Пожалуйста, Мира

Было в этом что-то особенно красивое – в том, как Мага сходил с рельсов. Как плотные кожаные ремни истерики оборачивались вокруг его горла, еще неподвижного, но уже дрожащего изнутри, как вулкан. Как глаза темнели с каждым хлопком ресниц, открывались и закрывались, рождая грозовое облако. Как копилась между пальцев ярость – пока бессильная, неуместная, требующая конфиденциальности и тишины. Им говорили: не смейте сходить с ума на публике, держите улыбки, лица, маски. Им говорили: ваш хороший, чистый, выстиранный менеджерами образ стоит так много, почти столько же, сколько ваша способность жать на нужные кнопки в нужный момент, не смейте его портить своей несостоятельностью, незрелостью, нестабильностью. Вы поняли меня? Вы поняли? Мира, ты меня понял? Мира кивал и шел решать проблемы. Но если честно, его никто ни о чем не просил, не требовал и, конечно, не ставил перед выбором: с этим справишься или ты, или никто. Но при взгляде на втиснувшегося в стену Айрата или на Илюху, который не смеет поднять на Магу взгляд после проебанной катки, Мира читает особенно внятно в их глазах, печальных и скорбно сухих: пожалуйста. Мира, пожалуйста. Сделай с этим что-нибудь. И он делает: срывается следом со сцены, в закулисья Дачи, бежит по коридорам вслед за темным затылком, на несколько шагов позади, всегда на несколько шагов позади, всегда с отупляющим страхом не успеть – вот именно в этот раз фатально не успеть. Дверь почти захлопывается перед носом, но Мира успевает в последний момент ухватиться за ручку – ему хватает длины рук. В противном случае можно просто сунуть ладонь в проем, нестрашно. Мире нестрашно подставиться под удар, получить по пальцами всю мощь чужой истерики в тротиловом эквиваленте, сломать фаланги, перебить кости, нестрашно, нестрашно. Уж точно не настолько страшно, как смотреть в мертвенно-бледное лицо Маги, дрожащее, заходящееся всхлипом: – Пошел нахуй! – Мага, – Мира выставляет перед собой ладони, он не опасен, он пришел помочь. – Отъебись от меня! Проблема в том, что Мага помощи не ищет. Его рефлексы спят, его рецепторы врут, его ничто не в силах спасти. Он задыхается в своей безвыходной, осатанелой боли и смотрит такими глазами, словно Миру не узнает. – Уйди. – Нет, Мага. – Проваливай, я сказал! Стена взрывается керамическими брызгами, Мира зажмуривается, но его не трогает ни осколком, ни даже движением воздуха – тарелка, оставленная после завтрака, бьется далеко от него, справа от платяного шкафа, рядом с зеркалом. Возможно, Мага целится именно в него, туда, где отражается он сам, с влажными, набрякшими водой глазами и обостренными скулами, с оскалом таким, что вдохи свистят меж зубов. Туда, где отражается тот, кого Мага ненавидит больше всего на этой земле и никогда не сможет простить. А Мира беспомощен, он не знает, не находит ни единого слова, чтобы донести до Маги, какой он чудесный, какой он замечательный, какой незаменимый. Как Мире больно каждый раз видеть, как рядом с его шкафом кончают жизнь кружки, тарелки, адаптеры, солнцезащитные очки или мышки, однажды – телефон, близко-близко к зеркалу, но недостаточно, чтобы попасть, чтобы разбить, чтобы уничтожить источник своего гнева. Больно настолько, что Мира согласен, чтобы Мага швырял предметы в него самого. Если бы ему только стало легче. – Мага, пожалуйста, – просит Мира, и голос его как рисовая бумага, шуршит и вьется под раскаты керамического грома. – Мага. Мага. Мага разбивает вдребезги будильник: по полу прыгают пластиковые осколки, похожие на конфетти, какие-то рычажки, батарейки, схемы; пружина отлетает Мире под ноги, бьется о пальцы и закатывается под комод, ей хватает инерции – столько силы в этом броске, столько