сказка о красной шапочке

и под лай непослушных псов

ты сбежишь от судьбы мертвецов

ты не станешь одним из них

пока лай этих псов не стих

— По просьбам нуждающихся остановка десять минут. Кому нужно — выходим, остальные — не разбредаемся, — раздражённо отчеканил из динамиков голос экскурсовода и оборвался лязгом открывающихся автобусных дверей. — Пойдешь? — спрашивает Чонин, застегивая молнию своего рюкзака — любимого, оттого уже немного поношенного. Феликс поворачивается к окну и всматривается в холодную тень леса, куда рывками, перепрыгивая через высокую зелень, направляется пара его одноклассников. Что естественно — то не безобразно, но прикончить литр лимонада в самом начале поездки еще надо додуматься. Особенно, учитывая, что за последние два часа им на пути не попалось ни единой заправки — только нескончаемый строй деревьев, укрывающий что-то отчужденное, тайное и манящее. А может, кому-то перед сном нужно было слушать меньше маминых сказок, потому что, вероятно, за зелёной баррикадой — всего лишь бесчисленные ряды таких же сосен-великанов и елейных позвонков. И ничего более. — Ты один разве не справишься? — Ли возвращает внимание к уже поднявшемуся другу. — Ну, вместе же веселее, — подмигивает тот и, запихнув в рот пирожок, который только что достал из рюкзака, тянет Феликса за собой. Экскурсовод о чем-то увлеченно спорит с водителем, поэтому мальчики молча спрыгивают с автобуса и идут туда же, куда пару минут назад ушли другие. Снаружи темные кроны деревьев кажутся ещё более громадными, нависают своими лапами, точно хотят сжать в удушающих объятиях. Чонин морщится, на ходу почесывая косточку на щиколотке. — Ты подумай, только вышли, уже жрут! — ругается он, размахивает кистью перед собой и над макушкой Феликса. У него-то волосы светлые, пахнут клубникой и бабл гамом — мошкаре легко спутать их с чем-то съедобным и сладким. А Феликс смотрит под ноги, потому что, стоит им пройти чуть дальше сквозь безликую вереницу деревьев, различать заросли травы и то, что может в ней прятаться, становится все сложнее. Листва создаёт темный купол, окутывая их прохладой, тишиной и ощущением загадки, к которой прикасаться не стоит. — Давай тут, — говорит Ли. — Какая разница, где отливать? Чонин косится на него, кладя в рот последний кусок пирожка. Под глаза и скулы врезаются тени, отчего лицо выглядит кукольно-неестественным. — Ага, а ничего, что тут где-то Минхек и Шину ошиваются? Я предпочитаю держаться от этих приколистов как можно дальше, — буркает он. — Им только дай что-нибудь сфоткать да в чат класса слить. На, держи лучше рюкзак, жди тут. Я вон за те деревья зайду. Ян опускает лямку на протянутое запястье и, выверив ещё пару шагов между упавших веток, юркает в кусты. — А нафига ты, кстати, рюкзак сюда взял? — басит Ли, и голос оказывается заточенным в пасти зеленых крон — если услышат, то только Чонин и ее редкие обитатели. — После того, как у меня украли комикс, я хрен его где оставлю, — доносится звонко из-за кустов. — Не удивлюсь, если это тоже было дело рук Минхека. — Да не крали его, ты точно сам где-то посеял, вот и все. — Крали! — отскакивает эхом от живых столбов. — Я ещё в своем уме, Ликс. Кстати, ты там пирожок возьми, пока стоишь. Бабушка утром напекла, сказала, чтоб мы все с тобой съели, так что… — на секунду затихает, мешкаясь. — Ешь. Ли хочется отшутиться, но рюкзак все же открывает: среди двух томов комикса, смятой толстовки и запутанного шнура от наушников и правда лежит пакет с пирожками — они сохранили первозданное тепло и аромат. Слюна собирается под языком. — А с чем они? — буднично спрашивает Феликс, доставая один на пробу. Всё-таки, когда кормят задаром, шутки можно оставить на потом. Чонин молчит. Откуда-то со стороны доносится звук — такой короткий, что Ли не успевает понять, на что он похож. Должно быть, ветка, или это Минхек и Шину возвращаются к автобусу. Чонин будет рад узнать, что им нет никакого дела ни до того, как он справляет нужду, ни до натерпевшихся супергеройских комиксов. — Чонин, с чем пирожки? — ещё раз подаёт голос Феликс, хотя ответ ему становится не нужен, так как мальчик успевает сделать первый укус. Малина. Вкусно. Растекается по тесту и немного капает вниз, теряясь в паутине трав. Бабушка Ян начинки никогда не жалеет. Хочется захватить побольше, чтобы вдоволь насладиться ягодой, но та вытекает, пачкая руки, — чуть не попадает на рюкзак. — Ты там оглох?! Сейчас уйду, будешь сам свое приданое охранять. — Да с малиной, с малиной, — смеясь, отзывается друг из-за кудрявой листвы. — Хотел проверить, в какой момент забеспокоишься. — Чонин, мы буквально в семи метрах друг от друга. Что тебя там, съедят? — нетерпеливо