Крушение Эдема

Сгусток пара от разгоряченного дыхания вырывается из уст темноволосого вместе со вздохом. В комнате темно, на улице холод. Отсутствие отопления казалось сущей катастрофой раньше, но сейчас Федор смело пропускает мысли о том, насколько заблуждался. В комнате душно, на улице холод. Отсутствие бесчестия, отсутствие раскаяния в руках, которые его держат – то заставляет содрогаться.    — Отойди от других, и я тебе поведаю тайны царства. Ты можешь их постичь, но будешь много скорбеть. – маячит где-то за спиной голос, на кой он так падок. Библию цитирует, подлец.    Но его шепот, он всегда был таким обжигающим? А прикосновения? Нет, не подумайте, за все время, пока они общались, гуляли по городу и, почивая в собственных философских россказнях, касались друг друга, но то было не то. Федор держался особняком, не привыкший к проявлению минимальных ласк, но когда Осаму как бы невзначай задевал своей рукой его или соприкасался плечами, сидя в затхлом людским потоком общественном транспорте, что-то в глубинах его сумрачной душеньки трепетало.      Этот вечер не являлся изначально иным. Осаму невинно пригласил его на свидание в филармонию, а затем под обсуждение книг загорелся идеей показать Федору его гордость-коллекцию старых изданий. Ничего не предвещало смены красок в их встречах и то ли роковой задержавшийся взгляд карих глаз, то ли спонтанный порыв алых губ найти чужие покусанные собственным хозяином изменили их реальность прямо в лифте, ленто направляющимся на самый высокий этаж поместья шатена.    Зашло все неимоверно далеко. Подобное случилось с ним впервые, ведь негоже было на матушке-родине о подобном даже помыслить. Никогда не замечал за собой влечение к мужчинам. Никогда не чувствовал такого притяжения. В голове, словно застрявшее, плещется желание прикоснуться, желание отдаться. Но он бы никогда не решился, не явись в его жизни этот постигатель на русские примы.    В первые доли секунды, когда их губы слились в единое, он помышлял о неправильности, вспоминая глуповатые традиционные устои, сравнивая в безумном танце мыслей со своими ценностями. Но когда чужой язык прошелся по его сухим губам, напористо забираясь глубже, а длинные, почти музыкальные, пальцы объяли его затылок, прижимая у входной двери – все улетучилось.    Ту размеренную пустоту суждений в собственном разуме сейчас вспоминал бы с тоской, ведь на данный момент, когда его валят на мягкие простыни, прослеживая путь выпирающих ключиц – он пропадает, ему не до скорби.    В спальне Осаму уютно: мнимая темень, разбавляемая лишь настольным светильником, нисколько не сковывает – скорее наоборот. Когда чужие руки перебираются на шею иобволакивают нежной хваткой – о мнимой тишине речи больше быть не может. Федор издает протяжный стон, не успев найти это престыдным, и впивается в уста напротив, дабы заглушить. Кажется, но речи быть не может больше и в собственных сомненьях. Он желает его, хочет близости. Благо то же читается и в еле видневшихся глазницах шатена. Потемнели те из-за скверного по яркости освещения иль же от желания – вопрос заманчивый. Крупица страха перед неизведанным, повисшая тонкой ниточкой между ними еще секунду назад, сейчас разрывается в аккомпанирование нового стона, что так и норовил вырваться вновь.    Силуэт сзади хватает крепко, вжимая животом в постель. Горящее то ли от стыда, то ли от экстаза чужое ухо опаляет дыханием.    — Ты весь дрожишь, Боженька, неужели настолько сладки для тебя мои прикосновения? – возвышающийся шепчет, после прикусывая молочную мочку, вызывая жалкий вздох.    — Замолчи…Иуда.    Просить снова не приходится. Федору резко становится трудно дышать, сквозь пелену ощущений и пляшущих пятен под сжатыми веками – он теряется. Серебряная цепочка на шее непомерно впивается в кожу, заставляя хрипеть. В темноте все чувства обострены до предела, а он зациклен лишь на стремительно поднимающейся жаре в нижней области тела.Это неправильно, грешно, но от того не перестает быть пленительно. Бинтованные запястья прокручиваются по оси и затягивают серебро терновым венцом вокруг шеи. Бинтованные запястья прощупывают степень дозволенности, заходя все дальше и дальше, заставляя являть экспрессивные звуки из чужих уст.    Когда хватку ослабляют, то приходится сомкнуть губы посильнее, абы не выдать своего разочарования. Бесчестье, лишенное всякого смысла, зацикленное на получение столь блаженного.    Положение не меняется, лишь только горячие прикосновения, спутывающие копну тёмных волос, теперь отзываются выше. Разглаживают, выминают все желание, ища новые позывы о большем.    Все те же кисти перемещаются на талию, нерушимо впиваясь, ощущая под пальцами реберные кости. Темноволосый упирается лбом в смятую ткань и старается дышать ровнее. Принуждение перевернуться и попытку сделать спешный вздох прерывают чужие губы. Поцелуй получается смазанный. Поцелуй получается недостаточным. Надышаться не может-то совсем не воздухом, а самим Змеем Искусителем.    