в нем проглоченной ярости. Мира не знает, есть ли в этом мире кто-нибудь, кто ненавидит Магу сильнее, чем сам Мага. Мира не представляет, как Магу вообще можно ненавидеть. Он подходит медленно, осторожными звериными кругами, не делая резких движений, не говоря громких слов, не моргая и не дыша. Мага бьется в клубах своего отчаяния, но в каждую секунду он может прозреть, он может заметить Миру и его загоняющие повадки – и что же им делать тогда? Их номер на втором этаже, и процент смертельного исхода минимален, если Мага решится сигануть из окна, но Мира не хочет проверять. Мага упрям, вдруг ему удастся в полете договориться со смертью – как Мира будет жить тогда? Как он посмотрит Дену в глаза? Поэтому нужно быть осторожным, медленным, терпеливым – не ласковым, нет, это необязательно, Мага сейчас не в состоянии различать человеческие эмоции. Он разносит в щепки новую мышь – подарок от ТО – и хватается за волосы, сгибается в немыслимый ком, упав на колени и уткнувшись носом в бедра, и тогда Мира понимает, что пора. Он подскакивает к Маге, хватает за футболку на плечах и, встряхнув, ставит на ноги, вытягивая во весь рост, чтобы оценить масштаб ущерба: свежие царапины на запястьях, искусанные губы, мутные глаза, кулаки, скрученные до того крепко, что из-под впившихся в ладонь ногтей проступает кровь. Встряхнуть снова, не найдя слов. Вот этих: Мага, пожалуйста, не ненавидь себя, не смей себя ненавидеть, пока я жив, пока я рядом с тобой – и я, и Ден, но больше я, он не способен до сих пор справляться с твоими истериками, поэтому я не позволю ему их увидеть, он придет завтра, когда ты будешь в порядке, мы будем в порядке – когда ты точно будешь в порядке, а я, в крайнем случае, об этом совру. Не ненавидь себя, потому что мне не хватает любви, чтобы залатать эти дыры в тебе, потому что я неумелый и недостаточный, пожалуйста, ненавидь меня вместо себя, я прочный, я правда прочный, непробиваемый, нам всем станет от этого легче. Но Мага смотрит, как мертвый ребенок из манги, огромными глазами, наивными и матовыми, без выражения, зато с вопросом: что со мной не так? И ничего ему не объяснишь, хотя Мира пытался, и Ден пытался, и ничего не получается, особенно когда они играют не из дома, где бесшумные уборщицы по утрам выгребают трупы посуды после особо неудачных матчей. Нет, они на выезде, на лане, команда сцены, команда публики – господи-боже, как Мира ненавидит эту публику, от которой Магу нужно прятать, ныкать по углам, чтобы ни один идиот не прижал с вопросом и ни одна камера не засняла дрожащие губы или плывущий взгляд, потому что мужчины не плачут. Не плачут, не психуют, не закатывают истерики – им могут выписать штраф за порчу репутации команды. Поэтому приходится вот так, по пустым комнатам, утирать слезы большими пальцами, укачивать заплаканное лицо в ладонях, как в колыбели. – Мага, ну что ты… Не плакать, только не плакать, эти стены не заслужили двойную порцию истерики, им никто не доплатит за сверхурочные. К тому же Мира старше, а это значит: справляйся, как хочешь, как умеешь и как не умеешь справляйся тоже. На то Мага и мелкий, чтобы кричать, бить посуду и заливать слезами прикроватные коврики, и на то Мира старший, чтобы руками тушить огонь. Но сегодня он не успевает к пожару: вспышка прошла и схлынула, оставив выжженное пепелище, и Мага больше не кричит, не рвется, только моргает слезно и ничего не видит вокруг. А это еще хуже, это намного хуже, Мира к этому не готов, он с прошлого раза не успел себя починить, но никто не спросил его мнения. И он встряхивает Магу еще пару раз на всякий случай, сильно, но бестолково – качается голова, клацают зубы, в распахнутых глазах даже лампочка не