хнычет Ли. — Давай быстрее, Минхек и Шину уже вернулись, будут ждать только нас. Пирожок и правда бесподобный, неудивительно, что Ян умял его за минуту. Ягодные косточки хрустят на зубах, сладость вяжет язык и горло. Яркий-алый на губах и под ногтями. Вряд ли у Чонина найдутся салфетки. — Иду, иду, — торопливо шипит листва. — Шнурок просто... Порыв ветра поднимает могучие кроны, шумит и остается мурашками на теплой мальчишеской коже. — Что там? — спрашивает Феликс, увлеченный попыткой оттереть малиновую каплю с новой футболки. Попала прямо на кепку старика Марио — особо не видно. Повезло. — Чонин! Голос звучит громко и отчетливо, точно выстрел, пронзая лесную тишь. Даже рева мотора со стороны дороги не слышно. Птицы притаились — не смеют пискнуть. Боятся, что ли, чего? Феликс убирает пирожки в рюкзак и вглядывается вглубь леса, сквозь неподвижные кусты, за которыми прячется Чонин: сейчас он, храбрясь, подойдет чуть ближе и попросит друга завязывать с шутками, а тот выпрыгнет прямо на него, заставляя сердце уйти в пятки, и выдаст самое банальное «видел бы ты свое лицо!». Пара шагов, и дыхание замирает. Чонин может выскочить в любую секунду. Нужно быть наготове. Однако Феликс стоит у зеленой изгороди, разделяющей его с Яном, и ничего не происходит. В нос бьет запах сырости и диких ягод, трава щекочет ногу чуть выше кроссовка. Заминка перед тем, как пройти через густые тернии и внезапно увидеть… Увидеть лес — одинокий, бесконечный и пустой. Абсолютно равнодушный ко всему происходящему. И ни единой души вокруг. — Чонин, хватит прикалываться, — раздраженно цедит Ли. — Если не выйдешь, я сваливаю один. Листва не пропускает ни одной нити света. Феликс топчется на месте; тяжесть рюкзака — ничто по сравнению с той, что закрадывается в душу. Чонина и правда нигде нет, Ли знает — он плохой игрок в прятки. Мальчик прислушивается. Немой лес режет уши. Вязкая малина поднимается обратно к горлу, и желудок сворачивает в петлю, когда у корней широкого дуба Феликс видит притоптанный островок, свидетельствующей о том, что Ян всего минуту назад и правда был здесь. Приглядевшись, Ли замечает пару ярко-алых капель на подрагивающих травинках. Малина? Должно быть, Чонин доедал свой пирожок… Хотя Феликс точно помнит, что друг сжевал последний кусок при нем же. — Чонин? — почти шепчет Феликс, ужаснувшись мысли, успевшей прийти ему в голову за секунду до. Затылок пронзает резкая боль. Лес наполняется протяжным гулом и плывет, теряясь в слепящих вспышках света, пока не пропадает совсем, погрузившись во тьму.

***

Лязг цепей и мокрое обрывистое дыхание прямо над ухом. Ломота в теле. Кости походят на деревяшки — привязать ниточки и отправить работать куклой. Холодно рукам и пояснице. Пахнет дымом. Последние силы уходят на то, чтобы поднять окаменевшие веки и осознать, что краски померкли в ночи. Глаза закатываются, жаждущие снова погрузиться в сон, однако поодаль возле какой-то приземистой постройки дрожит маленький красный огонек, заставляя оставаться в сознании. Ноги немеют, движения скованы. Попытка встать оборачивается приступом боли, вызывая стон, за которым тут же откуда-то следует звонкий лай. Он совсем рядом, одичалый, отрывистый, — настолько близко, что кажется, животная пасть вот-вот вонзится прямо в глотку. В свете красного перепуганного огонька что-то суетится, движется и направляется прямиком к нему. Воздуха становится слишком мало, адреналин наполняет кровь, отдаваясь гулким стуком в ушах. Снова попытка подняться — снова тщетно. Сжаться в ком, чтобы спрятаться от неизвестности. Конечности не слушаются, лай оглушает, скрежет металла вонзается в сознание тонкими иглами. Ему не сбежать. Силуэт совсем близко и в пламенном ореоле садится на корточки, спускаясь на уровень глаз. — Тихо! Живо по будкам! — рявкает он в сторону. — Волк скоро придет. Лай послушно затихает, оставляя пространству перестукивание цепных звеньев, жалобный скулеж и безразличный треск лесного костра. Силуэт наклоняется почти вплотную, заставляя в ужасе распахнуть глаза и окостенеть, сердце, пропустив удар, забиться в истерике. В нос ударяет запах гари, сырости и мертвого спокойствия — силуэт вопреки ожиданиям всего лишь рассматривает лицо напротив. Изучает. — Ты очнулся? — озадаченно произносит он. — Странно, но тебе же хуже. На языке — тысячи вопросов, однако вместо них вырывается слабый хрип. Распирает кашлем, становится больно и горько. — Погоди, сейчас, — силуэт быстро поднимается и направляется обратно к источнику света, а, вернувшись, берет за подбородок и прикладывает к сухим губам что-то металлическое и холодное. — Пей, пей. Не отравлю. Вода прокладывает по горлу ледяные