I'll find you

Солнце било в окна всё сильнее и сильнее. Служанки уже носились по комнатам, смеясь и почти бесшумно ступая босыми ногами по деревянному полу комнат. Они стараются не будить своих хозяев, не нарушать их чуткий священный сон. Старшая, одна из найси-но ками, кажется, даже подняла на нерадивых девчушек голос, приказывая им собраться с мыслями и идти на кухню для готовки завтрака. Что-то заставляет его проснуться в это утро раньше времени. Шорох, что издает второй человек на кровати, явно ещё сильнее раздражает слух другого. Он и так едва боролся с желанием проснуться, а сейчас и вовсе решил, что ему этого не избежать. Мужчина приподнимается на отёкших от сладкого сна локтях, хрустит отлёжанной спиной, чуть скорчившись забавно, и тянется прямыми руками вверх, к потолку, издавая смешной гортанный звук. Выспался... Неужели сегодня будет приятный день, а солнце до самого заката не перестанет освещать его путь? Чуя смаргивает сонную влагу с ресниц, поворачивая голову чуть влево и глядя на человека, мирно сопящего на футоне. Его грудь приподнимается вместе с плечами в тихом и ровном дыхании, темные короткостриженные волосы падают на лицо. Чуя не может не улыбнуться, не может устоять, чтобы не провести рукой по голове возлюбленного. Пока он спит.. Можно позволить себе немного нежности и ласки. Он давно свыкся со своими чувствами к этому мужчине, и было бы странно, если бы он не сделал это — кольца на их пальцах, будто услышав мысли парня, одновременно сверкают под солнечными лучами. Сёдзи в их спальной раздвинуты, видимо, уже как пару часов. Сколько же сейчас времени, почему Коё-сан не разбудила их?... Чуя крайне ленно поднимается на ноги, закидывая руки себе за голову и снова потягиваясь. Его вспотевшее ото сна под тёплым одеялом голое тело чуть сверкает. Накахара тянется к шкафам, раздвигая дверцы одним движением, и сначала протирает себя какой-то найденной в горе вещей тряпкой, а после, пошуршав в одеждах, достаёт тёмно-красную юкату с чёрным, обшитым золотой нитью, поясом. Одеться ему не составляет никакого труда, а времени до завтрака, раз их ещё не позвали, остаётся немало. Чуя.. слегка пользуется этим. Он присаживается на колени прямо перед футоном с той стороны, где спит его муж, и аккуратно обхватывает его плечо. Пытается разбудить. Почему-то именно в этот день не хочется кричать на него, не хочется рушить на его голову сотню проклятий.. Чуя только глупо улыбается, как малолетний ребёнок. —…Осаму, просыпайся. Солнце наверняка скоро войдёт в зенит, — со стороны Чуя слышит только недовольное мычание, посмеивается, но продолжает будить ненаглядного, пока тот окончательно не распахивает глаза. — Святые, дай мне ещё пять минут.. — тем не менее, Дазай поднимается сам спустя минуту, глядя заспанно на улыбку своего мужчины. — Я не могу встать так быстро, тьфу. У меня всё ещё болит— — Понял, понял, — он смеётся, чуть наклоняя голову набок. О, боги, Дазай так решил напомнить ему ненароком о прошедшей ночи? Из этого наглого рта ничего не вылетает просто так и без дела, — хочешь, поцелую, чтобы не болело? — Нет, благодарю, ночью ты уже достаточно мне всё нацеловал — не прошло ничего. Смех раздавался теперь не только от развлекающихся в залах маленьких горничных, но и из спальни. Едва проснувшись, Дазай уже позволял себе бросать язвительные колкости и шутки. Даже пока одевался. Даже пока причёсывал Чуе волосы деревянной расчёской. Даже пока натягивал носки на ноги, фыркая в сторону мужа, мол, как тот может ходить босиком по этому колкому полу, переполненному маленькими деревянными иголками. Коридоры без несущих стен, вместо которых выступают передвижные, фусуми, кажутся совсем небольшими, и если убрать те преграждения — даже такой огромный, царский дом станет одной большой комнатой. Сёдзи, заменяющие окна, исписаны иероглифами и картинами гор и озёр. Однако кое-где были и привычные европейскому глазу стены, в которых была проделана ниша, а в ней стоял незаурядный декор — прекрасная рукодельная икебана или, на выбор, живописный свиток. — Ухватишь занозу в палец — не посрамлюсь посмеяться над тобой и ткнуть, что я тебя предупреждал, — Дазай отталкивает левую сёдзи, выходя с мужем под руку в коридор. — Не ворчи, это моя прерогатива. — Тогда почему ты с самого утра давишь такую яркую лыбу и ещё ни слова мне плохого не сказал ни на одну язву? — Здесь Дазай смеряет его несколько искренне удивлёнными глазами. Он хотел спросить об этом с самого утра, но.. Как-то не довелось — изо рта то и дело, что лились шутки и те самые язвы. Чуя не знает ответа на этот вопрос. Он только пожимает плечами, позволяя сплетённой Дазаем косе рыжих волос упасть с одного из них, и глядит куда-то вглубь коридора. Там всё никак не успокоятся девчонки: прислужницы, которых избрали с неделю назад, всё ещё не могут поверить глазам, что попали в самый настоящий синдэн, и без конца бегают, прыгают и смеются, трогая-трогая-трогая всё вокруг. Да.. День сегодня, вероятно, всё-таки будет хороший. Ничего не предвещает беды, а значит зачем ей здесь быть? Он даже крепче подхватывает под руку мужа, отчего тот удивлённо хлопает глазами на Чую, но молчит. Дазаю, видно, странна настолько открытая и частая ласка от возлюбленного… И ладно. Раз в год Чуя ведь может позволить себе быть искренним от головы до ног и совершенно не стесняться чувств? Они завтракают за привычным чабудаем. Колени Чуи касаются колен Осаму, пока они вкушают потрясающий рис, приготовленный их старшей служанкой, хранительницей дворцового очага — Озаки Коё-сан. Без неё бы они, пожалуй, издохли здесь либо от холода, либо от голода раньше, чем смогли бы сказать «итадакимас». Следующее их развлечение.. Кажется, оно располагалось в саду. А какого рода развлечение? Чуя и сам слабо представляет, честно говоря. Обычно они с Осаму здесь просто гуляют, любуются видами и, может, пьют чай, присев на камни, окружающие небольшой фонтан в саду. Ничего захватывающего дух в их жизни в последние несколько лет не было, а Чуя только рад — он помнит последний конфликт с Китаем, после которого они всерьёз подумывали к чертям собачьим закрыть страну и все границы. Никому из подчинённых, Чуя, конечно, ничего не говорил, но ещё тогда наметился здравый такой военный конфликт, и он положил много своей крови и пота, чтобы его предотвратить. До сих пор сердце страшно сжимается, а от воспоминаний и вовсе хочется прижаться к любимой груди и забыться. Пугает мысль о возможных потерях. Чуя никогда не был любителем человеческих жертв, когда дело доходило до политики, а став императором после смерти отца.. Ну, что ж, международная политика Японии стала настолько мирной, что это начало приносить проблемы. Доброту Накахары воспринимали за слабость, и он уже не знал, что и делать, погружённый в собственные переживания… И как же чертовски повезло, когда его муж, притворявшийся обычным ленивцем, чье ремесло — отлёживать бока в кровати или офуро, оказался гениальным стратегом! Их брак, причём, что удивительно для правящих семей, заключенный по большой любви — великая находка и настоящий божий дар для Японии. Политика императора Чуи — с его мужем в подмастерье — была лучшей за последнее время для страны, да настолько, что до недавних времён при нём не случилось ни единого военного конфликта, а все на них намёки успешно избегались с помощью безупречных стратегий Осаму. И чего уж было переживать: