О некоторых горестях беспутного брата Клеменсо, какие постигли его и прекрасную негритянку в Валенсии

Уж не знаю, дружок, что сегодня на меня нашло, но хочется написать чего-то горького, хотя я обещаю постараться хоть немного повеселить тебя по ходу дела. Наверняка, это все жара, какой во Флоренции не знали лет сто. Бывает, летом, в эту бессердечно солнечную пору, человека настигает грусть. Ведь мы жаждем чаще обычного, больше лежим, пока всякие мелкие гады постоянно присаживаются нам на лбы, напоминая о нашей смертности, да и демонов летом больше вылезает, ведь им легче маскироваться, когда у всего пропадают тени. Так или иначе, прошел, наконец, холодный дождик, освежил несколько мой ум, и вспомнил я о некоторых горестях беспутного брата Клеменсо, какие постигли его и прекрасную негритянку в пригороде испанского города Валенсия, где он тогда проповедовал.  В тот самый день наш доминиканец прочитал проповедь на Луку и пошел в таверну пить пиво и резаться в картишки — сарацинскую заразу, коя давно дошла уже и до Италии. В некоторых флорентийских домах в тароки сегодня играют сразу и хозяин, и жена, и кухарка, и паж, и конюх. А уж испанцы карточные масти заучивают раньше, чем имя матери родной, потому что много лет делят землю с еретиками-маврами... Видал я одного испанского рыцаря, который лишился где-то кисти руки, причиной чему была, как он сказал, болезнь. И, вот, веришь мне или нет, на обрубок свой он надевал золотой протез, предназначенный специально для держания карт. Дернул же меня черт с ним играть, с этим севильским чудовищем, которое материально носило порок в своем теле! Я, дурак седой, ушел от него с пустым кошельком и в жизни больше не притрагивался к картам — век живи, век учись. Слава Богу, успел хотя бы заполнить милый ротик его сынишки напоследок. А Клеменсо, тем временем, высосал в таверне три кружки пива, слегка лишь захмелев по природной своей стойкости к пойлу, наелся мяса с хлебом, и трактирщик, тогда, предложил ему поиграть, оставив хлопотать за прилавком свою сестру. Они уже играли до этого в карты, и, первое время, прихожане сего славного храма Бахуса с большим любопытством окружали их стол, ведь не каждый день можно увидеть ученого проповедника за азартной игрой, но потом перестали, так как брат Клеменсо постоянно огрызался. Внезапно, ударил гром, с неба полился дождь, и некоторые посетители оставили свои кружки и повыбегали на улицу, чтобы подставить пыльные лица воде – не так много нужно крестьянам для радости столь жарким летом, какое случилось в том году. Даже сестра трактирщика, утирая со лба пот, с завистью глянула вслед этим гулякам, но Клеменсо, как истинный сиделец лавки порока, больше радовался тому, сколь безбожно ему везло до этого момента. Опьяневший от ядовитого молока мачехи-Фортуны, он стал поднимать ставки, но это оказалось не к добру – через час монах постепенно проиграл трактирщику все. — Я вижу, брат, что у тебя закончились деньги... — Сказал негромко хозяин, провел рукой по ляжке Клеменсо, будто бы тот был его подружкой, и склонился к уху, — Не подумай, что я какой-нибудь там мужеложец, но... Я был бы не прочь завалить такого зверька, как ты, даже за дополнительную плату. Ох уж это "но", как режет оно слух умному человеку и отвращает его от тех, у кого нет смелости хоть раз в жизни сказать слово правды. Все они так говорят, мня себя вторым Абеляром, а по сути — ведут себя хуже бабы, которая выпрашивает у мужа новую тряпку. Уже не интересно. Тем более, не был наш доминиканец уж настолько хорошеньким, чтобы закоренелый женолюб захотел с ним лечь за деньги, хотя прекрасные его темные волосы и были весьма соблазнительны. Бедный Клеменсо чуть было не раскрыл рот от удивления и представил, как трактирщик грубо трахает его, без гроша в кармане, в зад прямо на столе, задрав одеяние, на глазах у посетителей. Потом он вспомнил и свое, пока что, единственное подобное злоключение с развратным пажом Бартоломью, и подумал, что хозяин тоже, непременно, захочет