дорожки, льется через уголки губ, смешиваясь с капельками пота и стекая в оттянутый ворот футболки. Становится легче дышать. Картинка перед глазами начинает приобретать очертания, открывает взору юного паренька, может, на год, на два старше — каштановые пряди спадают на лоб, прикрывая сосредоточенный взгляд, плечи спрятаны под фланелевой стёртой рубашкой, в руках железная кружка и тряпка, похожая на старое кухонное полотенце. За его спиной, рядом с небольшим охотничьим домиком с темными окнами, мерцают языки костра, приведшие в сознание. Три пса обездвижено притихли у своих будок. А вокруг — только лес. Одинокий, бесконечный и пустой. — Где я? Кто ты такой? — мальчик наконец различает, что его запястья и щиколотки перетянуты веревками: при каждом лишнем движении они впиваются в кожу, оставляя алые тянущие следы. Одежда запятнана травой и высохшей грязью. Чуть выше колена растаяла капелька крови. — Что здесь происходит?! Под загривком поселяется паника, в груди нет места для вдоха. Если наступила ночь, то сколько часов он проспал? Или дней? Как он попал сюда? Заметили ли его пропажу в автобусе? Память пытается выстроить события в ряд, но стоит за одно зацепиться, все остальные, точно домино, рушатся под его натиском, — в голове полный бардак. Какое воспоминание было последним? Оно ускользает, растворяется, пугает. Внутри просыпается животный страх, крутит органы и заставляет рыскать глазами из стороны в сторону в поисках выхода. В какую сторону бежать? Вокруг ни стен, ни замков, но совершенно чужой, враждебный, съеденный ночью лес. И как глупо об этом думать, когда конечности связаны, и нет возможности даже подняться. — Успокойся. Хочешь, дам тебе ещё снотворного? — произносит парень настолько спокойно, что невольно задаешься вопросом: а не игра ли это? Голос сбивает с толку. Может, надо проснуться? Просто проснуться. Ущипнуть себя за запястье или влепить пощечину. Сделать что-нибудь, чтобы снова оказаться в школьном автобусе, а после терпеть нудный голос экскурсовода и хохотать, считая, сколько раз он произнесет паразитное «соответственно». Бывают ли сны настолько реальными, что ты чувствуешь холод земли, на которой сидишь, и можешь собрать ее горсть у себя в кулаках? Ощущать в лёгких ночной воздух, затравленный запахом тлеющей древесины, собачьей шерсти и бесконтрольного ужаса? Сны бывают настолько реальными, что проснуться ты попросту не можешь? — Я хочу домой, — мольба, тихая и отчаянная, словно вовсе не рассчитанная на то, что ее услышат. — Пожалуйста, отпусти меня. Я никому ничего не скажу. Можно я просто уйду? Мозг плетет паутины из ядовитой тревоги. Что с ним сделают, если сбежать не выйдет? Изнасилуют? Убьют? Будут издеваться ради садистского удовольствия, как в тех криминальных сводках, что постоянно валяются в подъезде возле почтовых ящиков? Он так часто удивлялся тому, что страшные вещи всегда случаются с кем-то другим — будто мир, где бесчеловечность и жестокость имеют власть, его никогда не коснется: жизнь сама уберегает его, в этом смысл. Однако он становится такой же жертвой теории вероятности, о которых смотрел в репортажах и читал на страницах газет. Возможно, среди них скоро прозвучит и его имя. Только в газетах, как известно, никогда не напишут сказок, а значит — о счастливом конце остается только мечтать. — Ты не можешь. Это решаю не я, — все также сдержанно отвечает парень. — К тому же, ты вообще не должен был просыпаться. Он разглядывает изуродованное испугом лицо, как эксперимент, вышедший из под контроля, — с интересом и неподдельным замешательством. Смотрит, как на подопытную зверушку, будто не видит перед собой человека. — Нет, правда, странно. Обычно никто так рано не просыпается. Ты даже собак перепугал. Псы по-прежнему сопят у будок, мирно сложив лапы в крест. Только учащенное дыхание и навостренные беспокойством уши выдают то, что они все еще начеку — точно ждут кого-то. — Кто ты? Что ты хочешь со мной сделать? — безысходность отравляет голос, делает его мокрым и жалким. Знать ответы на вопросы не хочется, однако они сами лезут наружу, вырываясь со сбитым дыханием. — Убьешь меня? Приходится следить за каждым движением парня: как тот медленно ставит металлическую кружку на землю и закидывает испачканную тряпку на плечо, тяжело вздохнув, запускает длинные пальцы в растрепанную копну волос и потирает друг о друга сухие ладони. — Я? Нет, — спокойно отвечает он. — Наоборот, я так давно не разговаривал с другими людьми. Поэтому, если хочешь, можем поболтать, пока есть время. — Время до чего? — срывается с губ вопрос. Глаза распахиваются, голова пустеет и тут же становится невообразимо тяжёлой. — До того, как тебя съедят.

