаза, мать его, светятся, а Авантюрин всё ещё воспринимает эту жалкую иллюзию выбора как что-то настоящее, он сломает эту стену между собой и покоем. он вырвет эти чёртовы глаза с корнем. и пусть взвоет от боли, пусть больше не сможет плакать — поделом! слезы стали запретным словом и актом ещё много лет назад. были лишь инструменты, был лишь один социальный инженер, который этими инструментами рубил себе дорогу в светлую жизнь, игнорируя все позывы разрыдаться и завыть. почему он должен прислушиваться к ним сейчас? чьи-то руки будто бы пытались схватить его и удержать от этого, но, находясь на пределе, было тяжело определить, что это. и, списав нежданные и нежеланные прикосновения на больное самосознание, которое хотелось точно так же слать к чёртовой матери, Авантюрин вырвался. сквозь пелену крови ничего не видно. и так больно, что хотелось разбить голову в мясо. крови так много. боли так много. багровые капли стекали с подбородка, пачкали воротник рубашки, капали на ковёр. он обязательно заплатит и за химчистку, и за новую рубашку. а может, оставит всё как есть. если для большинства он — золотая элита, то пусть они гордятся тем, что имеют честь лицезреть его кровь. пусть весь этот скот гордится, пусть восхищается, пусть обожает его. с кровью на лице, с перепачканными в крови волосами, с поврежденными глазами. или без глаз вовсе! не этого ли они так хотели? кто там чувствовал отвращение, когда заглядывал в его глаза и сразу же точно определял его происхождение? да пусть они подавятся — через одну системную минуту этих глаз больше не будет! вырвет вместе со зрительными нервами, запятнает руки в крови. ему не впервой. если бы он мог облегчить это, он бы облегчил? нет конечно. Авантюрин слишком уж устал сверлить самого себя взглядом в попытке всё забыть. если уйдёт собственный облик, то наверняка уйдёт и остальное. только в это хотелось свято верить. он просто устал. и он больше не сдерживался. протяжный крик, а в крике смешалось всё: боль, другой вид боли, усталость, ненависть и даже капелька облегчения — скоро всё кончится! криком он рвал свои голосовые связки. казалось, его было слышно даже в Золотом Миге, в Мире Грёз Пенаконии. Авантюрин и не собирался заставлять себя замолчать. а зачем? какой это имело смысл? пусть все знают, на какой шаг он пошёл! пусть считают, что в этом крике читалась лишь гордость, он ведь только на это и способен. всё это до жути смешно, а оттого даже жалко. такое зрелище — и никто даже не снимает! вся вселенная могла бы знать, что такой «элитный» человек тоже может устать. и он бы лишь посмеялся всем им в лицо, в лицо всему человечеству и всему их невежеству! невежеству... Рацио. Веритас. наверное, он разочаруется, когда зайдёт в номер и увидит перемазанное в крови лицо. и не увидит светящихся глаз, которые с искренней радостью смотрели бы на него в ответ. он бы оценил это в целых ноль баллов. возможно, он бы принялся кричать. впрочем, нет. кричал бы тот Рацио, которого он встретил впервые. а вот Веритас, с которым Авантюрин успел сблизиться и которому успел открыться.. Веритас бы сначала потупился, а потом от незнания взял бы его руку в свою с целью хотя бы успокоить. обниматься ему было бы, наверное, слишком противно. и в этом нет его вины. Веритаса можно было бы понять даже в том случае, если бы он просто ущипнул себя за переносицу, захлопнул дверь и начал бы избегать Авантюрина всеми возможными способами. так проблемы не решаются, но никто и не заставлял его их решать. привычное «Веритас» сменилось бы холодным «Рацио». или более безразличным «доктор», от которого на душе вдруг стало бы ужасно тоскливо. и всё это из-за каких-то там светящихся глаз. Рацио находил эти глаза красивыми. Веритас — самыми восхитительными из всех, какие он только видел. будет ли он точно так же любить его без них? пришло время узнать. помимо глаз в нем было ещё целое море чувств, эмоций, убеждений, воспоминаний. почему бы не научить остальных замечать и их? ужасно больно. чтобы напоследок увидеть хотя бы что-нибудь, оголенным предплечьем Авантюрин стёр кровь с глаз. ещё больнее. номер отеля точно такой же тёмный. и только сейчас он заметил синюю макушку и свет в дверном проёме. ... последнее, что он увидел — встревоженное и, кажется, злое выражение лица Веритаса. злое от того, что он, словно дурак, принимает такие решения. уши заложены. Рацио что-то кричал, но что — уже не слышно. может, Веритас хотел его остановить? точно. но Авантюрин ещё несколько минут назад принял окончательное решение. раньше эти глаза сияли и заставляли Авантюрина выглядеть так, будто он тоже сияет. но он никогда не сиял. он находился в тени всей той грязи, всех своих кошмаров, своей неуверенности, ненависти, чистого