воспользоваться его волосатыми, действительно, как у зверька, подмышками, отчего его разум совсем помрачился. Затем он представил, как ими занимаются двое из посетителей, а сам трактирщик, в это же время, поругает его рот, удерживая руки над головой. И откуда только он таких непотребств понабрался! Наверное, в тайне, сам очень хотел – другого варианта я не знаю. Впрочем, брат Клеменсо доставил бы и нам куда больше удовольствия, если бы этим история и закончилась. — Ну, что... — Убери руку! — Вскрикнул доминиканец и в ужасе вскочил из-за стола, привлеча внимание посетителей, — У меня есть другое предложение. Поверь, твоя похоть будет удовлетворена на долгие месяцы, если я не отыграюсь. Ведь ты просишь рыбы, жестокий хозяин, а я готов дать тебе удочку. Ах, какую отвратительную ставку он сделал! Но я, покамест, не скажу тебе о ней, милый читатель, иначе ты разозлишься и бросишь это чтение! Пока же знай только, что беспутный Клеменсо не отыгрался. От злости он хлопнул дверью, сунул в карман отвалившуюся от верхней перекладины старую подковку, просто из вредности, пробурчав что-то про бестолковые крестьянские суеверия, и пошел в сторону домишки, который он снимал временно у одного местного делюги. Монах на ходу вытащил из-за пояса свой розарий огромных бусин и начал молиться вслух, думая о том, чтобы Пресвятая Дева Мария дала ему сил справиться со всеми несчастьями, которые его теперь ожидают, и чтобы молила Сына о прощении для него. Так он молился, пока мимо не пронесся мужик на лошади с телегой и не обрызгал его грязью! Такое редкостное безобразие случается только в деревнях – люди здесь грубы и вообще не признают никаких духовных авторитетов (включая, как мне иногда кажется, Бога), кроме своего местного приходского настоятеля, будь он хоть пьяницей, хоть распутником или кем похуже. Затем крестьянин резко застопорил свою кобылку и расхохотался, даже не скрывая, что сделал это специально, отчего монах немедленно пришел в бешенство и, пнув воду в луже, быстрым шагом направился к нему со сжатыми кулаками. Ну что это за народ, откуда в этих оборванцах столько гонора! Приведите мне испанца, который бы не учинил мероприятия похлеще Апокалипсиса, если бы на него косо взглянул какой-нибудь болван, и я, клянусь мощами святого Миниато, расцелую ему ножки! Уверяю тебя в том, что если бы такая ситуация произошла во Флоренции (что, впрочем, невероятно, ведь дороги у нас намного лучше, а люди — дружелюбнее), то все ограничилось бы словесной перепалкой, хотя итальянские ткани намного более прекрасны, и испортить такой наряд было бы очень обидно. А вот одеяние брата Клеменсо было соткано из весьма грубой ткани — нашел из-за чего руками размахивать.  — Посмотрите... Посмотрите на него!.. — Мужик явно удивился, видя, что служитель Божий чешет на него с кулаками, и разразился ещё большим хохотом, едва выдавив эти слова!  — К твоему несчастью, дубина ты чертова, тут никого и за версту нет, — сказал Клеменсо, остановился перед мужиком и вызывающе посмотрел на него снизу вверх, — А ну, слезай! Я тебе сейчас твою лобковую мотню с подбородка выдеру!  — Куда ты лезешь, монашек!.. — Задыхался со смеху крестьянин, заметив у него ещё и повязку на глазу, как у последнего бандита, — Глаз слишком много?  — Слезай, сукин сын, я никому не позволю так обращаться с членом ордена святого Доминика! — Вскрикнул Клеменсо и встал в более устойчивую позицию, готовый к драке.  — А я никому не позволю звать мою матушку сукой, ты, рвань!   