***

На секунду удается поверить, что это всего лишь сон, потому что все повторяется: неподъемный груз век, онемение рук, размытый мерцающий огонек поодаль и тихое рваное сопение в стороне. Вот только силуэт в этот раз сразу находится возле — сидит на корточках, смотрит, склонив голову на бок, ждет. — Я думал, больше не включишься. Успел расстроиться, — говорит он совсем рядом, но звук разбредается меж деревьев и кажется далеким и пустым. — Пить еще хочешь? Кошмарам свойственно заканчиваться, а реальности свойственно быть страшнее любых кошмаров. Дети жмурят глаза, чтобы спрятаться от страхов, о которых не могут никому рассказать, но страхи продолжают смотреть на них в упор и, в конце концов, нападают. Так, может, шансов выжить будет больше, если, как бы ни было страшно, постараться никогда не закрывать глаза? — В воде было снотворное? — мальчик с трудом складывает звуки в слова. Парень в ответ разочарованно выдыхает и на мгновение кажется правда обиженным. — Нет. Я же сказал тебе, это обычная вода. Ты сам вырубился. На пару минут. Память возвращает все услышанное перед тем, как отключится, складывает в фразы, изуродованные смыслом: «…до того, как тебя съедят». Хочется рассмеяться так громко, чтобы парень в истертой фланелевой рубашке, поляна, спрятанная хвойными полчищами от людских глаз, и замеревшие настороже псы — все это сказочным образом исчезло и обратилось в пыль. Разве это не может оказаться просто чьей-то идиотской шуткой? Могли ли Минхек и Шину зайти так далеко? Ужасно хочется в это поверить, однако никто не выдает даже намека на смех. А потому живот раздавливает ужасом осознания, тошнота подступает к горлу и оставляет привкус желчи на языке. Челюсть дрожит уже не столько от холода, а в уголках глаз зарождаются озера сожалений. — Эй, давай я дам тебе снотворного, пока Волк не вернулся, — забота в голосе рушит понимание происходящего и сводит с ума. — Тебе так правда будет лучше. Принести? Его рука опускается на обездвиженную ногу в успокаивающем жесте и мгновенно пускает по ней заряд, волей адреналина заставляя метнуться в сторону. Тело всё ещё ватное и мышцы не слушаются — спина тут же прилипает к сырой земле. Грудь высоко вздымается, не давая лёгким вырваться из реберной клетки, а перед глазами расцветает знакомая бесконечность звёздного неба — оно по-матерински, сочувственно скорбит. Если бы была возможность выбирать, он бы умер здесь, пока на него смотрят миллиарды таких же одиноких, вероятно, уже давно мертвых, космических тел. Но если бы только была такая возможность… Он бы выбрал совсем не умирать. — Эй, поднимайся, — макушка подошедшего парня загораживает далёкую печаль звёзд. — Я тебя не трону, обещаю. Протянутая рука — иллюзия выбора. Дети жмурятся, чтобы спрятаться от своих страхов, но если смотреть им прямо в лицо, не давая взять над тобой контроль… Мальчик перехватывает связанными запястьями руку и позволяет вернуть себя обратно к дереву. Он снова на своем адском кругу — как глупо. Он снова все в той же ловушке. — Кто такой Волк? — вопрос крутится в мыслях уже давно, с тех пор, как затихли псы. — Это тоже твоя собака? Последняя фраза меняет лицо парня почти до неузнаваемости, и на мгновение кажется, что оно становится зеркалом: в округлившихся глазах залегает узнаваемый испуг, и без того длинные губы вытягиваются в тугую нить. — Не говори так, — голос бьет молотом по наковальне. — Волк тут хозяин. И он скоро будет здесь. С ним ничего подобного не выкидывай, иначе нам обоим не поздоровится. — Ты его боишься? — хочется узреть парня насквозь, изучить его слабые точки, забраться под кожу и найти там подсказку к тому, как выбраться живым. Теперь, когда известно, что опасен вовсе не он, появляется надежда. Вот только она бывает как спасением, так и орудием самоубийства. — Было бы глупо его не бояться, — отвечает парень, опускаясь на землю. — Ошибка будет стоить нам всем жизни. Я это знаю. И псы это знают. — Вас он тоже съест? — фраза прожигает язвы в собственном сознании, которое до сих пор не верит. Не хочет верить. В