если ничего не случается вот уже который год, то почему должно было случиться сегодня, особенно в такой хороший день? Отец учил всегда быть начеку, но Чуя отвык от этого, окружённый слишком безопасной и приятной обстановкой. …Но сегодня что-то всё равно не то. Свербит осой под сердцем, жужжа и не давая покоя. Почти колет жалом. Не зря он проснулся сегодня раньше положенного. Ветер слегка колышет деревья. Они разнообразны: здесь и вечнозелёная криптомерия, и красный клён, и цветущая сакура, с которой в мягком танце, в вальсе с ветром спадают на слегка влажную от утренней росы траву лепестки. Весна всегда радовала Чую своей красотой.. Она была символом новой жизни. Зимой природа угасала, теряла свой шарм и, как принято говорить, погибала, но с наступлением марта снег таял, ветки вновь покрывались листвой, а птицы возвращались с жаркого юга, треща у хозяев жилищ прямо у окон. Чуя любил следить за жизненным циклом, любил знать, что ничего не уходит навсегда, и красота окружающего мира — в том числе. Или чего стоят показывающие морды животные из берлог и укрытий, едва становится теплее? Чуя ловит падающий ему прямо на нос лепесток сакуры. Он идёт по камням тропинки, хоть и босиком, в отличие от мужа, и оттого не чувствует освежающей влаги травы, но.. Он, незнамо как, но будто видит эти белёсые капли росы на зелёных колосках и листочках, задумывается опять, наклонив голову вниз и зажав чёртов лепесток в кулачке… — Тебя что-то тревожит, — словно снег на голову, в ушах громким и резким ударом раздаётся голос его мужа, — только я не могу никак догадаться, что именно. Твои брови. Чуя только сейчас обращает внимание на то, что он идет и, несмотря на свою вроде как вполне искреннюю улыбку, хмурится немного. Задумчивый. Ещё и оглядывается так по сторонам, будто пусто, сквозь пространство… Накахара тяжело вздыхает, качнув головой, и, честно признаться, шибко переживаниями с этой долговязой мордой делиться не хочет. Уж слишком они незначительны, чтобы забивать и без того переполненный информацией гениальный мозг мужа. — Ничего такого, чтобы ты беспокоился. Дазай не настаивает. Только хмыкает уже и сам задумчиво, отводя взгляд и посильнее притягивая мужа к себе, раз уж тот ухватился за его локоть. Чуя не знает наверняка, потому что звучит это чересчур нереалистично, но ему кажется, словно Дазай видит его изнутри: знает, что отчего-то у мужа чаще бьётся сердце; видит каплю пота, по непонятной причине выступающую на его виске. Накахара не видит ни единой причины, почему должен так сильно волноваться, но после слов Осаму почему-то сильнее убеждается, что что-то здесь нечисто. И в такой хороший день так точно быть не должно. День проходит абсолютно спокойно. Они встречали закат на пляже, к которому выехали на конях ближе к вечеру. Чуе была просто необходима передышка, смена локации, он просто.. Знал это — и всё. На территории синдэна почему-то безумно часто и почему-то именно тревожно билось сердце, хотя с самого утра ему казалось, что день должен быть до беспредела прекрасным. Стук копыт в тот момент разрезал слух. Чуя держался за скромные поводья, удерживаясь на лошади аристократично, даже без седла, пока его зверь нещадно топтал маленькие цветочки в поле. Ландшафт сменялся быстро: они проехали великие сады и цветочные поля, минули реки и тропки с мостами, добравшись наконец до неописуемо живописного пляжа Йокогамы. Песочный, песочный настолько, что зиял белым пятном в глазу, стоило опустить голову.. Чуя подгоняет коня и, возможно, специально заставляет его ускориться только для того, чтобы забросать своего мужа, едущего сзади, столпом песка. Смеётся себе под нос, слегка расслабляясь и позволяя взгляду зацепиться за небо. Солнце уже закатывается за горизонт, окрашивая то самое небо в яркий оранжевый. Дазай любил сравнивать закат с цветом волос своего мужа ещё с момента их знакомства, если тот, конечно, не принимал розовые или фиолетовые оттенки. Чуя потерял счёт времени, глядя на закатное солнце. Ох.. И как же всё-таки хороша жизнь. Жаль, что она, наверное, всё же кончается. Чуя мечтал бы никогда не переставать смотреть на это небо. И, желательно, в этот момент ещё держать своего мужа за руку. Знать, что он будет рядом до самого конца.. Если этот конец есть. Чуя оглаживает шею воронового коня по имени Арахабаки, слыша лошадиное фырканье где-то возле своего уха. Старик. Он с ним с самого детства, ему, кажется, чуть больше пятнадцати лет сейчас. И всё благодаря тому, что Чуя с ребячества капризничал и выл, что этот конь только его и чтоб отец даже не смел брать его в военные походы! Так, наверное, и до пяти лет бы не дожил… Через мгновение он чувствует руку уже на своей шее, сзади, откуда она грациозно скользит ему на плечо и щекотливо оглаживает под юкатой. — Всё точно в порядке? — Не то чтобы Дазай звучит шибко волнительно, но ему, хочется верить, действительно интересно. — Просто беспокойно, — Чуя откровенно отмахивается от чужой назойливости, и Дазай видит это, но отступать не собирается. Ему порядком, видимо, надоело смотреть на эти задумчивые глаза и беспомощно не понимать, что же за мысли в них плещутся. Осаму буквально наседает из-за плеча, упираясь ему в лопатки своей грудью и заставляя чуть ли не прижаться лицом к чёрной шерсти коня. Чуе это не нравится. Он чуть отпихивает мужа, но под грозным и явно требовательным — лишь в целях заботы — взглядом всё-таки ломается, разворачиваясь лицом к нему с тяжёлым выдохом, — я никогда не просыпался раньше того, как Коё-сан будила нас. И под ложкой сосет, когда смотрю на синдэн… Не знаю, что со мной, но предчувствие у меня явно не самое приятное. Хотелось бы думать, что я просто встал не с той ноги. Дазай на мгновение задумывается, снова отведя глаза в сторону, так, будто это что-то ему даёт, будто он знает больше и сможет сейчас ответить на вопрос, что же мучает Чую, но.. Нет. Нет, конечно, он не знает. Только почему-то натягивает на лицо улыбку, пропуская душевный смешок, и поглаживает Арахабаки по носу, пока кобыла мужа топчется где-то сзади по песку возле пролива. — Кое-кто знатно заработался, м? — Он все же отрывается от коня мужа и внезапно притягивает его к себе за талию, заглядывая в яркие голубые глаза и другой рукой поправляя рыжие прядки, выбившиеся из, честно, не самой аккуратной причёски Чуи, — тебе нужно выдохнуть и пролежать хотя бы один день бока на футоне. Будет хорошо, если вместе со мной. Тут же полегчает, зуб даю! …Чуя очарован. Как и всегда. Но ни за что об этом вслух не скажет! Пытается удержать, хоть и плохо выходит, ласковую улыбку, пока сам закатывает глаза и вдруг зарывается в кудрявые темные волосы руками. Тянет мужа к себе и не стесняется, пока они наедине, запечатлеть короткий, но всяко более чувственный любых слов поцелуй. Осаму едва успевает совершить поползновение на (стоит сказать, давно уже украденную) честь Чуи и облизнуть его губы, явно намекая на желание углубить поцелуй, но тут же встречается с зубами, прикусившими ему язык. — Ай-ай-ай!! — Дазай почти скулит, отпрыгивая и забавно проводя ладошками по высунутому изо рта языку, — за что?! — Не лезь, куда не просят, — хихикает Чуя, похлопывая Баки по боку и призывая его наклониться. Тот фыркает, как и ожидалось, но, давно тому наученный, чуть склоняется, позволяя хозяину себя оседлать. Своенравный жеребец, но Чую слушается без исключения, — седлай Кико и поехали. Ужин