отражается – и бросает безвольное тело на кровать, кулем, грузно, бездвижно. Мага падает на спину, его голова мотается в сторону так резко, что Мира пугается и почти бросается проверять, но вовремя себя останавливает. Не надо. Не надо сейчас ни нежности, ни ласки, ни любви, он просто не перенесет этого контраста, если придется укрыть в руках родное нежное тело, а потом его же раскрыть в постыдной вульгарной позе, разломить так, как любимых не разламывают. Если сначала в нежность, а потом – туда, на другой край, как это пережить, как принять в себе все, что делаешь для успокоения другого человека, или убеждаешь себя, что именно для этого. Ведь только усядется в мозгу понимание, что так нельзя – а так нельзя, так недопустимо, невозможно, если правда любишь, – и придется признаться себе, что не справился. Не уберег, не сохранил, уничтожил собственными руками первую из двух самых важных в жизни вещей. И дальше останется только наглотаться таблеток или сбежать так далеко, что сам себя не вспомнишь, и там попробовать жить заново, только неизвестно, существует ли она, эта жизнь после таблеток. Мира старается об этом не думать, вообще ни о чем не думать, когда усаживается Маге на бедра и тянет его тишку вверх, обнажая живот и грудь, крепкую и не по-южному светлую, совсем без волос. Потом, сквозь отсутствующее сопротивление, стягивает с Маги штаны с бельем, сбрасывает кулем одежду в кресло, поспешно раздевается сам. Просто не дать усесться в голове пониманию, что именно он делает и с кем он собирается это делать. Ничего, это не в первый раз, он потом найдет способ простить это себе, или, как сейчас, просто забыть, что в груди есть не заросшая дыра, и сделать рядом другую; в конце концов, стены на буткемпе справляются со своей задачей, чем он хуже? Он не хуже, но он слабее и живее этих стен, и у него дрожат пальцы, и сережка цепляется за волосы, чуть не обрывая мочку, и выключатель никак не хочет выполнять свою работу, хотя, возможно это просто у Миры сбоит прицел. Но наконец большой свет гаснет, и остается только прикроватная лампа, желтая, солнечная, такая неуместная сейчас в своем позитиве, но без нее не видно ничего, а Мира хочет смотреть на Магу, хочет видеть, что он дышит, что он есть, что он с ним. Что он снова начинает видеть, говорить, стонать не от боли, что отмерзают подушечки его пальцев, так и не привыкшие к морозам, что румянец бьет по щекам, что Мага воскресает, что Мира умирает там вместо него не зря. Сгорает в адовом котле своих грехов и сожалений. Ноги раскидываются безвольно, согнутые колени падают почти до матраса – насколько хватает растяжки. Мира смотрит на это, и ничего его не возбуждает, но он заставляет себя вспоминать, как еще вчера Мага стонал под Деном, взмокший, оглушительно живой, а выпив его, опрокинул Миру на лопатки и задвигался внутри сумасшедше быстро, скусывая губы, и сжимая в объятиях плечи. И было в нем столько жизни, что Мире было почти больно принимать его в себя – как всегда бывает непросто впустить в свое нутро другого человека, – и сейчас, кажется, только на остатках этой жизни Мира и движется, потому что у него у самого больше не осталось на это сил. Воспоминания о прошлой ночи проходятся теплом по позвоночнику, кусают в живот, и Мира вздыхает, скорее раздраженно, чем распаленно, но сейчас это и неважно, ему бы только набраться силы, без разницы, что станет ее катализатором. Гораздо важнее, что член все-таки тяжелеет и наливается под пальцами, не опадает, когда Мира гладит безразличное тело Маги, трогает его внутри, обнимает, целует. Воспоминания о Маге и Дене из прошлого вечера, когда все были счастливы и беззаботны и никому не нужно было умирать, держат его, и благодаря