яблочная водка и сигаретный дым

убей меня, убей себя,

ты не изменишь ничего:

у этой сказки нет конца.

накрась ресницы губной помадой,

а губы лаком для волос.

ты будешь — мёртвая принцесса,

а я — твой верный пёс.

      В ней чувствовалось нечто особенное, исключительное ещё до первой встречи, ещё с робких, но пылких рассказов Мастера, и когда он взглянул на белеющую в вырезе платья спину, смутные сомнения закопошились тысячей опарышей в грудине, а когда она повернулась на миг, будто ощутив два направленных взгляда, время остановилось — её изящные, обманчиво-хрупкие черты, её влажные от непролитых слёз светло-зелёные глаза, её тоска, но усилившаяся во сто крат, он знал всё это, помнил мучительные миллионы лет, не надеясь встретить вновь.       Но вот она, стоит в красивом платье у распахнутой дверцы машины, под руку с мужем, которого не любит, и её всеобъемлющая печаль вонзается кинжалом под рёбра, попадая ровно в сердце — раньше она не была столь разбитой, столь изувеченной, раньше чёрная меланхолия была лишь тонкой вуалью, но теперь она укутана ей с ног до головы, целиком и полностью, снаружи и внутри.       И она смотрит на Мастера, не замечая его, застывшего в изумлении и страшащегося сделать вдох, моргнуть, словно она исчезнет рассветным видением — секунда заканчивается, она садится в тёплый салон вместе с мужем и уезжает, оставляя его позади.       Снова.       Снова с другим, не с ним, и Мастер тяжело вздыхает, закуривая, а Воланд хочет послать все планы и свернуть ему шею, не отходя от театра.       Но нельзя, нельзя, и хохот гремит в глотке, потому что история повторяется, потому что она ходит по земле, среди людей, простая смертная женщина, так и не обретшая своё счастье — Мастер не принесёт ей ничего, кроме въедливой горечи, и Воланд видит раскиданные по полу листы, терпкое пролитое вино и пустой пузырёк.       Обрести, чтобы потерять, вся их история, и Воланду противно от насмешки судьбы — Мастер возвращается в свой подвальчик одержимо писать роман, а Воланд бродит по Москве незамеченным призраком, стуча тростью по доскам, и не может унять бурю в груди.       Она изменилась, оставшись прежней, и любовь к мужчине погубит её, иного не дано, и она примет его дар, отринув его самого — сыграет роль безупречной королевы бала, попросит Мастера и уйдёт с ним в вечность, в крохотный мирок, который Воланд подарит ей, в Эдем, построенный его руками, и никогда не узнает правды, никогда не вспомнит, смотря лишь на своего Мастера, никогда не видя Воланда.       Его смех сотрясает стёкла окон, вспугивает птиц и разгоняет сонных кошек, но ему плевать — зачем она вернулась, зачем спустилась к человечеству, забыв себя?       Но ответов не узнать, ведь не у кого спросить, она отныне Маргарита, принадлежащая Мастеру, отзеркаленная «W», и их дороги всегда будут параллельны, но не пересекутся — они шагают по разные стороны, и Воланд может обречённо наблюдать, бессильный вмешаться, бессильный утащить её на свою сторону, потому что она человек, а он — Дьявол.       Не стоило приходить, не стоило ввязываться в авантюру с романом, надо было послушать Бегемота и отправиться в Италию, или посетить Норвегию, как давно предлагала Гелла, но его потянуло сюда, в место, где проповедуют отсутствие Бога, разве же он мог устоять перед таким соблазном? Нет, конечно, и теперь ему не вырваться из Москвы, пока всё не кончится, пока последняя строчка не увенчается точкой, пока Маргарита не испустит последний вдох, пока не отгремит бал, пока Маргарита не встретится с Мастером, прося о покое — Воланд ненавидит этот город и мечтает сжечь его дотла, щёлкнуть пальцами и зажечь дома как спички, смотря свысока на пожирающее здания и людей пламя.       Нельзя, омерзительное слово, воплощающее его жизнь, и Воланд ступает в тень, переносясь в спальню на нехорошей квартире, нависая над глобусом и видя Мастера, ожидаемо склонившегося над рукописью с бокалом вина, и так легко отнять оставшееся ему время, взмах хвоста Бегемота, упавшая грязная чашка и жалкие хрипы, попытки откашлять попавшую в лёгкие жидкость — а затем смерть, некрасивая и примитивная, человеческая. Ему подходит, но Воланд сжимает зубы, не произнося имя слуги.       В прошлый раз сдержался, сдержится и в этот, до финальной главы ещё далеко, слишком далеко, и никто другой не сумеет продолжить и закончить роман, только Мастер.       Раздражённо отведя глаза, Воланд падает в кресло, потирая занывшее колено, и вспоминает — молочную кожу, тёмные длинные волосы, рассыпанные по плечам, невинную улыбку и мягкий взгляд, прикосновение пальцев как взмах крыльев бабочки, аромат сладкой мяты и свечение солнца, прорывающееся сквозь поры, как же давно это было, но кажется, словно вчера.       Её дрожащие руки берут яблоко, ровные зубы вонзаются в сочную мякоть, Адам следует за ней, момент зловещего торжества и раскаты грома, слёзы и вонь полыни, болезненный вскрик и невозможность встретиться вновь.       Прошли миллионы лет, а она опять страдает из-за мужчины, на этот раз сразу из-за двух, один любит её, другого любит она, и её бедное сердце рвётся на части, истекает кровью и медленно умирает, не в силах вынести такую муку. Воланд мог бы помочь, мог бы сделать её счастливой, но она отказала ему тогда, выбрав мужа, откажет и сейчас, выбрав любовника, а ему останется лишь память и осевшая на языке горечь.       