наверняка ждёт. Спать Чуя ложился уже в полной уверенности, что действительно просто утомился за работой и оттого так сильно переживал без причины весь день. Этой ночью он даже без пререканий и горделивой моськи самостоятельно прижался носом к груди мужа, обняв его со всех сторон, чем знатно удивил. И.. Господи. Это же Дазай. — Утю-тю. Чуя словно ребёнок. По груди мамки соскучился, вот ко мне и жмёшься? — Дазай хихикает, и неясно, шутит так мерзотно, чтобы побесить или чтобы разрядить обстановку окончательно. Пока что сносно у него выходит только первое. — Закрой рот. Иначе я точно отобью тебе все рёбра, ясно, башня ты тугоухая? — Чуя стучит ему кулаком по груди, но будто совсем не сильно, а так, для профилактики. Дазай не упускает возможности посмеяться и только сильнее прижать Чую, схватить, облапать, прости Господи, со всех сторон, пока тот бузит откровенно и пытается вырваться, — отвали, чудище! Дай мне поспать! — Не-ет, Чуя, чудище ждёт тебя в углу купальни, в самом тёмном месте дома… — Чуя с шумным выдохом вздрагивает, когда чувствует, как чужие и такие знакомые длинные пальцы скользят ему под шёлковую ночную рубаху. Тут же хватается за его запястья обеими ладонями, но.. Не то чтобы Чуя сильно сопротивлялся. Он довольно сильно нервничал сегодня, так что может позволить себе час расслабления, верно? Накахара выдыхает и в итоге ослабляет хватку, окончательно прижавшись спиной к Осаму и закинув ему голову на плечо, пока пытается прогнать пелену удовольствия от глаз. Нужно же хотя бы немного соображать, даже если эти нерадивые пальцы так и тянут шумно вздохнуть, потерять сознание и окончательно утонуть в их ласках. И Чуя позволяет. Ненадолго, совсем немного, но позволяет своим мышцам окончательно обмякнуть, позволяет дыханию сбиться, когда Осаму начинает покрывать его плечо, едва спрятанное под совсем тонкой тканью шёлка, поцелуями. Атмосферу нагоняет и свет, как назло, полной луны. Одна романтика — только глянь! Сёдзи слегка приоткрыты, они пускают в, как бы то ни звучало, жаркую спальню лёгкие дуновения ночного ветра. Одновременно охлаждает разум и заставляет сильнее прижаться к горячей тушке сзади, лишь бы не дрожать от холода. — А я не чудище, я — твой муж… Единственный и неповторимый. — Знаю, знаю, завались уже.. И делай, что нач— Дверь в комнату отодвигается с разрушающим треском. Чуя позорно вскрикивает, почти сваливаясь с футона, и видит уже в своей голове из-за этой оглушающей тьмы не то воров с ножами и вилами, не то разозленных невесть чем богов, не то.. Дазай вдруг смеётся во всю глотку, приподнимаясь на футоне на локтях и смеряя взглядом застывшую в дверях Коё-сян, старшую служанку дворца. Она прикрыла лицо, явно покрасневшее от смущения, рукавом домашнего кимоно. Стыдливо отвела взгляд. Спросонья, Озаки совершенно не подумала о том, что, заходя в покои императоров, следовало бы прежде стучаться… Но Осаму нисколько обиды не держит, судя по его довольному лицу, а вот Чуя напрасно, как оказалось, испугался, и по итогу тоже смущённо прячет лицо в ладони. Тишина совсем уж страшным напряжением висит в воздухе, и кто, как не Дазай, смеет её разрушить. — Коё-сан, что-то случилось? Девушка откашливается, смахивая с виска выступившую каплю пота, и, хоть и отнимает от лица рукав, все равно не смеет повернуть лица к мужчинам. Её голос чуть тихий, стыд за свою безалаберность так и сквозит: — Ничего особенного… Извините, Ваше Высочество, бога ради, простите, что тревожу, ещё и так бессовестно, посреди ночи. Просто.. Собаки на границе дворца странно выли, не уверена, что Вы слышали. Ваши покои довольно далеко, — Коё проводит ладонью с аккуратным маникюром на пальцах по задней части шеи, смахивая волосы, забавно похожие на те, что имеет Накахара — рыжие, с плеч. Чуя напрягается. Собаки выли? Его выдрессированные розгами до идеала охранники, несменные защитники их покоя, вооружённые острыми клыками и бешеным рвением разрывать врага на куски? Собаки просто так не воют. Он ловит на себе такой же напряжённый взгляд Дазая, когда они, будто думая об одном и том же, одновременно переглядываются. Говорит уже сам, прочистив горло: —…Думаю, псы достаточно обучены, чтобы справиться с нежеланными гостями. Спустите их с цепи, а сами прикажите никому не выходить из дворца, пока я с утра пораньше не привяжу их обратно. И дайте мне поспать, ну, честное слово… — Простите, Накахара-сама, — Коё кланяется ему едва не челом в пол, сгибаясь почти пополам, и тот только шумно выдыхает, падая спиной на футон. Тяжело. —...Нет, 'Саму, даже не смей заводить разговор. Всё утром, всё утром, ладно? Я до одури устал. Дазай… Каким-то тяжёлым взглядом смотрит на мужа. Теперь, похоже, и у него затаилась какая-то неприятная тревога в душе. Сёдзи все ещё раздвинуты только немного, ветер всё ещё дует лишь малыми потоками, но они вдруг стали жутко холодными. Будто пронизывают до самых костей. Чуя не может больше выдерживать холодного и тёмного взгляда Осаму и отворачивается от него спиной. Устраивается на боку удобнее, фыркнув себе под нос что-то неразборчивое. Дазай долго ещё буравит мужа взглядом, будто это заставит его обернуться, но.. Нет. Выдыхает и в итоге сдаётся, ложась рядом. ...Чуя не удивляется руке, схватившей его за талию и прижавшей ближе к груди. Ему.. Ему нужно было это, хотя и говорить не хотелось. Поворачиваясь одним махом лицом к Дазаю, Накахара надеется, что тот избавит его от язвительных и подкалывающих комментариев. И ведь верно — молчит! Смотрит только опять этим взглядом… —..Прекрати это. — Поцелуй. Что? Чуя откровенно оторопел от такого резкого требования, ещё и сказанного таким железным тоном, будто Дазай — военачальник, раздающий приказы своим воинам. Сам уже щурится подозрительно, пытаясь прочитать мысли мужа. И нет, конечно, ему не сложно — он без особых усилий утягивает его в недолгий поцелуй, поглаживая пальцами его затылок и иногда оттягивая в корнях кудри, но.. — Всё в порядке? — Чуя, отрываясь, после фразы оставляет ещё один тихий поцелуй и окончательно падает головой на мягкую перину подушки, — ты резко переменился. —…Как ты там говорил? «Просто беспокойно», — Дазай фыркает, когда Чуя закатывает глаза и констатирует ничью, — не знаю, Чу. Плохое предчувствие. Спалось сегодня плохо. Тревожно и страшно. Чуя почти уверен, что ему снился кошмар, и кошмар этот.. Мог бы стать самым худшим из всех, что посещали его во сне: люди в нём кричали, но непонятно, от чего, самому его телу было до ужаса жарко, словно сковали в огненные цепи.. И Дазая не было рядом. Визжали псы, плакали навзрыд служанки, ржали без остановки кони, стуча везде копытами.. Чуя ничего не видел. Его глаза будто застлала чёрная пелена, он рвался, пытался разогнать ее ладонями, но видел только странное рыжее мерцание спереди. Чёрт, он ненавидит такие сны, от которых чувствуешь адскую тревогу, но картин не… Чую резко вырывает из сна. И он осознает, что тот жар.. Тот жар — это, чёрт возьми, не сон! …видишь. Ему больно даже открывать глаза. Жар прожигает кожу почти насквозь, он вскакивает с криком, пытаясь прикрыться одеялом. И.. Самое страшное было в том, что одеяло сползло больно легко. Будто ничего его не удерживало, хотя должно. Сердце Чуи буквально замирает на мгновение, и в этот момент его, кажется, не беспокоит ни тот факт, что вокруг него теперь уже точно бушует самый настоящий пожар, ни боль во всем теле, ни понимание, как