какой мир он попал, что вынужден задавать вопросы, подобные этому? — Наверное, — щурится парень и мыслями уносится в одну из худших развилок событий. — Но то, что в живых не оставит — это точно. Так что не тащи нас всех за собой. Это личная просьба. Мальчик ищет во взгляде напротив что-нибудь, что даст ему немые ответы. Этот парень помогает или уводит все дальше от выхода? Он человек, который просто боится Волка, или волчонок, что поможет старшему перегрызть горло добыче? Человечен или уже до такой степени полон сумасшествия, что оно перестало быть в нем заметным? По темным глазам, изучающим мрак леса, ничего не понять. Они абсолютно пусты. В них отражаются только подрагивающее пламя костра и искры, яро шепчущие о чем-то неотвратимом и неизбежном. — Как тебя зовут? — вдруг отвлекается он, возвращая свое внимание к мальчику. Собственное имя замирает на языке, словно не хочет становиться частью реальности. Пять букв — один приговор, что звучит набатом в оглушающей тишине. — Чонин. — Я Сынмин, — удовлетворённо кивает парень, и голову посещает мысль, что в одной из параллельных вселенных они, возможно, могли бы подружиться. — А друга твоего как звали? Пространство заполняет нарастающий звон. — Что? Чонин только сейчас замечает у костра, рядом с раскладным стульчиком, любимый истерзанный временем рюкзак. Кровь мгновенно вскипает, обжигая кожу изнутри. События выстраиваются в одну прямую: его похитили, когда они с Феликсом вышли в лес из автобуса. Пирожок с малиной, приготовленный бабушкой с любовью и заботой, Минхек и Шину, ошивающиеся где-то поблизости, разговор про комиксы и зелёная изгородь кустов, отделяющая друг от друга двух друзей… — Ну, паренька с человечком в красной шапочке на футболке. Это же был твой друг, верно? — Сынмин вдруг перестает казаться ему таким безобидным. Искры в глазах исполняют исчадный танец. Горло сводит в немом крике, но оно только давится сорванным всхлипом: — Феликс… Тоже здесь?!..

***

— Заткнись! Замолчи! Он тебя услышит! — Сынмин прижимает мальчика к земле, пытаясь зажать ему рот, пока тот извивается в остервенелой истерике. — Отпусти! Я не хочу… Феликс… Что вы с ним сделали?! Феликс! Я здесь! Я здесь! — Чонин продолжает кричать даже тогда, когда сил бороться с Сынмином не остается, кричит до тех пор, пока голос не срывается в хрипе, пока внутри не остаётся ничего кроме удушающей боли и ненависти ко всему живому, вплоть до самого себя. Сынмин всё ещё держит его, хотя в этом больше нет надобности. Мальчик плачет почти беззвучно, так жалостно и горько, что земля успевает впитать все озера его сожалений. — Я не хотел… Вместе… Просто веселее… Спустя время он сидит на прежнем месте, чувствуя, как острая кора впивается в позвоночник. Костер притих и ласкает светом лишь угол дома. Ночь скрыла в объятиях чужую горесть и спустила с поводков все свои худшие страхи. — Почему ты меня просто не убьешь? — спрашивает Чонин, и звучит безжизненно, как оборванная пленка. Сынмин бросает собакам последнюю кость, треплет их за ухом и возвращается к Яну. Словно все так, как было, — без имен, горькой правды, с глупой надеждой на счастливый конец. — Это сделаю не я, — отвечает он. Чонин почти не видит его лица, спрятанного от света, но слышит, что парень тоже устал. — И твой друг… Это тоже сделал не я. — Тогда что ты тут вообще делаешь?! Снова хочется зарыдать, биться головой о ствол позади, пока физическая боль не станет громче душевной. — Ем. Чонин не верит. Не хочет знать, что они сделали с Феликсом, где он и почему выбрали именно его. Боится спрашивать, а ещё больше боится никогда этого не узнать. Больно ли было умирать? Он тоже очнулся раньше времени или спал, пока не пришел конец? Они его съели? И чьи кости сейчас обгладывают проснувшиеся к позднему ужину псы? Сынмин следит за его взглядом и бесстрастно констатирует: — Это заяц. Мы не даем им человечину. Легче не становится, но в животных теперь видится намного больше человеческого, чем в людях, обитающих здесь. — Почему? — Волк считает, что это благо, которое можно заслужить, только