Ева была предначертана Адаму, Маргарита предначертана Мастеру, и Воланду нет места в этой трагедии.       Смахнув графин с вином, он подрывается на ноги, мечется загнанным зверем в испуганной тишине квартиры, и даже Гелла не осмеливается зайти — они не видели его гнева, его почти паники, его потерянности, потому что он никогда не рассчитывал увидеть Еву, пусть теперь носящую другое имя, пусть теперь живущую в другую эпоху, и это даже забавно, что из всех веков, из всех стран она родилась именно здесь.       Посмеяться бы, но ему не смешно, совсем — он надеялся, старался забыть её, принять потерю и смириться, существовать дальше, и у него получалось, но всего одна мимолётная встреча, и он юн и глуп, и он только что шептал ей на ухо, обвившись кольцами вокруг тела и касаясь тонким раздвоенным языком уха.       Не будь он Дьяволом, решил бы, что попал в Ад.       А она даже не признала его, даже не взглянула, равнодушно мазнув по касательной и сосредоточившись на проклятом Мастере. Неужели в её душе не сохранился даже размытый призрак, нечёткий образ, неужели она совершенно забыла его?       Разбитое во второй раз сердце болит так же, как в первый.       Глубоко вдохнув, Воланд проводит ладонью по лицу, отчаянно желая сорвать человечью кожу, расправить плечи и раздавить город, но вместо этого он меняет костюм на более привычный, соответствующий персонажу, и тычет в глобус, наблюдая, как Маргарита, уже одна, уже в другом наряде, едет куда-то, уставившись в окно — муж, видимо, уехал на работу, как обычно бросив её в одиночестве. Но куда она направляется в такой час, в закрытом изумрудном платье из неожиданно дешёвой ткани, куда вообще женщина в эти годы может ехать без сопровождения, неужели ей не страшно, неужели не боится зависших над головой строительных лесов, неужели не боится толп рабочих, заливающих в себя после смены спиртное — смелая, гордая женщина, какой была всегда.       Ему нужно её увидеть, заглянуть в глаза и отыскать проблеск узнавания — или же леденящую пустоту.       Машина тормозит у неприметного заведения, Маргарита плавно вылезает из салона и просит её не ждать, открывая старую, кое-где поцарапанную дверь, и Воланд изумлённо вскидывает брови, поняв, что это за место — рюмочная для среднего класса, где мужчины и женщины после работы могут выпить и закусить, перехватив тарелку пельменей или пару пирожков. Но что она, не знающая изматывающего физического труда, забыла здесь, среди табачного дыма, пьяного гогота, шатких столиков, тихой мелодии проигрывателя, мужчин с въевшейся грязью под ногтями, женщин с мозолями на ладонях.       Она выделяется настолько ошеломляюще, даже одетая в простое платье, и в каждом её шаге остро колется непринадлежность ни этому заведению, ни этому типу людей.       Тени проглатывает его, унося прочь, а свита облегчённо выдыхает, возвращаясь к своим делам — его выносит на шумную улицу, разрушенную перестройкой, и он морщится от мощного запаха дерева, уверено заходя в рюмочную и мгновенно находя Маргариту, устроившуюся за дальним столиком. Она изучает вывеску с меню, слегка щурясь, и синяки под её глазами выдают бессонные ночи и титаническую усталость — он застывает, не решаясь приблизиться, не зная, что сказать, как представиться, не вызывая подозрений, а она заказывает у сурово хмурящейся женщины в фартуке бутылку яблочной водки стандартную сырно-колбасную нарезку.       Что случилось, раз она решила напиться водкой?       Воланд встряхивается, натягивает маску немецкого профессора и подходит к ней, наливающей в рюмку и тут же опирокидывающей, ещё без закуски — он останавливается, изгибая пространство, отвлекая любопытных, а она наконец поднимает на него глаза, наконец смотрит прямо на него. — Вы профессор Воланд, верно.       Не спрашивает, утверждает, а у Воланда всё перекручивается внутри, когда он слышит своё имя, произнесённое её голосом. — Верно, Маргарита.       Хмыкнув, она приглашающе указывает на второй стул, задумчиво его разглядывая, а он не может оторваться от её бледного, слишком худого лица. — Мастер от Вас в восторге. И Вы были с ним в театре на той ужасной постановке.       Никаких вопросов, ей ничего не интересно, но она заметила его тогда, всё же заметила, и запомнила достаточно, чтобы узнать сейчас — но не больше.       Приносят тарелку с едой и уместно ещё одну рюмку, и Маргарита наливает в обе, вертя в пальцах свою и пялясь в крепкую жидкость, слишком крепкую, чтобы пить такое в одиночестве, чтобы пить такое в таком месте, чтобы такое в принципе. — Мастер рассказывал о Вас так много и так часто, что у меня чувство, будто мы знакомы. И Ваш персонаж получился неплохим. — Благодарю.       Слова пропадают с языка, он просто смотрит, ища отличия, и находит в горестном изгибе рта, в отпечатавшимся намертво перманентном несчастье, в более коротких волосах, в отсутствии морщин, свидетельствующих об улыбках, в равнодушии во взгляде, но её глаза — такие же, цвета спелого яблока, однажды предложенного и принятого.       Она закуривает, выпуская клубы дыма в сторону, и не ждёт от него ничего — кажется, от жизни она уже вообще ничего не ждёт. — Какими судьбами учёный профессор оказался в рюмочной? — Полагаю, такими же, что и богатая женщина, имеющая мужа и любовника.       Она неожиданно смеётся, но смех её низкий, прокуренный, тягучий и тяжёлый, совсем не похожий на прежний, звучащий переливчатыми колокольчиками и беззаботностью.       