в эту ночь сбылось не только его плохое предчувствие, а смерть оказалась невероятно близко впервые в жизни, чего до конца от шока он пока не осознаёт… …Но и предчувствие его мужа не подвело. Мужа. Дазая Осаму. Где, черт побери, этот урод?! Чуя тщетно пытается игнорировать самые настоящие вопли слуг, что слышатся по всему дворцу. Фусуми кренятся набок, руша всё здание, и вот тогда Накахара жалеет, что не настоял на европейском убранстве и оставил лишь несколько обычных прочных стен. Они, возможно, хотя бы немного спасли здание от столь быстрого сгорания. Сейчас поздно думать, поздно о чем-то переживать и поздно размышлять, как могло бы быть иначе. Чуя собирается с силами и сбрасывает с себя одеяло, оглядываясь и не обращая внимания на заслезившиеся от жара глаза. Он в одной шёлковой рубашке, он горит изнутри и снаружи, но.. Единственного, за кого Чуя пытался зацепиться хоть краем глаза, не было. Всё повторяло тот кошмар: стенания и визги служанок, вой и скулёж псов с улицы, заржавшие и затоптавшие по земле, будучи замурованными в конюшне, лошади, горящие шторы, ткани, горячие стены, балки, едва не падающие на голову откуда-то сверху, с потолка. Чуя попал в ад? Всё это напоминает ему горящий котёл или, может, печь изнутри. Огонь пляшет в глазах ослепительно, пока Накахара прикрывает лицо рукой и пытается не задохнуться в дыме, всё быстрее наполнявшем дворец. И он мог бы думать о спасении ни в чем не повинных девиц, о спасении наивных животных, о поисках очага возгорания, о сохранении своих богатств, сейчас, наверное, уже погребённых под сгоревшими руинами деревянного дворца. Но нет. Нет.. Всё, о чем думает Накахара сейчас — левая, оказавшаяся пустой часть его футона. Она не должна была быть пустой, не должна! Дазай должен был держать его руку, пока они выбираются отсюда! Вместе! Терять ни минуты нельзя. Огонь приближается, и он идёт откуда-то с нижних, может, с гэнкана или даже подвальных этажей. Думать о том, как это вышло, все ещё нет времени, да и о том, что.. Если он поднимется… Это путь в один конец. До тех пор, пока Чуя не схватит своего мужа за руку, не увидит его ярких карих глаз и не убедится, что тот жив хотя бы в этот миг... Он не успокоится. Даже если ему суждено умереть в огне, бросить свою землю на произвол судьбы и обречь королевскую семью на проклятье за предательство родины путем, если так задуматься, самоубийства… Он готов на это пойти. Никакая страна, никакие подчинённые и народ не важны ему настолько, насколько человек, которого Чуя потерял во всепоглощающем огне. И найдет. Обязательно найдет! То, как Накахара извивается между хрустящими и иногда падающими палками, уходит от наклоняющихся опасно в его сторону раздвижных стен и сёдзи, как к чертям рвет половину своей рубашки, зацепившись за оборванный от разрушений край фусуми, в который раз доказывает, что ему все ни по чём, если речь заходит о муже. Горы свернёт, но найдет! Только бы живого, только бы здорового… — Дьявол! — Чуя обо что-то размашисто спотыкается, едва не падая, и инстинктивно оборачивается на это нечто, ему помешавшее. …И лучше бы, честно говоря, не оборачивался. Его глаза раскрываются ещё сильнее, жар ещё больнее обдаёт лицо, проникает в самые лёгкие вместе с дымом, когда Чуя резко вздыхает и отшатывается назад. В один миг он теряет понимание происходящего, перестает чувствовать свое тело и думать. Как же.. Как же так, это— Обугленный труп лежал прямо на полу. Похоже, какую-то из служанок задело огнём, и она не смогла избавиться, стряхнуть со своего тела эту убивающую пламень. Её волосы были сожженны, став неестественно чёрными, тело изогнуто в совершенно неправильной форме, кожа тоже почернела во многих местах, отвратительно потрескалась… И пахнет. Тошнотворно пахнет жареным мясом. Чуя прикрывает рот, пытаясь снять наваждение высвободить желудок в ближайший угол, и быстро старается обернуться. Если.. Если кто-то умер, это точно не сон. Это точно не кошмар, сколько бы он себя ни щипал, а это значит, что ему надо торопиться. Жизненно необходимо найти Осаму прямо сейчас. — Дазай! Дазай, ты слышишь меня? Осаму! — он кричит во всю глотку, хотя нисколько не уверен, что Дазай услышит его. Каковы.. Каковы и вовсе шансы, что он ещё жив? Чуе даже думать об этом плохо, да и в голове тут же влезает картинка, как тело его мужа напоминает то, в коридоре. Чёрное, сгоревшее. Уничтоженное гееной. Накахара уже и не различает, в какой момент его глаза слезятся от жара, а в какой — это слёзы о его муже. Он не переживает за себя и за свою жизнь, его единственная тревога безвести, чёрт его дери, исчезла. Чуя теряет счёт минувших лестниц и едва не упавших на него балок и конструкций. Дым поднимается вверх с нижних этажей, и Чуя чувствует, как задыхается, но он заперт в огненной пелене. Спуститься, если не через окно, более невозможно, да и.. Не спустится он без Дазая. Может, он уже там, снизу, спасся от огня, а Чуя напрасно отправляет себя на верную гибель? Нет. Не-а. Мотает головой, стукнув себя ладонью по лбу и продолжая продираться сквозь огонь. Его кожа уже покрылась ожогами и волдырями, она безумно болит в некоторых местах и, наверное, слазит. Он уже знает, что не уйдёт отсюда живым.. Или, как минимум, здоровым, но ничего из этого не имеет никакого значения перед его целью. И он видит! Видит наконец в одной из комнат, в которую, что было странно, выбита фусима, тёмный силуэт, едва заметный во всполохах огня. Это комната, в которой огонь успел разгореться, видимо, первее всего на верхних этажах, судя по размеру огня и по тому, каким невыносимым жаром ласкают его тело языки пламени. Чуя даже не хочет думать, что это может значить. Он зовёт тот силуэт по имени своего мужа, надеется.. Но ответа не получает. Был бы это не Чуя — сдался и ушёл, но Накахара не отступится. Он кричит себе под нос от неимоверной боли и жары огня, но идёт вперёд. Идёт вперёд, резко вытягивая руки к тому силуэту… Чуя падает на колени, снося собой тумбу и высокую раскалённую вазу. Накахара снова завывает от боли, когда та падает ему на голую руку, где порвана была рубаха, и окончательно прожигает кожу. Чуя.. обессилен. Он смотрит в потолок и через минуту подмечает, что боли уже не чувствует. Безбожно задыхается, глядя вверх красными и слезящимися уже от чувств и мыслей глазами.. Не нашёл. Не нашёл, не нашёл, не нашё— Что-то заставляет его повернуть голову, и.. Лучше бы он снова этого не делал. Осаму лежит рядом, его голова уже повернута лицом к Чуе, будто злой рок недостаточно посмеялся над ним. Только вот его тело уже обгорело, выжгло слегка даже глаза, что, видимо, не закрылись перед смертью и ужасно высохли. Волосы тоже почернели, начали напоминать ужасную подгоревшую солому.. Лицо и кожа в целом деформированные от ожов. Если бы не ночная юката, Чуя бы никогда не подумал, что это его муж. Да он и сейчас.. не верит и верить не хочет. Просто.. нет.. Нет, просто не может смотреть на это. Не может осознать и того, что в груди Осаму торчит рукояткой катана, протыкая его насквозь прямо там, где покоилось когда-то бьющееся для него одного, Чуи, сердце. Это не просто пожар. Всё это время не было никаких ошибок прислуги, как думал Чуя впопыхах, не было никаких случайных возгораний. Это нападение. Нападение, и первой целью был.. его муж. Оттого и огня здесь так много — на самом деле, эта комната являлась одним из очагов пожара. Хха.. Как глупо