родившись человеком. Лишь в этом случае ты способен выбирать — быть жертвой или богом. — Волк — бог? — Нет, не думаю. Он его подражатель, — поправляет Сынмин. — Это куда страшнее. Минуты тишины колотят гробы мыслям. Чем дольше мальчик молчит, тем ужаснее картины рисует его сознание. Он всматривается в лицо Сынмина, скрытое темнотой, чтобы понять, как звери могут так искусно прятаться за маской человека. Он хочет увидеть Волка и убедиться, что от бога в нем ничего нет. Пока мысли сжирают надежду, псы догрызают кости. — Но как вы можете?! — спрашивает мальчик устало. — Это же люди. Мы же люди… Как тебя не тошнит от этого? Сынмин опускает голову и молчит. Чонин успевает подумать, что он уснул или просто дает понять, что разговоры окончены, но парень вдруг поднимает решительный взгляд, и Ян вжимается в древесные хребты за спиной. Черные зрачки горят злобой, кипят и норовят сжечь все вокруг. — Тошнит, — шипит Сынмин. — Каждый. Чертов. Раз. Думаешь, я хочу есть тебя? Или твоего друга? Всех тех, кого приводит или заставляет привести Волк? Я точно также должен был оказаться у него в пасти, так что, поверь мне, я знаю, каково это! — Раз так, почему ты все ещё жив?! — Чонин хватается за эту тонкую нить: если Сынмин выбрался, то, может, и у него есть шанс? — Мне просто повезло, — чеканит он. — Когда я попал к нему, мне было почти пятнадцать. Он похитил меня из детского лагеря, подстроив все так, будто я сбежал. Я, черт возьми, даже не знаю, поверили ли в это мои родители, — голос становится грубее, почти срываясь на рык. — Даже спустя три года мне все ещё снится та ночь, когда я умолял Волка отпустить меня к маме, трясся здесь, прям как ты! Я видел все, что он делает, своими глазами и просто ждал, когда настанет мой черед! Его плечи едва заметно подрагивают, глаза сверкают от подступивших слез. — Но он меня не убил… Я спросил его о причине лишь однажды, и все, что Волк сказал мне… Это то, что он любит послушных собак. Поднявшийся ветер набрасывается на остатки огня. Чонин смотрит на слабые, истощенные языки пламени и ужасно хочет ими согреться. Они потухают. — Если я не буду есть вместе с ним, он сделает то, что не сделал три года назад. И съест меня. — Почему тогда не сбежишь? — спрашивает мальчик. — Чонин, — собственное имя из уст стражника ночи врезается в слух. — Если бы ты знал, сколько раз я пытался. Он всегда находил меня и возвращал обратно. Я видел столько, что с трудом закрываю глаза по ночам. Волк не знает жалости, не знает пощады. Но он знает, что я больше никогда не сбегу, потому что непослушных псов отстреливают и подают к ужину. Я просто… не хочу быть съеденным. — Поэтому ты ешь других?! Такая жизнь разве лучше?! — из последних сил вспыхивает Ян. — Сейчас ты разговариваешь со мной, поишь меня водой, а завтра будешь есть мое мясо так, будто никогда не знал моего имени! Я тоже хочу жить, Сынмин! — глаза разливаются солью. — И я тоже хочу к маме! Сынмин снова молчит. Очень долго. Боится ли он смерти сильнее, чем Волка, или просто оттягивает неизбежное ценой чужих жизней? Есть людей, чтобы не быть съеденным. Он — сбой в пищевой цепочке. Давно умер, как человек, а то, что осталось — ничем не отличается от тех собак, что прикованы металлическими звеньями к своим будкам. Всего лишь послушный пёс. — Я не знаю, — наконец подаёт голос Сынмин. — Все, что я могу — это давать вам снотворное, чтобы было легче. — Кому легче? Нам или тебе? — давит ядом Чонин. А Сынмин больше не отвечает. Кажется, он знает, что, сколько бы он ни пытался, легче ему не станет никогда. Ян обрывает молчание, скорбно наблюдая за дотлевающими угольками: — Почему ты мне все это рассказываешь? — Я же сказал. Редко, кто просыпается. А я давно ни с кем не разговаривал, — Сынмин вдруг осекается, будто выйдя из транса, и тут же одним рывком подниматься с земли. — К тому же, ты все равно умрёшь. Он уходит в дом, зная, что Чонин не сможет сбежать, а мальчик остаётся наедине с сытыми псами, погибшими звёздами и одичалой, солёной скорбью по другу, которого он завел в волчью пасть.