им Мира остается возбужденным, когда проталкивается в Магу и на мгновение замирает глубоко внутри. Это страшно, каждый раз, как в первый, что Мага под ним не дышит по-настоящему, что это не прикол, не шиза, не очередной виток его истерики, что он просто взял и не сумел больше себя выносить, а Мира не смог его спасти. Вместе с этими мыслями приходят слезы ужаса, едкие, горячие, и Мира, не сбивая темпа, утирает их о плечо и злится на себя: нашел время себя жалеть. Если Мага узнает, что Мира ревет, пока трахает его, то доступ к телу закроется навсегда, и доступ к сердцу, и к мыслям – Мага отгородит себя таким высоким забором, что ни Мира, ни Ден больше не пробьются, даже если будут действовать сообща. Поэтому Мира вздыхает глубже, успокаиваясь, и целует замершие бескровные губы. Мага приходит в себя концу второго десятка толчков – Мира считает, потому что ему больше нечего делать в этой комнате, а делать что-то нужно, иначе он осознает происходящее и просто сойдет с ума (однажды, он уверен, так и будет: однажды Мага придет в себя, а Миры в себе уже нет, и кто его знает, как Мага с этим справится – порой только эта мысль и держит Миру в узде). Его выдох подкидывает челку у Миры со лба, короткое смыкающее движение обхватывает член, вздрагивают ресницы. Он словно не возвращается, он отмораживается, медленно, отдельными кусками себя, теплеет и начинает дышать, двигаться, издавать звуки. Стонет, когда Мира сгибает его пополам, прижимая бедра к груди, находит неверными пальцами его волосы, прижимает к своему лицу. – Мира, – зовет и выглядит так, словно они не виделись неделями. Словно Мира снова уехал мотаться по Америке, а Магу похитили его бесконечные родственники со своими свадьбами, никахами и юбилеями, и вот они встретились после долгой разлуки и снова не могут друг друга распознать в прикосновениях. И нужно трогать больше, жаднее, возить усердно поясницей по кровати, потом поменяться местами, и снова сцепиться, вскинуть руки – Ден, ты-то куда пошел, потом пожрешь, вернись обратно – и вдавить его в себя, влить до последней капли, чтобы тоже растворялся и кричал, растворяясь, теряя себя. Мира толкается еще пару раз, смотрит в черные блестящие глаза и кончает, обняв чужие губы губами. По спине прокатывается обжигающая судорога, похожая на шаровую молнию в ночном небе, горло сцеживает стоны в распахнутый напротив, задыхающийся рот, легкие качают воздух, как меха, и когда до Миры доходит, что Маге нужно помочь, тот вздрагивает, сжимается на члене и стекает теплом на живот. Обнимает за плечи осознанно и твердо, жмется щекой к дрожащей от выдохов груди, льнет, трогает губами ключицы, не целуя, дышит с перебоями, но живо и по-человечески; помнит, что, как бы ни было страшно, как бы ни было больно, руки Миры, его тепло, его объятия – территория неприкосновенного спокойствия и мира. И это его нерушимое знание стоит того, чтобы каждый раз становиться чудовищем, а после, когда он уснет, рвать на себе волосы от бессилия и ужаса и упрашивать себя потерпеть. Потерпеть в этой жизни еще немного себя, такого бесполезного. – Как ты? – спрашивает Мира и осторожно освобождает его от себя; освободил бы от своего присутствия полностью, но Мага держит клещем и не дает даже отодвинуться, не то что уйти. – Нормально, – каркает Мага перебито; хмурится, прочищает горло. – Даже хорошо. Я ничего не сделал? – Нет, конечно. Ты никогда ничего не делаешь, всегда я, только я терзаю, мучаю тебя, не способный подарить тебе покой по-другому. Столько лет мы прошли касаясь друг друга плечом, а я до сих пор так и не понял, для чего я тебе необходим, такой большой и такой ненужный – как у Маяковского, или это Бродский? Может быть даже Гумилев, какой