Мысли в голове путаются, прыгают словно умалишенные, а ухватить ни одну не выходит. Есть только он и пригвоздившее к кровати тело. Есть только их взаимное желание и растление похоти.    В считанный миг Федор оказывается обезвожен, а уже знакомые прикосновения сползают снова на его шею – уводящее в омут чувство асфиксии. Чужое колено твердо упирается между его ног, вызывая вибрацию по всему телу, а мягкие волосы щекочут его пунцовые щеки.    — Жаль, что в темноте не увидать, как ты готов предать своего ложного Бога.    Сколько еще будет таких последних капель? Его терпение, его выдержка давно норовят сорваться за край. Этот миг – не исключение.    Федор сглатывает вязкий ком, кой так внезапно образовался в горле и дрожит вровень своим ресницам на прикрытых глазах. Чужие ладони прослеживают траекторию адамова яблока на шее, когда обладатель делает глубокий истомленный вдох.    — Что же ты со мной делаешь?… – отвечает на выдохе, не ожидая какого-либо ответа, и роняет голову на простыни.    Шатен, словно хитрый кот, мажет вновь коленом меж чужих ног, намеренно давя сильнее, когда склоняется к пылающему лицу, что вне этих стен всегда для всех такое отчужденное и по-зимнему меловое.    — Как же сладостны твои речи, любовь моя.  – молвит около чужого ушка, вызывая у его хозяина зазорный мандраж.    Осаму в своей игре принимается за пуговицы сначала на льняном одеянье возлюбленного, затем на своем. Его разум вровень разуму возлюбленного – густой туман, руки слегка не слушаются, а в ушах молотком гул сердца звучит, но то все эмоции светлого чувства эйфории, что не позволяют убрать озорную ухмылку с лица. Нет ни кромы боязни, есть место расторопности. Не упустить – показать. Все, что фиксирует одурманенный – золотистые отблески света на белоснежном впалом торсе напротив и бешено вздымающуюся грудную клетку того же. Он так безнадежно слаб перед ним и, кажется, это взаимно. Как он рад, что,кажется, это – взаимно.    Время не тянет, разрывая очередную документацию страсти, припадает к шее брюнета, упоенно прокладывая мокрую дорожку до самого ремня. Карие глаза сталкиваются взглядом с аметистовыми, пытаясь отыскать крупицы колебанья, но то неосуществимо. Абсолютная обоюдность, окутавшая это ложе, эту спальню, будь она грузом – непременно бы с треском пробила потолочную кровлю.    Его пальцы, дрожа, скользят по коже, словно стремясь запомнить каждый изгиб, каждую линию. То же и губы стремятся пометить по миллиметру эту прекрасную плоть. В каждом движении - мольба и обожание, в каждом вздохе - желание и страх прекращения.  Они находятся так близко, что их дыхания смешиваются, создавая ощущение единства, будто они - одно целое. Шепот их дыханий становится мелодией ночи, звучащей только для них.   На горячих телах убранства не остается. Они обнажены покамест лишь телами, решительно готовые обнажить и собственные души. Каждый чувствует чужое сердцебиение грудью. Каждый чувствует пылающую поверхность чужой кожи. Каждый чувствует чужое намеренье стать ближе.    Откупоренный пузырек со смазкой растекается прохладой меж каждой фаланги. Осаму последний раз проходится холеным прикосновением по поверхности чужих бедер, массируя сокращающееся колечко прохода и,снова заставляя перевернуться на живот, запускает один палец. Стенки кишечника нехотя впускают и обволакивают всей своей составляющей, как и Федор, кой блаженно поскуливает выше от непривычных ощущений. Он мог бы закончить уже от осознания, от чьих рук он сейчас погибает, чьи руки сейчас являются физическим мостом меж их телами. Затем, после нескольких аккуратных движений, ощутив текучее расслабление в желанном теле, Осаму позволяет добавить еще один палец. Затем еще один.    Федор не смеет больше держаться, сметая последние капли почтенья к себе самому. Сладкий стон разрезает пространство. Шатен знать не знал, что его спонтанный помысел немного согнуть пальцы внутри так воздастся. Пораженность действием длится недолго, расползаясь удовольствием от услышанной реакции, желанием повторить, связывая все в районе паха тугим узлом. Лаконично, но продержаться самому почти уже сил не хватает, когда он ощущает такую отдачу и податливость. Он готов излиться уже сейчас лишь от сусальных поскуливаний Федора.    Мог бы он знать, когда пару месяцев назад впервые запечатлел его таинственный утонченный образ, что в скором времени захочет излить ему не только душу, а себя самого? Мог бы знать, что это божество в своем образе неприступности окажется прижато им к постеле, дрожа от ощущения чужого желания меж его ног и лишь его пальцев внутри? Никак нет.    Последний стон, кой хочется слышать вечно, выбивает и с характерным звуком освобождается из чужой плоти. Последний поцелуй запечатлевает на взмокшем лбу своей пассии и снова в попытке подыскать сомнения в чужих глазах терпит неудачу. Он хотел бы сделать все наилучшим образом для него. Он волнуется за него, никак за себя.    