***

Попытки высвободиться ни к чему не приводят. Все фильмы, где герои зубами выгрызают себе свободу или ломают под веревками запястья, — бесчестная ложь. На деле перед бедой ты оказываешься бессилен и в один момент просто сдаешься. Чонин сдался. Его трясет лихорадкой от холода, чувств и страха, на лице выступает испарина, руки дрожат, хотя он больше не силится их поднять. От голода сводит желудок и мутнеет сознание. Он считает часы до конца. Нужно было попросить у Сынмина снотворное. Он думает о Феликсе. Пытается вспомнить момент, когда видел его перед собой последний раз, и ненавидит себя за то, что не помнит деталей. Чонин вспоминает все их совместные посиделки в игровом клубе за школой, сорванные им уроки, за которые после получали оба — потому что вместе всегда веселее, пересчитывает все факты о Ли, что успел узнать за семь лет дружбы, а когда они заканчиваются, начинает считать по новой. Чонин думает о том, что на месте Феликса должен был быть он, хотя в этом нет никакого смысла — ведь он тоже умрет здесь, а мама и бабушка будут думать, что он сбежал. Интересно, семье Ли скажут то же самое? В темноте невозможно различить древесное тело от человеческого. Мальчик ждет Волка и силится быть по-настоящему храбрым, однако страх душит его мертвой хваткой. Каждый шорох в тишине, каждый вздох одного из псов сводит конечности и заставляет внутренности сжаться до боли. Чонину очень страшно, но он все продолжает смотреть, пока со стороны дома не раздается резкий грохот — входная дверь с оглушительным стуком ударяется о крыльцо и тут же захлопывается. Псы просыпаются и без разбора подают голос. Сынмин прежней командой приказывает им затихнуть. Он в секунду оказывается рядом с Чонином и, нависнув над ним, резко дергает за руки. — Вставай. Его движения грубые, небрежные. Свет луны сверкает в лезвии охотничьего ножа. Сердце Яна застывает в ледяном испуге, а Сынмин яростно срезает веревки с окаменевших рук и ног. — Говорю же, вставай! — раздраженно шипит он. — Он сейчас будет тут. Если ты не свалишь сию же секунду, я сам тебя убью! Он толкает Чонина в сторону псов, но тот бессильно падает на землю. Животные водят носами, принюхиваются, не понимая, что происходит. Сынмин подхватывает мальчика за футболку и рывком ставит обратно на ноги. Чонин ослаб, хватается за фланелевую рубашку, ощущая грубость ткани под ладонями, почти виснет на парне, когда тот встряхивает его, как тряпичную куклу. — Чонин, очнись! Беги, пока не видит Волк! — А ты?.. — наконец возвращается в сознание мальчик. — А Феликс?.. Глаза Сынмина сверкают искрами, полны зверского страха и решимости — эта смесь убивает. — Сваливай, говорю тебе! — Я должен забрать Феликса! — кричит Чонин и ощущает, как хватка на груди становится жестче. — Он тебе его не отдаст! — Так отдай ты! — Чонин плачет. — Прошу, отдай… Сынмин нервно рычит и, отпустив Яна, за три шага оказывается у потухшего кострища, берет что-то в руки и несется обратно. Он пихает вещь мальчику в грудь и снова толкает. В этот раз Чонин держится на ногах — ватных и покусанных ознобом, но все еще держится. Опускает взгляд на сжатые в мертвой хватке руки и различает под ними свой старый потрепанный рюкзак. Пахнет сладкой малиной и чужой смертью. Пахнет кровью. — Зачем мне это?! — срывается Ян. — Мне нужен Феликс! Нужно его похор… Сынмин зажимает ему рот ладонью, отчего в виски ударяет кровь. Попытку вновь возмутиться останавливает озверелый взгляд, направленный куда-то вглубь леса. Сынмина неестественно трясет. Все происходит в секунду — парень сглатывает ком паники и, одичало хватая Чонина за ворот, тащит за собой в противоположную сторону. — Бежим! — все, что успевает расслышать Чонин в поднявшемся лае опомнившихся псов, и бежит вслед за Сынмином со всех ног, прижимая к груди рюкзак с такой силой, как если бы в нем было спрятано его сердце. Они несутся через ночную мглу почти вслепую, минуя сотни деревьев, которые теперь знают о пропаже двух мальчиков. Остается надеяться, что они будут бежать быстрее, чем эта тайна доберется до поляны, где Волк уже наверняка заметил отсутствие части своей добычи и одного неверного пса. Грудь жжет от нехватки кислорода, тело действует на износ, в голове только одно: бежать, бежать, бежать, пока тебя не съели. За спиной, уходя в самую высь, эхом несется лай сорванных с цепей псов. Они исполняют команду. Сегодня они уснут живыми. Лес кидает под ноги бревна и камни, бьет по пылающим щекам своими когтями-ветвями — он также служит Волку и не собирается отпускать его напуганных волчат. Ногу сводит судорогой, и Чонин падает, врезаясь в мокрую землю, с трудом проглатывая болезненный стон. — Чонин! — Сынмин оборачивается на звук и возвращается. — Вставай! Они близко! Ян пытается подняться, но рушится карточным домиком. Он чувствует животную панику в руках Сынмина, но сделать с собой ничего не может. — Беги, — скулит