Тогда разозлившийся мужик спрыгнул со своей кобылы, и они стали лупить друг друга кулаками, стремясь попасть в лицо. Наш достославный брат Клеменсо был намного более ловким, чем мужик, а бил столь же уверенно, поэтому соперник, схватив от него несколько синяков на плечи, решил поскорее заканчивать это дело и оглушил его, хлопнув ладонью по уху. У монашка закружилась голова, и бородач поставил тогда ему подножку, отчего Клеменсо шлепнулся в грязь. Теперь ты видишь, дружок, что все горести, которые его постигли, он навлек на себя сам. Хватит винить во всем Господа нашего Иисуса Христа! Ты, конечно, скажешь мне — святой Томас Аквинат писал, мол Бог, действительно, является творцом зла как наказания. И я буду искренне рад тому, что ты, наконец, взялся за ум, и прочёл хоть что-то полезное. Но знаешь ли ты, о каком именно наказании здесь идет речь? Ведь этот самый мужик, который тоже повел себя несдержанно, да еще и со слугой Божьим, вернулся после этого домой, почти не измазавшись, попрыгал на своей прелестной женушке и храпел до самого утра, и никакое горе его не постигло. Да и неужто ты правда думаешь, что бить людей пробитыми гвоздями руками так просто?! Короче говоря, наш бедный брат Клеменсо зря полез на рожон, потому что даже его прекрасные волосы стали теперь похожи на мокрую тряпку, над чем ещё специально потрудился злой мужик, несколько раз, со всей силы, пнув в него грязной воды из лужи. Признаюсь, я давно уже об этом мечтал (как, надеюсь, и ты), но в такой скверной обстановке все это случилось, что я даже почти не рад! И, вот, Клеменсо поднялся сначала на колени, отбросил с лица волосы и опустился потом на зад, обхватив голову руками, потому что ему уже было плевать.  — Господи, видал я славу Твою, забери меня теперь, избавь меня от этих страданий и забот… — Прошипел Клеменсо, видимо, возомнив себя то ли святым старцем Симеоном, то ли еврейским пророком Илией, хотя был схож, скорее, с Иеремией, да и то, только тем, что того тоже недруги искупали в грязи. — А?.. — Обернулся мужик, подумав, что монах обратился к нему, — Хочешь прокатиться со мной? Еще чего! Ты мне навоз запачкаешь.  Сказав это, мужик похлопал рукой по плотному мешку с удобрением, который он вез домой с городского базара, и расхохотался, а потом прыгнул на кобылку и уехал. Клеменсо простонал от злости, поднялся, с силой швырнул в сторону подкову и быстрее пошел дальше, хлюпая туфлями и думая о том, какой он дурак. Наконец, он дошел до дома, вздохнул и постучал в дверь, потому что дома его ждала его рабыня-негритянка, которую он привез из Андалусии… Клеменсо звал ее Морена (чернушка по-кастильски) по скудости своей фантазии, но обещал, что даст ей самое прекрасное христианское имя, если она примет Крещение. Но эта язычница никогда не обижалась на «Морену», только глядела на хозяина, как глядят на мотылька за окном или на невзрачный полевой цветочек, гладила по щеке и проводила пальчиком по его губам, отчего тот замолкал и, вообще, становился покорнее. Морена была выше и крупнее Клеменсо, поэтому, отперев дверь, оглядела его сверху вниз, будто бы сама была здесь госпожой. Монах молча прошел в дом, отцепил от пояса пустой кошелек, швырнул на стол и уселся на табурет, строго уставившись на Морену. Рабыня тоже не поздоровалась, молча отошла в другую комнатку, вернулась с зеркальцем, которое ей откуда-то притащил Клеменсо, чтобы та могла полюбоваться, какая она черная, и повернула на него. Монах со вздохом рассмотрел себя, и та рассмеялась, чего за ней, обычно, не водилось. Она смеялась не как белая девица, нет! Ни капли дурости, жеманства или жестокости не было в ее широкой улыбке. "Господи, до чего я докатился... Надо мной уже смеется даже моя негра... Но ведь она не хочет сделать мне больно!" — сказал в сердце своем Клеменсо и тоже рассмеялся над собой, попросив нагреть для него немного воды, потому что готовить целую ванну было уже поздно. Тогда она сделала, как монах сказал, и помыла на улице теплой водой его длинные волосы. Ему очень нравилось сидеть так перед ней в нижней рубашке, склонив голову и не видя ничего за своими кудрями, потому что любое касание ее больших рук становилось внезапным и доставляло еще больше удовольствия. Клеменсо тоже хотелось бы хоть раз помыть ее волосы, он несколько раз подглядывал за тем, как она это делает, ему нравилось, как она иногда втыкала в свою прическу какой-нибудь придорожный цветочек, но Морена не позволяла ему это делать, потому что мужчины в Андалусии