понимать это всё за шаг до смерти. Но как? Как так вышло, что Дазая убили, провернули это всё, пока Чуя так мирно спал, думая, что обнимает Осаму за талию во сне, как и всегда раньше? И… кто? Во всяком случае, его это, видно, теперь волновать не будет. Боль отступает окончательно. Он, полностью лишённый сил и едва чувствующий свое тело, тянет дрожащую и искажённую огнем руку к телу Дазая. Гладит его по щеке. Или это всё — предсмертная агония, а лежат они друг от друга в метре? Может, это тело — и не Дазай вовсе, просто Чуя хватается за последнюю ниточку того, что он любил в этой жизни? Всё кончается слишком резко. Чуя кашляет, кашляет громко и болезненно, буквально продирая горло, но.. Боли в теле нет никакой. И он чувствует его! Осознав, что что-то не то, и он явно не должен чувствовать под руками что-то, похожее на песок, Накахара резко вскакивает и оглядывается. Оу… Пустыня? И что думать по этому поводу? Чуя только вздыхает резко, сжимая в районе груди… ох, он теперь ещё и в белом кимоно. Словно на похороны, потрясающе! В голове ноль мыслей, от них избавились будто бы насильно, будто бы просто стёрли Чуе способность думать. И что-то ему кажется потерянным, кажется, что чего-то не хватает, да и место это странное, он же должен был... Осознанием прошибает сильно и не особо приятно. Он же умер, да? Он лежал тогда, задыхался от дыма, сгорал заживо и смотрел.. наверное, на своего мужа. Выбраться бы он не смог — был слишком для того обессилен, а значит, что всё же умер. И где он теперь? Шумно вздыхает, сначала задумываясь… А потом вздрагивает. Где Дазай?! Чуя оборачивается по сторонам уже в который раз, пытается вглядеться, но вдали только непроглядная пустошь. Никто ему не ответил. Очевидно.. Ох, похоже, он ещё не скоро воссоединится с любимым. Да и не это одно волнует! Где ЧУЯ вообще?! Сердце часто бьётся. Чуя действительно напуган, и когда проходит эта предсмертная эйфория... Теперь он задыхается не от дыма, а от накатывающей к горлу истерики. Он, господь, умер. С концами умер, дышать перестал, сердце больше не бьётся! Или бьётся? Чуя косится на свою грудь, прижав к ключицам подбородок, и странно замечает, что... Нет, сердце бьётся. Да и он дышит. Что за чертовщина?... Ему только и остаётся, что тяжело вздохнуть и побрести вперёд, куда глаза глядят. Отлично, способность думать вернулась… Если он умер, значит, он в загробном мире, верно? Как в религиозных свитках писали: дзигоку, «восемь холодных адов и восемь — огненных». Только вот он почему-то не видит ни одного, ни второго: один бесконечный песок, неприятно врезающийся в босые ноги, да чистое небо, почему-то без такого привычного ему солнца. Вид странный, честно сказать... Он будто спит. Почему здесь нет солнца, но светит так, словно оно в самом зените? Не отпускают и мысли о Дазае. Да, получается, они всё же погибли. Но раз он сам здесь... Значит, о существовании загробного мира религия точно не соврала, и Осаму где-то здесь! От этого даже воодушевиться и ускорить шаг хочется, но отчего-то бьёт неприятное осознание, что это только глупые мечты. Ему нужно прежде понять, что происходит, и прав ли он вовсе в выводах о загробном мире. Возможно, это.. Эм… какое-нибудь чистилище, после которого его душа навек исчезнет. И смысла тогда ноль, не видать ему мужа! Чуя резко вздыхает, снова оглядываясь и уже в который раз не находя ничего, кроме бесконечных равнин из песка. Страшно представить, сколько ему придётся идти… Идти, пользуясь телом, которое он едва ли ощущает, потому что вперёд тянет будто бы неведомая сила. Или не вперёд? Накахара, честно признаться, уже и не ориентируется. Он не знал, сколько уже прошёл и сколько — предстоит, когда вдруг начал разглядывать какой-то гигантский силуэт перед собой, но вдалеке. И что это? Что за резкое возвышение? Конца и края ему не видно, силуэт уходит ввысь абсолютно ясного неба, но вершины просто нет. Нервный вздох щекочет нос. Это ведь не может быть… гора, да? Слишком неподходящий ландшафт, чтобы здесь внезапно явилась гора. Бредятина. Всё, на что способен Чуя сейчас — это беспомощно оглядываться и думать-думать-думать, потому что с каждым шагом он всё сильнее терял контроль над телом. Теперь им окончательно завладела та невиданная сила — и не понять, куда она его ведёт. Хотя, судя по тому, как приближается тот таинственный громоздкий силуэт, ведёт она его именно туда. …И проклятый его язык — это действительно оказалась гора. Гора, на чьих склонах бушуют безумные ветра; гора, на которую ступая, ощущаешь ногами обжигающий снег. Чуя весь продрог, перебираясь через это, казалось бы, непреодолимое препятствие. Та сила будто не даёт ему сдастся и ведёт самыми верными путями. Дазай.. Дазай же тоже прошёл через все эти места? Одолел все трудности? Он уже там, там, куда идёт сам Чуя? Накахара обнимает себя за плечи, продираясь к спуску с горы без своей воли, и зачем-то представляет, что согревают его не собственные руки, а чужие. Как же страшно. Ужас кроет окончательно, Чуя дрожит уже и не от холода вовсе. Стоит только подумать, что все эти старания зря, или, не дай бог, являются его предсмертными фантазиями… Всё, что ему нужно, это увидеться с ним. Неважно, на той или иной стороне. Мёртвая тишина в этом месте только способствует пугающим мыслям. Вот — дуют ветра, но свиста в ушах нет. Или.. Должен был перекатываться песок между ног, когда он шел по пустыне, но ничего подобного не было слышно. Хруст снега? В одних мечтах. Чуя не понимает, где он, даже если догадки имеются. Резкий вдох— Нога касается свежей и мягкой травы. Чуя вскрикивает, подпрыгнув на месте, и испуганно оглядывается. Что за х.. чертовщина?! Дышит он часто, как загнанная в угол добыча охотника, дёргая головой то влево, то вправо, как умалишённый. Потрясающе… Секунду назад он ступал по снегу, а теперь стоит посреди поляны и видит перед собой быстро текущую широкую реку. Всё так же бесшумную, даже если глазами Чуя видит силу течения. Нет, это ненормально. Просто неадекватно, так быть не должно! —...Что же это за... — Чуя наконец чувствует своё тело лучше. Он его чувствует! Опускается на колени, чуть подгибая белое кимоно под себя, и касается травы. Мокрая. Это роса? Сейчас утро? И не поймёшь — солнца-то нет, а небо всегда ясное и светлое. Накахара поднимается обратно, отряхнувшись, и идёт к реке. Словно из ниоткуда, стоило ему моргнуть, слева появляется брод, будто речка резко сменилась мелью, справа — расширилась, превратившись едва не в глубокое озеро, а прямо... Мост. Мост, выполненный очень искусно: видно, что выдержит несколько караванов лошадей! Он нервно стискивает одежду на груди, тяжело вздохнув. Уже как-то и не удивляется волшебству, здесь происходящему… Но назревает вопрос: что с этим всем делать? Это место явно требует его перейти реку либо сквозь брод, либо по мосту, либо вплавь, но что именно ему нужно выбрать? Чуя, едва шагнув вперёд и этим выбрав явно мост, снова чувствует ту силу, проникшую тогда в тело и лишившую контроля над собой. Мысленно недовольно ворчит, словно дедушка. Ладно, она ведь довела его сюда, да? Наверное, стоит довериться. Сила ведёт его через брод. Босые ноги неприятно колются о мелкие камни на мели, сталкиваются с быстрым течением, но всё это очень терпимо и щадяще. Внутри себя Чуя благодарит ту силу, что не заставила его плыть — он... и не умеет вовсе. Интересно, а можно умереть уже после смерти? Резко дёргает головой, отбрасывая неясные мысли. Тьфу. Нельзя о таком думать. Он и так уже умер! Вода чуть охлаждает, заставляет снова почувствовать тело, но полностью контроль Чуя получает лишь тогда, когда ступает на противоположный берег реки. ...