Бинтованные запястья немного щекочут, вызывая дрожь, оглаживая чужое тело вдоль и поперек, а затем – воспламеняя. Все составляющее Федора окутывает вспышкой удовольствия, пусть и не сразу, но сравнено лишь со взрывом сверхновой.  Желанный вот уже много месяцев находится в нем и это незабываемо, чувство заполненности бьет адреналиновой волной по всему его стану. Тела становятся едины сначала лишь наполовину, а вскоре полностью. Шатен аккуратен, в каждом движении чувствуется небывалость заботы и нежности. Чувствуется любовь.    Они двигаются в едином ритме, каждый вдох и выдох синхронизирован. Чувства переполняют, каждое движение добавляет в этот калейдоскоп новые краски. Абсолютное понимание, в котором два человека сыскали единство, где нет ни тени сомнений, ни барьеров — только чистая, безграничная гармония.   Сладкие стоны становятся единственным звуком, заполняющим комнату, а страсть – единственным объяснением. Темп медленно нарастает, с каждым разом заставляя возноситься к Всевышнему. Осаму хотел бы раскрыть, хотел бы выбить, из этого потаенного всю его мистерию. С каждым возгласом, что чужим, что своим, у него это получается. Как можно скрыть что-либо в процессе любовного соития, кое невидимыми птичьими перьями разлетается, знаменуясь в пафосе чувств и ощущений?    Позы меняются, температура становится нестерпимо накаленной. Оба изучают каждую складку, каждую линию тела. Найдя самое удобное и блаженное положение, они переплетаются в близости до самого божественного конца. Взрывы наслаждения отражаются в их глазах, как звезды, вспыхивающие в темноте. Каждый вздох, стон и шлепок тела о тело становятся частью этой страстной симфонии. Федор улавливает, как его разум стирается, поглощенный чистым чувством. Все его мысли растворяются в этом моменте, в этом любовном процессе. Их движения становятся все более синхронными, как будто они танцуют под музыку, которую слышат только они. Температура воздуха нагревается, словно сам ад разверзся под их телами, но это только усиливает азарт.   Осаму аккуратно переворачивает Федора на спину, их взгляды встречаются, и в них читается все - страсть, нежность и безумное влечение. Каждое прикосновение обжигает, каждое движение приносит новые волны наслаждения.   Федор цепляется за Осаму, обвивая его талию ногами, его руки дрожат от напряжения. Он хочет кричать, но не может, слова застревают в горле, превращаясь в глубокие стоны. Осаму видит это и улыбается, его губы касаются уха Федора, шепча слова, от которых тот теряет связь с реальностью снова. Они вместе погружаются в этот океан наслаждения, теряя счёт времени и места.   Когда наконец достигают вершины, их возгласы сливаются в одно, создавая нечто волшебное, почти мистическое. В этот момент весь мир замирает, остаются только они двое, их тела и их души, переплетённые в едином экстазе.   «Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть». – такова философская утопия Библии. Федор с ней всегда был согласен.    Любая смерть – перерождение, а в постели с Осаму Дазаем он готов отдавать себя всецелостно этому грешному метаморфозу.                                      *** Зацелованные, еще разгоряченные и обмякшие фигуры распластались прямо на полу. Вновь ни одну не волнует прохладная утварь квартиры. Вновь только они и их упоенье друг другом с зажатыми меж пальцев сигаретами. Федор так забавен: разглагольствовал в прошлом о том, что не станет губить свои легкие никотиновым ядом, а сейчас же, сразу как приметил, первым потянулся к шуршащей упаковке после разразившего это крохотное помещение перфоманса. Первой, что по значимости, что по счету мыслью, проникшей в туманы его сознанья, были грезы о табачном снадобье.    Он делает глубокую затяжку, позволяя дыму проникнуть в легкие и развеять остатки напряжения. Сигаретный дым медленно поднимается вверх, образуя причудливые узоры в полумраке комнаты. Федор смотрит на Осаму, который лежит рядом, опустошенный и счастливый.    — Эй, Осаму? – свободной рукой убирает длинный смоляной локон со своего лица и смотрит серьезно, насколько только можется, как его пассия приоткрывает один глаз, будучи окликнутой.    — М?    — Никаких больше упоминаний Господа.    — Только если сумеешь обыграть. – шутливо воркует шатен и в этот же миг приподнимает свою затекшую тушку, чтобы добраться до лежавшей чуть выше макушек шахматной скрижали, оставленной еще с прошлой встречи.    Федор улыбается, чувствуя, как их игра переходит на новый уровень, где каждое движение, каждый жест наполнен скрытым значением. Он понимает, что их отношения теперь выходят за рамки обычного, что они оба нашли в друг друге что-то уникальное и незаменимое.   Комната постепенно наполняется тишиной, нарушаемой лишь редкими вздохами и постукиванием фигур о поверхность. В этой тишине есть что-то умиротворяющее, что-то, что дает ощущение завершенности и нового начала. Федор чувствует, что этот момент останется с ним навсегда, запечатленный в его памяти, но вего раздумья прерывает по-детски радостный возглас «Шах».