Была ли Маргарита по-настоящему счастлива хотя бы день?       Опустошив свою рюмку, она закидывает в рот кусочек сыра и не морщится, а Воланд задаётся вопросом, сколько раз она напивалась так прежде.       Не стоило приходить, им не о чём говорить, раз что о Мастере, но слышать про её любовь к другому выше его сил и самоконтроля.       Он пьёт, ощущая слабую фруктовую нотку, и наливает им ещё. — Почему именно яблочная водка? — А что, женщинам положено пить только вино?       Оправдание не успевает соскользнуть с губ, она затягивается и выдыхает ему в лицо, усмехаясь, и её лицо отчего-то смягчается. — Люблю яблоки, вот и вся причина.       Ему нехорошо.       Определённо, не нужно было встречаться, им не положено, они должны пересечься позже, после её смерти, когда разум будет затуманен, запутан переходом, когда её будет волновать лишь Мастер, когда они пересекутся на жалкие минуты и разойдутся навсегда, но он пришёл, неуверенный, ради чего, а она смотрит на него как на незнакомца и пьёт.       Невинная, не ведающая боли и горя Ева давно мертва, а эта женщина — всего лишь эхо, шлейф духов, след каблуков на земле, остаточный силуэт на сетчатке, примятая трава, быть может, упрёк от Него, напоминание об ошибке. — Повезло, что он встретил Вас, Вы отлично подходите на роль Дьявола. — Почему же? — Не знаю.       Затушив окурок, Маргарита накладывает сыр на колбасу и откусывает, не отводя от него глаз. — Просто предложи Вы мне яблоко, я бы взяла.       Воланд давится водкой и мысленно воет.       Невозможно, она не может этого помнить, не может этого знать, она видит в нём лишь друга своего мужчины, лишь иностранного профессора с акцентом, лишь прототип персонажа, лишь временную переменную, но почему, почему тогда она говорит это? Почему, стоит ему уверовать, что в ней, кроме лица, нет ничего от Евы, она выкидывает нечто подобное — сплошная насмешка от вселенной, издёвка от Рая, что это, ему следует встать и немедленно уйти, вернуться на нехорошую квартиру, сесть в кресло и позвать Геллу, жалуясь на колено, уточнить ход подготовки к балу, сыграть с Фаготом в шахматы, сразиться Азазелло на шпагах, что угодно, только не сидеть здесь с ней.       Её рюмка снова наполняется и пустеет, а его нетронута.       Эта иллюзия не принесёт ничего, кроме разочарования.       Извиняющаяся улыбка, деньги на столешнице, отведённый в сторону взгляд, Воланд встаёт чересчур резко, и колено напоминает о себе прострелом боли и слабостью — он шипит и хватается за стол, едва не падая и проклиная ведьму, но все мысли испаряются из головы, стоит чужим рукам заботливо подхватить его, удерживая.       Она пахнет морозной мятой, яблоками и сигаретами. — Воланд?       Хочется рявкнуть, заставить заткнуться и умолять говорить, и он просто молчит сам, устало прислоняясь лбом к её плечу и глубоко дыша ей.       Всего мгновение, сущая мелочь, разве он не может урвать его себе, проститься с ней, коснуться в последний раз и отпустить навеки — но как её отпустить, если она ласково кладёт ладонь за затылок, перебирая волосы, и обнимает за талию, не давая упасть.       Трость впивается в кожу, почти протыкая. — Думаю, тебе пора домой. — Азазелло заберёт меня, тебе не о чем волноваться.       Недоверчиво хмыкнув, Маргарита медленно ведёт его к выходу, крепко держа за локоть, и, разумеется, на улице их встречает чёрная машина и Азазелло, открывающий дверцу, молчаливый, но напряжённый, беспокоящийся.       Как жаль, что он не способен опьянеть.       Она помогает ему забраться в пахнущий лавандой салон, а затем ловко запрыгивает следом, совершенно спокойная, расслабленная, будто в этом нет ничего странного, будто для замужней женщины естественно ехать в квартиру незнакомого мужчины.       Будь у него обычное сердце, у него случился бы инфаркт. — Хочу убедиться, что с тобой всё в порядке, Мастер не переживёт, если потеряет тебя.       Повисает дискомфортное молчание, она прислоняется виском к стеклу, а он только сейчас замечает, что у неё в руках бутылка водки, которую она, видимо, планирует выпить целиком в одиночку.       Недовольство Азазелло осязаемо витает в воздухе, но Воланд игнорирует, потрясённо округляя глаза, когда Маргарита без стеснения откручивает крышку и прикладывается к горлу, будто алкоголик со стажем. — Будешь?       И протягивает ему, не находя в ситуации ничего ненормального, отчего-то излишне доверяя — что Мастер наговорил ей, раз она так себя ведёт и ни капли не сомневается, не боится?       Машинально взяв прохладную бутылку, он отпивает под её внимательным взглядом, тут же возвращая назад. Такой алкоголь ему не по вкусу, он предпочитает выдержанное вино или кофе с бренди. — Знаешь, это называется непрямой поцелуй.       И хитро улыбается, наслаждаясь его растерянностью, а Воланд окончательно перестаёт понимать эту женщину и то, что творится в её разуме. Неужели сошла с ума, не выдержав жизни птицы в золотой клетке, отсутствия любви и тайны Мастера — или же с самого начала, с рождения она была такой, чуть не от мира.       Но сейчас кажется, что удушливая вуаль тоски ослабила хватку, позволив дышать, и он улыбается в ответ, разглядывая её лицо, скрытое тенями.       Сейчас кажется, что к нему вернулась не-его Ева, и Воланд малодушно позволяет себе увязнуть в этой лжи, касаясь кончиками пальцев её ладони.       А она не отдёргивает возмущённо-брезгливо руку и смотрит, наконец, только на него.       

