monument to our love

      Взмах руки — последняя неровность вмиг испаряется.       Готово.       Плавник на кончике хвоста стелется атласной тканью. Сам хвост — рыбий, испещеренный сомкнутыми мраморными чешуйками и невероятно длинный — создание неловко приобнимает одной рукой, как будто в готовности сомкнуть тонкие руки вокруг коленей, которых у него не было никогда, и пронзительно, но стеклянно смотрит вниз. На человеческие ноги. Словно не понимает, зачем они.       Галатея закрывает рукой рот, чтобы не засмеяться. И правда, зачем? Они для неë — только неподъёмная ноша, балласт, от которого не избавишься, даже если стараться. Ноги для неë не дополнение жалкого тела, а лишь ещë один повод быть осмеянной, и теперь уже в который раз горечь разожгла в ней чувство зыбкой обречённости.       В дверной проëм мягко просовывается чья-то голова. Большими глазами-лупами ищет что-то, но спотыкается о высокую — выше Галатеи, чьи ноги до сих пор свисают с деревянной лестницы — статую и замирает на долгие минуты. Галатея взгляд, обращённый к мрамору, не замечает сразу, и сидит в тоскливо-скучающей тишине, рукой будто бы заправляя каменной деве за ухо прядь волнистых волос.       Русалка продолжает молчать, и жемчуг в еë волосах переливается прямо как настоящий, отчего становится даже жаль, что зрение в такие моменты подводит как никогда часто. Она словно оттягивает момент первых слов, которые никогда не сможет произнести, момент первой песни, которая так и не сорвëтся с еë губ, так что немота еë — жалостливая, бессильная, но стройно неизменная — режет больнее любого клинка. Галатея с аккуратным вздохом дотрагивается до гладких русалочьих плечей и шепчет себе под нос комплименты. Потом резко одëргивает руку, ладонями обхватывает лицо статуи и едва ли не тянется к нему за поцелуем, но лестница стоит дальше, чем хотелось бы.       — Как жаль, что ты молчишь. Я бы так хотела услышать твоë пение, — бросает в пустоту скульптор, обращëнный лицом к собственной статуе. Статуя, как и всегда, продолжает молчать, и Галатея снова страждуще плачет невидимыми слезами, не находя друга даже в собственном детище.       Дверь открывается шире. Грейс — высокая, кудрявая, темноволосая и извечно улыбчивая — покорно складывает руки у груди, восхищëнно пожирая глазами кусок мрамора, обращённый в морское создание. Она открывает рот, словно говорит, шепчет одними губами и восторженно кричит, но тишину ей так и не удаётся разорвать. Галатея оборачивается на шорох чужого платья, вкрадчиво поджимает губы и поправляет собственный подол так, чтобы еще хотя бы немного прикрыть свисающие со ступеньки ноги. Но Грейс до них — странно, противоречиво, необычно — и вовсе нет дела. Грейс хочется целовать руки той, кто из белого массива сотворил немое, как она, и великолепное, как вся пышущая красками жизнь, искусство.       — Здравствуй, — говорит Галатея.       Грейс делает шаг навстречу и поднимает голову, чтобы встретиться с глазами, насквозь пропитанными горем и отчаянием.       — Надеюсь, она нравится тебе так же, как и мне, — Галатея кивает в сторону русалки. — Завтра её поставят в саду около фонтана.       Сердце пронизывает тысячами игл. Поставить свободное морское существо у искусственной лужи — безвкусица. Ей бы парить и парить в океане, как птице на небе, ей бы вдыхать свободу жабрами-прорезями и играть с сëстрами в подводных лесах, а она здесь: замершая, пустоглазая и немая.       — Зачем ты ко мне пришла? — Галатея одаривает подругу улыбкой и нервно упирается ладонями в деревянные перекладины лестницы.       Грейс прикладывает усилия для того, чтобы оторвать глаза от статуи. Указывает сначала на Тею, затем — на приоткрытую дверь, а после проводит руками по туловищу так, словно подтягивает тело, и выпячивает грудь.       — А, — Тея от подобных жестов тихонько посмеивается и нежно смотрит на Грейс. — Толстая леди зовëт к обеду?       Грейс несколько раз утвердительно кивает и осторожно указывает пальцем на статую. Русалка, такая же немая, как и она сама, одаривает еë аккуратной и почти невидимой улыбкой. Словно еë щëки уже через секунду нальются румянцем, а длинные волны волос будут подпрыгивать на ветру точно так же, как у самой Грейс, непослушно мешая глазам.       Галатея чувствует себя загнанно. Грейс же невольно касается ладонью своих губ и тянется к мраморной груди, округлой и оголëнной, пышной, красивой, такой женственной и мягкой, словно сотворëнной не из камня, а из пуха, но русалка слишком далеко, чтобы её можно было коснуться хотя бы кончиком пальца. И в этом жесте — хрупком, невинном, осторожном — нет пошлости. Только пронизывающее насквозь восхищение и желание через статую понять то, о чëм же сама Галатея думает. О чём творец мечтает и чем дышит, когда создаëт то, во что влюбляется.       Ступени скрипят. Она не просит помощи; помощь и не предлагают. Тайный союз: Грейс верит в чужую силу, Тея — в чужую честь. Когда на полу полулëжа располагается Галатея, чьи волосы спутались, а руки и платье испачканы белой крошкой, Грейс может только со всем присущим ей послушанием сесть рядом.       — Думаю, мисс Кио подождёт.       Снова немой кивок головы.       — А я бы хотела быть ей. Без ног, но свободной. Живой. Плавать себе в море, где никто тебя не тронет, и собирать цветные ракушки.       Грейс понимающе кивает: кому, как не ей, понимать чувство зависти. Кому, как не ей, хотелось стать той самой дочерью Зевса, вплетающей в волосы цветы, нагой, счастливой, поющей песни ночи напролëт и не мечтающей о море каждый день своей жизни. Кому, как не ей хотелось шептать на ухо Галатее самые сокровенные тайны.       Тея кладëт тяжëлую от гнусных мыслей голову на колени Грейс и тихо сопит. Ответом на её маленькую мечту следует такой же маленький жест — рука, коснувшаяся губ, и рука, направленная к лицу русалки.       «Мне хочется петь вместе с ней.»       — И ведь у неë нет ни того, ни другого.       Тея в воздухе мягко перехватывает девичью ладонь и прислоняет её к своим сухим, но вовсе не безжизненным, а по-юному розовым губам.       Ничего. Если будет нужно, она споёт для Грейс сама. А Грейс наберëт для неё лучших прибрежных раковин.