кошмар, я даже это запомнить не в состоянии, как не в состоянии объяснить, зачем я прямо сейчас это вообще пытаюсь вспомнить. – Мне надо в душ, – напоминает Мага, больше даже самому себе, потому что его пальцы все еще держат Миру, держат крепко, хотя могли бы не: Мира все равно уже не уйдет, не снимет оборону, пока Мага прямо не скажет: пусти. Или: дай уйти. Дай мне уйти насовсем. Мира слышит в своей голове эти слова и лопатки покрываются холодным потом. – Тогда тебе, наверное, нужно расцепить пальцы, – он пытается улыбаться, но губы сводит и улыбка выходит только наполовину. – Если ты хочешь, чтобы я с тебя слез. – Я не хочу, чтобы ты с меня слезал, – Мага трется носом, и видимо там, где он касается, у Миры расположено сердце, потому что от его нежности пульс начинает задыхаться. Или Мира весь – сердце в такие моменты, и Мага гладит его напрямую, без преграды из кожи и ребер. – Но мне правда надо в душ. Иначе все внутри высохнет, я затрахаюсь потом вымывать. – Иди, – Мира целует колкую скулу и со вздохом отодвигается. – Иди на самом деле. – А может… – Нет, Мага, иди сейчас. Пока у меня еще хватает сил тебя отпустить. Комната дышит Магой, даже когда тот уходит в ванную и отгораживается дверью, шумом воды и гулом вытяжки. Она пропитана им насквозь, от осколочного мусора вдоль стены и мутных отпечатков на зеркале до смятого покрывала и скинутых подушек, до сваленной в кучу одежды у изножья, до пачки сухого доширака, погрызанного с угла, и блокнота с человеком-пауком на дне чемодана. В комнате так много Маги, что у Миры ощущение, что он никуда и не уходил, что он здесь и ему не становится легче. Но это нормально, так бывает: у Маги отходняк шумный, но мгновенный, а у Миры медленный, монотонный, заключенный в дрожь на кончиках пальцев и никак не сглатываемую горечь под языком. Он выбивает сигарету из пачки – сначала выбивает пачку у комода с носками, родную, с претензией на прописку в этом номере, – прикуривает, забирается на подоконник и приоткрывает окно кверху. Мага обычно молчит, но ему не нравится, если в комнате пахнет дымом, поэтому план минимум, пока он моется: докурить, перестелить постель и проветрить комнату начисто, до пустоты, до своего полного отсутствия или даже намека, что он в этой комнате когда-то был. Первая же затяжка выбивает ощущение вертикали из-под спины, и Мира чудом не летит на пол, в последний момент ухватившись за обналичник. Господи… Господи, дай сил пережить этот день и не позволить никому умереть – этим двоим хотя бы, за себя Мира давно перестал просить. За шумом в ушах не слышно скрипа входной двери – они опять про нее забыли, спросите, не забыли ли они голову, и Мира ответит: возможно, потому что я совсем ее не чувствую, – и чужое присутствие проявляется в тепле, тронувшем локоть. Мира распахивает глаза и натыкается взглядом на Дена, который стоит вплотную с тремя сумками в руке. – Что с тобой? – спрашивает он взволнованно и складывает брови углом, вопросительным знаком, крышечкой над стопкой морщин; Мира хочет попросить его не хмуриться, но тогда у него не хватит сил, чтобы ответить на вопрос, а этого нельзя допустить, потому что Ден будет волноваться и обязательно наябедничает Маге, и они вдвоем своей заботой сведут его в могилу. – Тебе плохо? – Нет, – Мира даже не врет: ему никак, все внутри него занимает бесконечная оглушительная тишина, и мертвые с косами вдоль дороги стоят, и он среди них. – Просто устал. – Принести тебе воды? – Не надо. – Или плед. Тебе нужен плед? Ты не замерз тут сидеть? – Нет. – И еще я забрал ваши сумки тоже, потому что вы дохрена быстро смылись и Ярик мне сказал за вами поухаживать… – Ден. – Вы че, больные, что ли, чтобы за вами