И вот теперь ему хочется исчезнуть. К нему бежит, спотыкаясь и кряхтя, какая-то страшная, морщинистая и иссохшая старуха. Нет, что вы, Чуя глубоко уважает мудрых старцов, но если он кого тут и ждал, так это своего прекрасного, подобного созданию самого Божества, мужа, а не пародию на испортившийся изюм! Только вот самое страшное ожидает его впереди… — Господин! Господин, — старуха добежала странно быстро для своего возраста и, пользуясь полным смятением несчастного Чуи, ничего вообще не понимающего, схватила его за руки своими неприятными сухими пальцами, — Вам нужно раздеться. Сейчас же. Чуя едва воздухом не подавился. Простите, что? Может, он, конечно, жил всю жизнь в обществе аристократии, а что-то подобное принято у крестьян... Но слабо верится. Оголяться — это, во-первых, удовольствие только перед избранниками, а во-вторых, последнее, что стал бы делать Чуя перед случайной бабушкой. Весь забавно загорается румянцем, стараясь отодвинуть ее от себя, но так, аккуратно, чтобы, не дай боже, не оскорбить пожилую, но оттого и уважаемую женщину. Качает головой, только-только открывая рот, но через секунду срывается в абсолютно девчачий и смущённый писк. По одному щелчку старых пальцев, его одежда просто-напросто исчезает! Хорошо, когда ты не одет в похоронное кимоно — бесспорно, но вот тот факт, что Накахара теперь гол не только душой... Слегка смущает, если уж совсем честно. — Простите, Господин, но я пыталась по-хорошему, — старушка странно ласково улыбается, будто он не кто иной, как ее внук, — ах, да, и не сравнивайте меня с изюмом. Если Вы уже прошли Реку Грехов, это не значит, что Вы не сможете более ухудшить свою Карму. Чуя позорно пристыжен. Он не сопротивляется, когда бабушка берёт его за руку и куда-то ведёт, а только и делает, что пытается думать о чем-то еще. Ну.. Помимо того, что он абсолютно нагой, его ведёт куда-то незнакомая старуха… — Я не старуха, а пожилая женщина. Не думайте лучше вообще. Позор! Точно нельзя умереть дважды? Чуя готов поспорить. Они так и идут по той поляне. По абсолютно бесшумной поляне, наполненной яркими цветами и свежей травой, которые колышет ветер, только вот ни звука Чуя так и не услышал. Что-то тянет спросить бабушку, где же они всё-таки оказались и что происходит, но рот не открывается. Снова эта чёртова сила не даёт ему поступать так, как вольно самому Чуе?! Чертовка! Чуя, кажется, всё сильнее накручивает себя и одновременно с этим пытается отвлечься, оглядываясь. Не может не думать о Дазае. Все его мысли снова о нем, об их встрече — просто невыносимо. Невыносимо терпеть, ждать, трястись в страхе. Ему уже не столько хочется знать, умер он всё же или нет, сколько хочется быть уверенным, что те их объятия перед сном не были последними. Пейзаж вокруг будто бы и не меняется, сколько они не идут, но в какой-то момент старушка кашляет, привлекая к себе внимание. Зеркало. Перед ними стоит огромное зеркало. И стоит оно прямо посреди поляны! Ничего не изменилось, только исчезла за спиной, слегка виднеясь вдали, речка. Ну и, конечно, зеркало взгромоздилось прямо перед его лицом. Чуя беспомощно смотрит на пожилую женщину, потеряв уже какой-либо дар речи с концами, и.. В глазах мольба о помощи. Он ничего не понимает. Мысли окончательно спутались: Дазай, река, бабушка, Дазай, та гора, Дазай, бабушка, зеркало, Дазай, зеркало… — Тише, — женщина оглаживает ладони Чуи, глядя ему прямо в глаза. Выдыхает со слабой улыбкой, — ты ненадолго здесь, дитя. Однако… Последний шаг необходим. Твоя душа сильна. Долго жить ещё будешь. Чуя снова чувствует себя потерянным уличным щенком. И что это сейчас было? Вздыхает тяжело, закусив нижнюю губу нервно. Кивает, только вот сам не понимает, чему именно.. Раз эта старая женщина здесь не просто так, значит, она что-то знает, и её слова имеют смысл и вес. Только как можно жить долго, если он уже умер? Или не умер? Ни черта не ясно. Бабушка обходит его со спины и подталкивает в лопатки, чтобы Чуя двигался.. к зеркалу? Эй-эй-эй, он же сейчас врежется в него лицом, АЙ— Опять он на коленях. Точнее, сейчас он скорее стоит на четвереньках на земле, утыкаясь носом во что-то на подобии пола из красного жёсткого камня.. Что? Господи, да когда же эти резкие смены пейзажей прекратятся, он уже этого не выносит! — Здравствуй. Чуя так точно умрет второй раз. И уже даже не от стыда из-за собственной наготы или поведения, а от страха, потому что он не успевает не то что осмотреться, но и с мыслями собраться, как его окликает нечеловеческий, гудящий бас. И вот теперь он, усевшись резко на пятую точку, позволяет себе оглядеться... Хотя чего оглядываться: везде непроглядная темнота, если не считать двух всполохов огня спереди, стреляющих невесть откуда, но явно снизу, горящих справа и слева от огромного каменного трона с человеком посередине… Если не считать ЧЕГО?! Чуя божьими силами сдерживает в себе очередной постыдный вопль ужаса. Тут же весь сжимается изнутри, забавно скрещивая ноги, лишь бы не светить ничем ненужным, и неприятно царапает ногтями жёсткий пол. И где он теперь? Он оглядывается едва не в панике назад, надеясь увидеть зеркало, через которое, судя по всему, и прошёл, но его уже и след простыл. Да и этот огонь… Не меньше пугает. Навевает страшные воспоминания, знаете ли! Чуя буквально переступает через себя, когда заставляет себя снова повернуть голову и посмотреть прямо, на.. человека ли… на кого-то перед ним? Шумно сглатывает. Существо — нет, точно не человек — расселось на чем-то, похожем на, что странно, европейский нашумевший трон. Оно раскинуло ноги в разные стороны, руки уложило на подлокотники импровизированного трона. Очень открытая, властная поза. И Чуя явно не привык к тому, что кто-то будет оголяться настолько, чтобы тело прикрывала одна чёрная тряпка! Да, она свисает с левого плеча, явно перекинутая через грудь вниз, и опоясывает бедра… мужчины?... так, чтобы свисать ещё и между ног, чтобы ничего совсем постыдного видно не было, но если это кто-то вроде божества — Чуя разочарован! Какой стыд! Разве Японское Божество должно быть разодето таак?! А где традиционный костюм? Хотя.. Ему, наверное, и удивляться не стоит: какое божество, если у того, конечно, нет странных пристрастий, захочет видеть кого-то полностью голого? Да и не божество это может быть, а какой-нибудь демон. Тогда это всё разъяснило бы... — Накахара. Император Японии, жил в префектуре Канагава, — Чуя снова вздрагивает, не ожидав, что существо начнет резко разговаривать. Оно наклоняет голову набок, сщурив красные глаза, и его тёмные волосы касаются плеч. Накахара резко перестает думать: не дай бог это нечто прочитает его мысли, как та бабушка! Его ведь и проклясть могут на вечные страдания! — Не будь так смущён. Я повидал слишком много голых мужчин, чтобы чему-то удивляться. Поднимайся. …Судя по смешку существа, это была попытка его поддеть. Вот же чёрт. В прямом смысле ведь Чёрт! Чую безумно пугают эти красные, прожигающие самую душу своим взглядом, глаза, но в то же время будто бы заставляют встать. Он всё ещё слегка зажимается, и нет, его тело прекрасно, и Чуя не стесняется его, но.. Но не после смерти и