***

      Когда Воланд предлагает ей бесценный дар, исполнение любого желания, сидя на другом конце стола, безумно близко и невыносимо далеко, когда приходит время выбора, она выбирает Мастера, бросается в его объятия, страстно целует и трепетно обнимает, будто бы счастливая, а Воланд залпом вливает в себя стопку спирта, ощущая сочувствующие взгляды свиты.       Колено ноет.       Двери приглашающе распахиваются, пора прощаться и расставаться, но она медлит, застывая на пороге, и оборачивается, вглядывается в его лицо, ища свои ответы.       Воланд не хочет отвечать, не хочет её видеть и слышать, прикрывая веки и прячась от яркой яблочной зелени, отдающей жгущей водкой на язык.       Его имя, но не привычное уважительное «мессир», тонко касается ушей, а затем его губ едва ощутимо касаются её — почти целомудренно, почти невинно, почти любовно, и в груди поднимается шторм.       Она смотрит на него, оглаживает щёку и тепло улыбается — он смотрит на неё больным взглядом, не смеет шевельнуться и безмолвно спрашивает, за что. — В следующий раз найди меня раньше.       И уходит со своим Мастером, оставляя его в мертвенной тишине квартиры, оставляя с раскрошенным дважды сердцем, но в этот раз — с хрустальной надеждой, привкусом сигарет на губах и ожиданием неизвестности завтрашнего дня.