он. — Просто беги. Мне уже без разницы. Конечно же он врет. Он не хочет быть пойманным Волком. Не хочет чувствовать, как обезумевшие псы вгрызаются ему в глотку и тащат туда, где остался изувеченный Феликс. Он просто не хочет быть съеденным — поэтому просит Сынмина бежать. Но тот подхватывает Яна под руку, забрасывая рюкзак на свободное плечо, и ведет их обоих дальше. Ему все равно на лай разъяренных псов позади и на то, как сильно зол Волк. Он хочет побороться за жизнь — свою и Чонина, зная, что грехов этим никогда не искупить. Сынмину не у кого просить прощения. Он рвется вперед, чтобы ослушаться Волка в последний раз. Звуки погони становятся громче, дыхание срывается, тени деревьев плывут перед лицом. Их поймают. Поймают, если что-нибудь не придумать. Чонин вдруг чувствует, что Сынмин меняет курс и ведет их куда-то в сторону. Они бегут еще несколько десятков метров, пока перед ними не оказывается широкий ствол, раненный полой трещиной. Они забираются внутрь, заполняя ее тяжелым воздухом. Дрожат и хватаются друг за друга, чтобы просто не упасть. Их разделяет только потрепанный рюкзак, зажатый между телами, и тысячи вопросов о том, что делать дальше. — Они нас учуют, — через боль в грудной клетке шепчет Чонин. — Знаю, — почти беззвучно отвечает Сынмин. Их горячее дыхание сливается в унисон и заполняет собой пространство. По сосудам дерева расползается страх. Загнанные в ловушку. Они — жажда спасения. Они — люди. — Что нам делать? — мальчик судорожно ищет надежду в глазах напротив, но те привычно ее лишены, хоть и пытаются врать. — Придумаем. Ты бежать можешь? — все также шепотом. — Да, думаю, да. Чонин не уверен, что пробежит и пары метров, но другого выхода не видит — жмуриться нельзя, иначе страх точно тебя найдет. Секунды тишины тонут во вновь разразившемся лае. Псы вышли на след и движутся сюда, а за ними — Волк. Он голоден и разгневан. Лучший из кошмаров ночи. Он придет за ними, как приходил всегда. Сынмин прикладывает палец к своим губам, призывая молчать. Чонин, скованный ужасом, все еще держится за его рубашку и под ладонью чувствует, как парня трясет. Он никогда не видел Волка, а Сынмин служил ему слишком долго и был откормлен невинными душами. Его страх — инстинкт, реакция; он знает, что за ошибкой всегда следует наказание. Чонин чуть сжимает руку парня в попытке успокоить, понимая, что они оба обречены. И Сынмин это чувствует. Он начинает дышать тяжелее и чаще, что-то ищет в глазах напротив и дрожит импульсивностью решений. В его зрачках загораются искры истлевших костров — в них умирает в адском пламени зверь. Мелькает бессознательное и потерянное. Мелькает человеческое. Парень рывком наклоняется ближе, срывая с губ Чонина испуганный вздох. Жмурится, оставляя на них отчаяние, скорбь и личную просьбу о прощении. Сжимает в зардевшихся кулаках рукава мальчишеской футболки и не отпускает, пока у обоих не заканчивается воздух. Мокрые носы касаются друг друга — растерянный взгляд и сорванные сердца. Еще три удара — слишком быстро, слишком абсурдно. А Сынмин никогда не надеялся искупить свои грехи — он в них давно погиб. Он открывает глаза. — Тогда беги! Толкает Чонина в грубость древесины с рюкзаком, поникшим на руках, и вырывается из трещины в сумрак ночи. Под затертой фланелевой рубашкой вспыхивает костер безумия — он сжигает дотла все съеденное мясо, тотальное подчинение и врожденный страх. Сынмин бежит прямо в лапы Волка, и надеется на то, что ему больше никогда не придется глотать человеческую плоть. Он смотрит в глаза своему страху и впервые так хочет быть пойманным. А Чонин срывается с места и бежит вперед — перепрыгивает через гниющие стволы, поваленные ураганами, и огибает ямы, заполненные щупальцами корней. Мальчишка прижимает к груди рюкзак и все еще чувствует от него чужое тепло, а на алых губах — соленый привкус прощания. Сердце колит сумасшествием. Он выжил! Выжил! На глазах расплываются слезы радости и желания поскорее вернуться домой, пока лесной купол не заполняет истошный утробный крик. Ударяет хлыстом, бьет стекла глаз, вяжет заледеневшие вены в узел. Кричит чья-то душа, окрашенная ярко-алым. Ее вырывают из тела мучительно и жестоко, так долго, что Чонин уже не помнит, как звучит тишина. Вопль лопается. Лай затихает. Рот искривляет горечь, отравляя слезы и пуская их кипучие дорожки по равнине щек. Псы ринутся за ним, как только Волк даст команду искать, но он ни за что не сдастся. Будет бежать, пока помнит ласковые веснушки Феликса и его заливистый смех, пока видит перед собой осмелевшие глаза Сынмина, спрятанные в тени каштановых волос и готовые дать зверю отпор. Будет бежать, пока чувствует биение своего сердца. Волк ел таких же, как он, людей и чувствовал себя богом, но изменится ли это, когда придется съесть своего же пса? Он проглотит его с пирожками, найденными в рюкзаке похищенного мальчишки, и доселе будет таков.