не перед каким-то неясным монстром! Что за бред вообще?! Существо встаёт со своего «трона», и Чуя прямо-таки губу закусывает, переживая за эту несчастную ткань, лишь бы не упала, больше, чем за свою жизнь. Этот мужчина — всё-таки мужчина, судя по телосложению — приближается к нему медленно, даже как-то величественно, и внушает только больше страха, если глянуть за его спину — на всполохи огня. Нет, это точно божество. Будь это даже сам дьявол, он бы внушал ему страх первобытный, а это... Это страх трепетный, что бы там Чуя ни думал про себя. Тело знает лучше. Божество, подойдя ближе, скользит своей изящной, тонкой, но явно сильной рукой по его груди, и.. Какой кошмар! Да что он творит?! Чуя весь уже бордовый, и он только и делает, что молится — Дазай, бога ради, извини, он не чувствует свое тело, это насилие!!!! Вздыхает шумно, стоит мужчине подхватить его подбородок и этим заставить смотреть в свои красные глаза. И, конечно, это Божество выше его. Кто угодно выше маленького, едва не с два вершка, Чуи. Накахара почему-то расслабляется, все ещё ведомый явно кем-то сверху, а не самим собой, и прикрывает глаза. Хочется довериться, отдаться полностью — и пусть уже делает с его телом всё, что угодно... — Да.. Теперь ясно, что он в тебе нашёл, — Чуя резко вздрагивает, очнувшись. Что? Он явно не понимает, о ком речь, и только голову, как собака, набок вопросительно склоняет. Бедняга так и не может открыть рот, как бы ни хотел. — Как думаешь, где ты, Император? Божество, махнув рукой и словно пелену с несчастного сняв так, что тот аж в кашле заходится, горло сжимая, разворачивается и снова идёт к своему месту. Садится, теперь закидывая одну ногу на вторую, и, опираясь одним локтем о подлокотник, наклоняется набок, подперев кулаком щёку. Странно улыбается, и в улыбке этой виднеются острые клыки, как у змеи. Ох. Чуя чешет затылок, когда приходит в себя и наконец выпрямляется обратно. Нет теперь этого кома в горле, и… Похоже, именно он сдерживал его дар речи. —…Я… эм.. Ну, я, вероятнее всего, умер, — Накахара только и может, что плечами пожимать, — значит, где-то там. На другой стороне. Я думал, что попал в дзигоку, потому что местность совпадала с описанной в свитках.. А о ком Вы— — Ты и был в дзигоку. Был? Чуя окончательно теряется. Да, хорошо, внесена ясность, даже если его перебили и не ответили на ещё один вопрос: он точно умер, как и, видимо, Дазай, но.. Как можно выйти из настоящего загробного мира? Как он мог быть в нем, а потом вдруг перестать там быть? Разве это не противоречит самому понятию смерти, после которой ты и застреваешь на «той стороне» на долгие тысячелетия?... Лицо Чуи явно слишком перекошено в смятении, чтобы этого не заметило Божество спереди. Оно смеётся, но смеётся чертовски низко, снова гудящим басом. Как и разговаривал всё то время. Так. Если он был в дзигоку, а единственное Божество, которое можно встретить после смерти… Чуя точно умрет дважды. Точно-точно. — Великий царь Эмма?! — Чуя схватился бы за одежду на груди, возле сердца, да одежды у него нет. Божество вдруг расплывается в ещё более довольной оскалистой улыбке, — боже, да.. да, тогда всё это имеет смысл, я вспомнил… — Накахара, сразу поняв, кто перед ним, мысленно извиняется за все свои поганые мысли о нем и тут же падает на колени. Уже в который раз. Упирается лбом в пол. — Какая честь Вас увидеть! Великий царь, Вы… — О Боги, Накахара-сан, встань, ну сколько можно! — Эмма смеётся теперь как-то добрее, спокойнее, без заметного высокомерия в голосе. Да и.. Нет больше этого гула, словно сами горы сотрясаются. Божество говорит обычным, просто человеческим голосом. Снова поднимается со своего места и куда бодрее шагает к Чуе, оглядывая его с ног до головы так, будто впервые это делает, — встань же, встань. Не дело тебе поклоняться мне — ты и сам, как Бог. Столько для Японии сделал! Разве что… рргх… Мало смертей воинов при тебе было. Грустно. Я упустил возможность увидеть много красивых тел. Чуя замер, усевшись с ровной спиной, но с коленей ещё не встав — не успел. Только и делает, что хлопает глазами удивлённо. Это когда устрашающий, заставляющий трепетать и задерживать дыхание одним своим взглядом Бог вдруг стал таким добреньким и спокойным? Чуя аж кривится в недоумении. Он точно не бредит, нет? Это какой-то.. ахах… Божества всегда описывались могущественными существами, и одна их возможность вершить чужие судьбы вселяла страх и уважение. Да и вообще, Эмма в свитках был описан одетым в традиционное аристократичное кимоно из двенадцати слоёв, а не.. а не вот в эту жалкую тряпку! Она поражает его вообще больше всего! — Так Вы.. Если Вы всё же Эмма… — Я Мори. Мори Огай, — мужчина проводит рукой по волосам, облизнув обсохшие губы, и вглядывается теперь уж в совсем потерянный взгляд Чуи. — Называть меня принято, да, Эммой, но Отец назвал Мори Огаем. Так что, Накахара-сан, может, поговорим? Чуя абсолютно точно бредит. Не может Бог, во-первых, зваться человеческим именем и иметь Отца, а во-вторых, быть таким беспечным и даже слегка дурашливым, судя по улыбочке, когда во всех свитках он описан жестоким, сварливым и мрачным. Бог Смерти просто не похож на Бога Смерти! Чуя быстро поднимается на ноги и отшатывается назад, резко выставив одну из рук вперёд и согнув ее в локте, будто бы прикрывается от... удара? И взгляд у него вдруг напрягается, с испуганного меняясь скорее на злобный. Назвавшийся Эммой приподнимает в удивлении брови и чуть приближается, но встречается едва не с рычанием: — Отойдите! — Он весь вспотел и дышит теперь тяжело. Не то нанервничался, не то огонь за спиной того существа будто разгорелся сильнее, — чёрта с два я поверю, что Вы — Эмма. Вы кто угодно, но не он! Эмма мрачный, Эмма сдержанный и внушающий страх, а Ваш вид тянет меня посмеяться! Куда Вы меня засунули?! Верните меня к Осаму! Мори молчит. Он скрестил за своей спиной руки и вытянулся струной после всего, что услышал. Да и взгляд сразу словно помрачнел. Чуя сглотнул, увидев, как быстро меняется тот, кого он только что назвал чуть ли не смехотворным: клыки в его рту начинают расти, виднеясь из-за верхней губы, глаза приобретают уже не красный, а прямо-таки бордовый цвет.. да и Накахару будто прижимает к земле. Теперь он точно потеет от того, что нервничает, но.. Но не контролирует это. Все его внутренности моментально холодеют, конечности дрожат. Он не успевает и взвизгнуть, как уже когтистые и почерневшие, невесть почему, пальцы Огая хватают его за шею. — Я выражаю тебе уважение, но не думай, что имеешь право надо мной потешаться. Я Божество, я могу иметь столько масок, сколько захочу, — Огай откидывает его в сторону, и Чуя уже готов поклясться, что его колени покраснели до адовых масштабов. Снова падает, откашливаясь и выравнивая дыхание. Теперь ему не на шутку страшно. Он оборачивается, поймав на себе сверкающий взгляд Мори, и один этот взгляд заставляет его вздрогнуть. Да уж… Похоже, Огай доказал ему, что Божество разозлить — на себя беду навлечь. И ему ещё шибко повезло, что Эмма — Бог не обидчивый. К чему и без того мёртвых наказывать? Их жизнь смертью уже наказала. — Если хочешь получить ответы на свои вопросы, встань и прими мое благословение. Ты не посмеешь сомневаться в моей божественности ещё хоть раз, если тебе хоть немного дорог тот, ради кого ты шёл сюда из самого дзигоку. …Чуя замирает в один миг. Он же.. Он ведь о