ухаживать? – Ден. Замолчи, прекрати, хватит, зачем ты пришел, как ты вообще додумался прийти сегодня, сейчас, сюда, в эту секунду и в эту точку пространства, в который нет ничего хорошего. Ты же всегда после игр идешь тренить или сразу спать, не приходишь за Магой, как однажды было сказано: Маге после поражений нужно немного побыть одному, не ходи за ним. Ты же в этих отношениях последний, крайний, впрыгнувший в последний вагон поезда, которому последний вагон не был нужен, ты еще не умеешь ослушиваться приказов, выписанных прямо в лоб, особенно, если эти приказы выписаны для твоей же пользы. Тебе нельзя сюда, тебе нельзя здесь, мы столько всего сломали, а отстроим только к утру, дай нам время до утра, пожалуйста, Ден, дай нам время до утра, потому что такими, какие мы сейчас, мы ни за что тебе не понравимся. И все же Ден замечает неладное раньше, чем Мира успевает его прогнать: он замечает осколки, разбросанные вдоль стен, взбитую нервно кровать, он тянет носом воздух – и, конечно, понимает все и сразу, потому что точно знает, как пахнет Мага во время секса и после него. Он поворачивается к Мире, и теперь морщины между его бровями такие глубокие, что хочется пригладить их пальцем и наказать не хмуриться. – Вы что тут делали? – он стоит против света, и Мира не различает цвет его глаз, зато его волосы горят золотом, как нимб, и от этого горячо тянет в груди. – Угадай с трех раз. – Он что, ебет тебя, когда бесится? – Нет. – Ты его? – Ты п-пришел читать мне нотации? – Нет, я… – Ден спотыкается о собственные слова, смаргивает по-котеночьи и вдруг глядит так беспомощно и непонятливо, что как-то сразу вспоминается, что не только Мага умеет превращать Миру в сплошной оголенный нерв. – Я не осуждаю, если что, – и Мира правда, правда ненавидит себя за то, с каким трудом Ден сейчас подбирает слова. – Как я вообще могу осуждать секс, тем более, с Магой. А вы всегда после игр… – Да. – Ну тем более. Значит, вас обоих все устраивает, и мне тоже норм. Просто… – ничего не просто, Ден, особенно когда ты смотришь так, словно тебя тоже надо спасать, а у Миры совсем не осталось сил, даже улыбнуться тебе, он даже дышит только потому, что не умеет не дышать, уже привык качать воздух, а больше не способен ни на что, такой большой и такой ненужный – это точно должен быть Маяковский, кто еще мог на столько лет вперед так точно описать Миру, как не этот страшный человек. – Просто ты выглядишь так, как будто сейчас из окна выбросишься. Нет, силы еще есть. По крайней мере, их хватает на то, чтобы нахмуриться – жаль не на то, чтобы найти слова, которыми Дена можно из комнаты прогнать. Потому что Ден еще слишком новенький, слишком неокрепший, слишком маленький, чтобы терпеть то, что они творят за закрытыми – и не очень – дверьми; он создан для любви, для смеха, для объятий бесконечных, для засыпания в обнимку, уткнувшись в кучеряшки так крепко, что невозможно дышать. Ему не нужно видеть истерики Маги и глухое, отчаянное бессилие Миры, потому что иначе у него тоже опустятся руки от безнадеги, а как им жить, как же им всем жить, если он не будет сиять, пока в их комнате идет дождь. Мире даже кажется, что он уйдет, прямо сейчас возьмет и уйдет: Ден не из тех, кто лезет в чужие проблемы, если у него не просят совета, ему бы со своей жизнью научиться справляться. Тем более что это и не проблемы вовсе: он же видит изо дня в день, как Мага спускается к завтраку свежий и отдохнувший, хотя тима сосет уже давно, а характер у Маги потяжелел не мгновенно и не прямо сегодня, – а значит, Мира справится и без него. Докурит сигарету, уложит Магу спать, вызовет уборщицу на девять, просидит полночи на подоконнике – потому что чудовищу внутри хочется выть, и