отвращения, крови, бешеного азарта, граничащего с безумием. Авантюрин хотел сиять так же, как сияли глаза. хотел светиться так же, как светились эти глаза. но не хотел, чтобы эти глаза заставляли вспоминать кровавое прошлое, которое выломало из добродушного ребёнка такого ужасного оскверненного человека, отброса из плоти и крови. он ненавидел, когда люди цеплялись за его происхождение. ненавидел, когда всячески оскорбляли обладателей таких восхитительных глаз. он ненавидел, когда из-за этих глаз искажали весь его образ и ненавидел, когда в казино насмехались, говоря, что поставить можно и сверкающие глаза тоже. всё это создавало иллюзию ненависти к глазам, в которую Авантюрин свято верил и избавиться от которой видел лишь один способ. но он любил, когда в собственных глазах отражались звезды, пусть и не видел этого. он любил, когда Веритас непрерывно смотрел в его глаза, словно любовался драгоценными камнями. он любил откровения между ними, когда Рацио позволял себе комплименты: привычные непривычные «Ваши глаза восхитительно глубоки. думаю, это самое волшебное зрелище, какого только удостоилось человечество» сопровождались тихим смехом. и тогда Авантюрин обычно снимал эти свои очки. возможно, в них и смысла-то не было. напрочь позабыв об этом, он думал, что ненавидит всё, связанное со своими глазами. ненавидит свои глаза и то, как они светятся. но они действительно красиво светились в темноте, действительно красиво переливались, действительно были такими же красочными, как сам Авантюрин, который уже не был Какавашей. Авантюрин, который приобрёл новую подлинную личность, Авантюрин, который пытался отпустить ненужное и сохранить в памяти святое. он видел любовь и доброту. видел то, чего видеть не хотел. он видел любовь и доброту. и с тех пор никогда их не забудет. не забудет и кровь, стекающую по лицу. не забудет вспышки боли. не забудет этот звук.. ногтями он впился в глазное яблоко, с липким звуком лишая взор всех красок. лишая себя взора. разрывающаяся плоть. отрывающийся нерв. фасции лопнули. ужасно больно, легче не становилось. оставалось лишь прикусить губу до крови, пытаясь заглушить крик. краски, жившие в сетчатке разбились. словно копье, боль вонзилась в череп. разрывалась его связь с внешним миром. он больше ничего не увидит. не будет даже кромешной темноты. и на словах он не объяснит это «ничего», которое будет сопровождать его всю оставшуюся жизнь. боль проникла в глубину плоти, глубже черепа. глаза, когда-то видевшие боль, горе, страдания, кровь, грязь, смерти, насилие, счастье, — будь оно подлинным или нет, — азарт и проигрыши. глаза были вырваны, глаза покинули его. этими глазами он видел их, и этих глаз просто так лишил себя. и позор ему за то, что всё же проявил такую позорную слабость. вопреки наставлениям дорогой старшей сестры. руки покрыты в крови по локоть. а может, даже выше. он больше не увидит. не увидит ничего и никого. с тихим всхлипом, уже без слез, вырывается такой же тихий стон. больно, больно, ужасно больно, ужасно безрассудно. хотелось упасть на колени и молить о прощении сестру, мать, отца, других Авгинов. и Веритаса. за то, что он разочаровал их всех пятиминутной слабостью. слабостью, которой было достаточно, чтобы лишиться возможности видеть доброту и любовь снова и снова. это так глупо, до боли абсурдно. рука сжалась в кулак. эту руку он поранил ещё три минуты назад. эта рука все ещё болела. и что с того? когда-то боль в его душе была сильнее. она и сейчас сильна. из-за всей той дряни, что он творил и все ещё творит в своей жизни. в какой момент он вообще свернул не туда? Авантюрин пошатнулся и почувствовал крепкую хватку на своих плечах. эта хватка причиняла боль, но всё ещё была ужасно нежной. человек заключил его в совсем мягкие объятия, будто бы боялся навредить ещё сильнее. знакомое поглаживание по голове. и он всё понял. и обнял его в ответ. руки в крови, и ими он сжимал ткань его одежды. этими руками он оставлял кровавые следы на вычищенной одежде. Рацио всегда был чист, а вот Авантюрин теперь действительно никогда не отмоется. этот кровавый след будет тянуться за ним до конца жизни. что ж, он уже привык. горло снова сдавило, и стало тяжело дышать. на душе будто кошки скребли. — Вы даже не понимаете, что Вы.. — и стало ясно: Веритас чувствует то же самое. кошки не только скребут, но и жалобно роняют слезы. Рацио словно тоже задохнулся и слов не находил. физическая боль не утихала, но её вытесняли сожаления, отвращение и ненависть. сквозь тысячи вопящих внутри голосов Авантюрин мог слышать его тихий шепот: «простите, что я опоздал. простите, что не остановил.» и тихо ему вторило: «извини, что так абсурдно. извини, что вновь надоедаю.»