постоянно трогали ее волосы, и она стала боязливой. Затем, негритянка вытерла локоны Клеменсо, заботливо расчесала с маслом и вином и сказала идти отсюда, пока она почистит его рясу. Монах нехотя встал и вернулся в их домик, где помыл и пожарил немного улиток, набранных после дождя Мореной, но еда не пошла ему в горло (поверь, не из-за того, что она была отвратительна — испанцы и парижане, особенно, в деревнях, спокойно такое жрут!). Тогда он тяжело вздохнул и пошел в спальную комнату, сел на постель, сняв свою глазную повязку и попытался прочитать молитву. — О, черт... — Доминиканец вздрогнул и привстал с постели, заметив ползущую по стене сколопендру, — Зачем Ты создал это, как и меня, Боже?.. Если не знаешь ты, что такое сколопендра, верх путей Божиих, то, воистину, любим Господом! Она быстрая и выглядит, как многоножка в доспехах, размерами не меньше ладони — если такая заползет на тебя, пусть даже не укусит, еще неделю будешь дергаться от любого касания. Брат Клеменсо схватил из-под постели пустое ночное ведро, подкрался к твари и накрыл ее, после чего закрыл крыжкой и босиком побежал на улицу (удивительно, что не к сковороде), слыша, как тварь бесится в ведре. На улице он отошел подальше от дома, положил ведро на землю, открыл, дождался, пока этот вестник горя сам из него выползет и вернулся обратно. После такого молитва уже никак не клеилась, и доминиканец стал ждать рабыню, просто смотря на дверь... Брат Клеменсо всегда брал ее сверху по своей неприхотливости, но мог и просто так лежать на ее груди по вечерам, ведь эта женщина, как я уже говорил, была весьма большого размера. Так они в тот вечер и лежали друг на друге, в длинных ночных рубашках. Монах был молчалив, и негритянка заволновалась, не слыша его привычного вздора. — Морена, я... — Клеменсо виновато посмотрел ей в глаза, — Сегодня я поступил очень низко… — Как это, Клеменс? — Сказала рабыня, подумав несколько секунд. — Я проиграл все деньги...  Клеменсо глубоко вздохнул и почувствовал, что его сердце сейчас разорвется! — ...А потом я проиграл тебя. Ты уходишь утром.  Можешь ли ты себе это представить?! Конечно, можешь... Взгляд прекрасной негритянки опустел, только он это изрек. Клеменсо увидел это, и тогда его глаза наполнились слезами. Он уткнулся лицом в ее грудь, молча пуская слезы и всхлипывая, но, когда та положила свою большую светлую ладонь на его голову, разрыдался, как мальчишка! Монах обхватил ее руками. Он подумал о том, как мал и хрупок был по сравнению с ней, как ему стоило бы согласиться на первое предложение трактирщика, и что это было бы намного правильнее! — Ох, Морена, прости меня! Прости меня!.. Я не буду причащаться до тех пор, пока не получу индульгенцию из рук Папы... Негритянке было все равно на Папу — она понятия не имела, кто это такой. Морена крепче прижала Клеменсо к своей груди и стала гладить его волосы другой рукой, пока тот не успокоился и не сказал, что хочет лечь с ней. Тогда они оба задрали камисы, и Клеменсо стал тереться о ее врата, также, как его низ, густо покрытые волосами, пока его член не встал, а с губ не сорвался первый тихий стон, и осторожно вошел в нее, потому что она долго увлажнялась. Ее цветок был с детства изуродован обрезанием, но Клеменсо не смотрел никогда на него из стеснения и, в общем, не знал, какое обычно у женщин бывает это место, поэтому ничего не спрашивал. Он закрыл глаза и стал неспеша двигаться внутри нее, слегка постанывая. Морена была лишена чувственности, но что-то подсказало ей, как следует поступить — она слегка приподнялась на подушке и стала гладить Клеменсо по талии, медленно опуская ладонь к бедрам, а затем начала слегка мять его зад, отчего тот замедлился, прикусил губу и опустился к ней на грудь, позволяя и дальше трогать себя там... Ох, читатель!.. Так жаль мне иногда нашего испанского пройду, что хочется даже заключить рифмой. 

Гори же дольше, ночник, 

Пусть не приходит завтра... 

Туда, где святой Доминик 

Лежит на царице Савской.