лучше на луну, а не в подушку, иначе можно и Магу разбудить случайно. Да, точно нужно Дена выгонять, ему тут совсем не место, ему не за что страдать вместе с остальными. – У меня все в порядке. Т-тупо устал. Надо выспаться и все пройдет. – Мира. – Что? – Почему тебе не больно? Мира хочет ответить: мне не больно, потому что мне никак, и это “никак” не имеет оттенков, это не то “никак”, эйфорическое, которое приходит в моменты сильного опьянения, не оставляя внутри место для эмоций, только для музыки; это то “никак”, когда упал и лежишь. Организм в спящем режиме, доступны только базовые функции: дышать, моргать, охранять вас, двух идиотов. Мне не может быть больно, потому что эта функция отключена: она требовала слишком много энергии, а во мне сейчас нет много энергии, во мне даже мало энергии нет. Мира ничего из этого не говорит. Вместо этого он отслеживает взгляд Дена и цепенеет. Кончик сигареты, зажатой между усталыми пальцами, тычется в запястье, прожигая кожу, оплавляя края до черноты; от раны тянется тонкий запах горелого жира и копченого мяса – Мира фиксирует детали на автомате, но не чувствует, не знает, как это почувствовать. – Блядь, – говорит он и понимает, что Дена ни в коем случае не устроит такой ответ. А Дена и не устраивает – или, что правильнее, он вообще никакого ответа не ищет. Он молча выдирает бычок у Миры из рук и выбрасывает в окно с таким видом, словно ему брезгливо прикасаться – к сигарете или к самому Мире, порченому и испорченному насквозь. Собирает его ладонь в свои, совсем крошечные, подносит к лицу, дует и торопливо озирается, словно торопится сбежать – Мира не стал бы его винить, если так. – Где у тебя пантенол? – У меня пантенол у меня. – Что? – У меня. В комнате. – Бля, а у Маги есть что-нибудь намазать? – Есть, но вряд ли я от этого заживу. Скорее, увлажнюсь и буду хорошо пахнуть. – Мира, что с тобой? – Со мной все хорошо. – Нет. Что с тобой? – Все в порядке, з-заебал. – Мира. – Ден. Хлопок приходится по щеке и немного по уху, но оглушает достаточно, чтобы все поплыло перед глазами. Да и ощущает его Мира не в пример сильнее ожога – крупным воспаленным пятном от губ до мочки, полным ярости и такого отчаяния, что становится не по себе. – Что ты… Вторая пощечина едва не сваливает его с подоконника, от третьей он бьется затылком о стекло, от четвертой успевает закрыться, но пятая прилетает снова по левой щеке и что-то взрывает в голове. Мира надсадно хапает воздух ртом, жмурится и прячется в ладони, но ударов больше нет. Зато есть крик: – Пусти меня! – Ден бьется в руках Маги, мокрого, с текущими по лицу потоками воды, одетого только в распахнутый халат. Мира хочет ему сказать, чтобы не ходил голыми ногами по осколкам, но его заглушают: – Пусти меня, нахуй! – Ден! – Я ему таких пиздюлей пропишу, чтобы всю хуйню из головы выбросил! – Да Ден, блядь… – Ты что, блядь, решил, что ты мать Тереза и можешь сдохнуть, лишь бы нам было хорошо? Лишь бы мы не. Нер. Вни. Ча. Ли! – Ден словно вдавливает последнее слово Мире в уши пальцами, и от этого ушам так больно, и за ними тоже больно, и виски болят, и, господи, откуда столько боли, ее же столько быть не должно. Мира прижимает ладони в горящим щекам и собирается потребовать, чтобы Ден успокоился и прекратил истерику, а если хочет продолжать, то хотя бы не при Маге, у того на сегодня истрачен лимит потрясений и большего его колодки не вынесут – его бы обтереть и уложить спать. А потом можно выйти и продолжить у Миры, если Ден захочет. Да, что-то такое Мира и собирается предложить и даже рот открывает, но только… Всхлипывает. Так банально и по-дурацки. И слезы, совсем неуместные сейчас, застилают глаза. – Боже, – шепчет он и роняет лицо в ладони, откуда его лицо тут же вытаскивают на свет, на этот дурацкий желтый свет, который похож на чижа, разбросавшего по всей комнате свои нелепые яркие перья. – Пусти. Он не требует и даже не просит, он вообще не понимает, что именно говорит, наверное, поэтому его никто и не слушает. Ден с Магой в четыре руки стаскивают его с подоконника на пол, окружают, обвивают, подпирают, чтобы не упал. Две очень перепуганные морды лезут любопытными носами поближе, руки суют, такие осторожные, такие ласковые, почему они вообще такие ласковые, Мира совершенно этого не заслужил, не справился, не стерпел, а теперь еще и разнылся и сейчас сидит, даже утереться не способный, наверняка опухший и некрасивый, потому что он даже плакать красиво не умеет. – Я завтра сломаю тебе нос, – тихим шипением обещает Мага Дену на ухо – Мира читает это по его губам. И хочет сказать: не надо, я не стою того, чтобы вы ругались, ссорились и тем более дрались. В целом, именно по ебалу я за свое поведение и заслуживаю – в конце концов, я старше вас, я опытнее, мудрее, и посмотрите, какой я подаю пример. Но в момент, когда он уже почти готов вывалить это наружу, что-то его останавливает. Что-то в осторожном движении пальцев Дена на его вспухших губах, или в том, как Мага накидывает на него полу своего распахнутого халата и жмется согреть продрогшим боком – что-то в них двоих, беспрекословное, нежное, лишенное брезгливости или фальши, как будто Мира действительно все это заслужил. И Мире на секунду становится так сильно себя жаль – как вынести столько любви? – что рыданиями разрывает грудь. Он утыкается лицом в шею Дена и ревет громко, безобразно, пропитывая форменную джерси слюнями, соплями, потом. Сквозь собственный дрожащий рев ощущает, как Мага прикрывает его сбоку, сцепляется руками поперек грудины и лбом трется о плечо – и там тоже становится мокро. Мира не знает, плачет ли Ден – и что делать, если Ден тоже плачет, ведь тогда выходит, что Мира испортил жизнь всем троим – но в ухо втекает совершенно сухой шепот: – Понятия не имею, – Ден звучит совсем не как Ден, серьезно и весомо, – кто тебе сказал, что ты должен отдуваться один за всех. Кто вбил тебе это в башку. Если это Мага, – Мира мотает головой, но Ден должен и сам понимать, что Мага не требует к себе таких жертв, слишком ласковый, слишком плохо обученный причинять боль, – ну и хорошо, что не Мага, мне было бы жалко бить и его тоже. Но ты больше не смей тащить все на себе. Слышишь? Не смей. Мира и рад бы ему ответить – что-нибудь вроде “не смей мне указывать, мелочь”, как раз хватит места между рыданиями, чтобы это продавить, – но Мага целует в плечо и просит тихо, отчаянно: – Мира, пожалуйста. Можно нам тебя любить? – и Мира не умеет – никогда не умел и не факт, что когда-то научится – им двоим сопротивляться. Он под ними двоими даже дышать не смеет не ими и не их желаниями, не их – господи, как так вышло-то? – любовью к нему. И если для их спокойствия, душевного и физического, нужно научиться любить себя – что ж, Мира готов попробовать. Он даже пообещает стараться, хотя и не представляет, с чего начать. Ему куда проще возиться с драфтами, бессонно разбирать вардинг и лейнинг, укрощать чужие истерики и справляться с чужим желанием, иногда таким сильным, что за ним свое собственное почти не ощущается. А вот любовь – особенно к себе – это что-то странное, что-то новое, расскажите, где ее искать и с чем ее едят. И что вы будете делать, если вдруг Мире она понравится. – Попробуйте, – отвечает Мира и чувствует, как его обнимают с двух сторон, такого уставшего, заплаканного и совершенно не красивого. – Может у вас п-получится. И проваливается в сон раньше, чем успевает договорить.