Дазае, да? Накахара почти моментально поднимается, послушав Божество и не пытаясь поклониться лишний раз, даже если в качестве извинения. Его глаза горят, горят надеждой ярче любого огня, ярче даже тех всполохов, что снова окружили Огая, вставшего у подножья трона. Он стоит спиной к Чуе, глядя куда-то перед собой, и Накахара уверен: Эмма мрачен и серьёзен, он думает, прощать ли нерадивого смертного за оскорбление и недоверие. Чуя дышит почти загнанно, испуганно, уже готовится умолять, лишь бы Мори ответил на его вопросы, если тот знает что-то о Дазае— — Он мёртв. Ты знаешь это, — Мори проводит когтистой рукой с чёрной ладонью по воздуху в резком движении, сгоняя не только эту самую черноту, но и будто туша огонь с обеих сторон одним взмахом. Чуя задерживает дыхание, скрестив пальцы в замочек, — но ты.. Ты не умер. До конца, если быть точным. Твоя душа витает между дзигоку и реальным миром по моей прихоти, она не упокоена. И знаешь, что? Я подумал, что стоит дать тебе второй шанс. Ты сделал многое и сделал бы ещё больше, останься живым. Чуя.. Не знает, что ему думать. Хочется дышать глубже и чаще от радости жизни, от понимания, что Боги ему дают ему второй шанс — так много можно сделать! Он сможет объездить весь мир с делегациями, сможет сберечь народ от множества войн, сможет привезти в Японию из других стран множество нового, да и, в конце концов.. Может, у него выйдет завезти настоящую семью? Он — трудолюбивый любящий отец, готовый и катаной своего сына научить размахивать, и играть в гэндзи-ко! Сын.. Сын мог бы быть озорным, любопытным и всегда готовым к чему-то новому. Или дочь! Дочь, у него могла бы быть красивая, изящная и грациозная дочь, которую можно было сравнить лишь с лотосом или лилией. Он бы спас детей из бедных семей, взяв себе на воспитание, и они стали бы семьёй. Вместе, конечно, с его любовью всей жизни, которая— Мертва. Чуя опускает ошеломлённый взгляд на свои босые ноги, до боли вжимаясь ногтями в ладони. Все эти фантазии — просто глупость. Эмма сказал, что из них двоих жив один лишь Чуя. Только Накахара выберется отсюда, сможет снова ступить на землю живых. И зачем ему тогда это все? Чуя шёл сюда только ради него. Чуя пытался найти выход, он хотел жить лишь ради встречи с мужем. Божество говорит, что это более никогда не осуществимо. В таком случае… — Я не хочу. Мори, до этого без смысла и цели оглаживающий подлокотник своего трона с каким-то странно умиротворённым лицом, резко поднимает голову вместе с бровями. Что? Он, даже будучи Богом, явно не умеет читать мысли, что.. забавно. Даже страшная иссохшая старушка-проводник могла. — Не понимаю, о чем ты, Накахара-сан, — Эмма потягивается, даже зевнув и этим показав, насколько же он не заинтересован в разговоре и пререканиях со смертным, — я не спрашивал, хочешь ты или нет. Твоё присутствие снизу важнее, чем здесь, в моём мире. Япония на грани войны после ваших со вторым императором смертей. — Так воскресите и его со мной, Великий Эмма! — Глаза Чуи чуть наполняются влагой. Он, кажется, начинает понимать, что происходит, и.. Его просто-напросто накрывает. Он всё ещё обычный человек. Мори быстро понимает, в чем же дело. Так вот оно что... Действительно, видимо, любили друг друга. Он улыбается своим хитрым оскалом и снова садится на трон, взмахивая одной из рук. Та быстро чернеет. Кажется, эта чернота символизирует активацию его… Магии? Божественных сил? Чёрт разберёт правила этого мира! Из-за трона вылетает, свистнув в воздухе, огромный кусок стекла. Или не стекла.. Нет, это крупный осколок зеркала. Неужто того самого зеркала, через которое Чуя проходил? Он завороженно смотрел на волшебство, что творит перед ним настоящее Божество, и в то же время пытался не зайтись в слёзных мольбах. Приближающийся шанс никогда больше не увидеться с любимым кроет хуже любой потери, давит на плечи ужасной болью и тянет к земле, тянет сложиться пополам на полу и долго плакать, вспоминая счастливое прошлое. Зеркало останавливается сбоку от Огая, «лицом» к Чуе, и Бог касается его боковой тонкой стороны одним длинным когтём. — Когда душа умирает, она либо перерождается, либо проходит искупление на одном из шестнадцати адов дзигоку, — Эмма пересказывает то, что Чуя и так знал, но он внимает этой информации так жадно, он так страстно и волнительно смотрит на Бога, что не может не вызывать у него самодовольную улыбку, — душа твоего мужчины была черна, как ночь. Один момент… Человеческие чувства имеют силу едва не равную богам, если не более могущественную. Чуя не знает, что и думать. Его мысли спутаны, он.. Пытается не расплакаться на месте. Что значит «черна, как ночь»? Он хочет поспорить, хочет воскликнуть, что его муж — святейшей души человек, спас стольких, что не меряно, да и мухи не обидит! Но… Дазай был всегда таким скрытным. Может, Чуя чего-то не знал? Богам.. Виднее. Да и пускай уже Эмма продолжает! Если есть хоть малейший шанс вернуть Осаму к жизни, Чуя расшибет скорее голову о камень, чем сдастся. И этот его дух видно во всем: в напряжённых плечах, в нахмуренных бровях и в уверенном, хоть и взволнованном, взгляде. Мори не может не облизнуть губы. Потрясающий экземпляр. — Для начала, скажи мне: так ли твоя любовь верна, Чуя? — Божество оглядывает несчастного с ног до головы. Он весь измазан в пыли и грязи, пока извалялся в песках и пыли, его глаза слезятся, хоть и преисполнены уверенностью. Он не из слабаков. Чуя дрожит, но голос его железный: — Безусловно. Я клялся пред алтарем умереть в один день, и не позволю ему нарушить нашу клятву. Дайте мне Ваше благословение, Эмма, позвольте вернуть его домой… Мори смотрит на него уж больно странным горящим взглядом. В его красных глазах будто так и пляшут озорные огоньки. Он ведь знает больше, чем говорит, он издевается над отчаявшимся человеком исключительно ради своей забавы, хотя знает, как решить его проблему — Огай не зря заговорил о чувствах. А Чуя снова зря в нем сомневается и умоляет лишний раз! Накахара многого не знает о жизни, как успевает догадаться Огай, все ещё сидящий на троне нога-на-ногу. Он очень... Многообещающий персонаж. Мори буквально горит изнутри каждый раз, думая, как более изящно сможет поиграться с этой несчастной душой. Облизывает клыки внутри рта, шумно выдыхая и совсем уж в улыбке расплываясь: — С твоей любовью к нему никакое мое благословение тебе и не нужно. Дазай, твой Дазай, абсолютно точно мёртв. Однако, — ещё до того, как Мори снова касается зеркала когтистым пальцем, Чуя теряется в догадках: в смысле «твой»? Есть другие?... — Мир очень многогранный, мой мальчик. Только глянь: Дазай такой не один в своем роде, и твой сейчас нагло разгуливает между их телами просто потому, что твоя любовь так сильна, что дала его душе особые силы. Силы, способные противостоять самой Смерти. В зеркале чёткой картиной Чуя видит своего мужа. Или.. Не его? У того мужчины те же карие глаза, та же шаловливая кудрявая причёска, игривый взгляд и острый прямой нос, но… Он явно младше, разодет в какую-то странную, непривычную глазу Чуи чёрно-белую одежду с чёткими гранями. Один из глаз этого мальчика перевязан марлей, как и шея — как у его Осаму. Но это все ещё не он! Не он — вот и все, Чуя знает, Чуя может отличить своего мужа от самозванца. Накахара тяжело дышит, глядя потерянным и вопросительным взглядом на Божество, а тот, довольный собой, только и делает, что смеётся, потешаясь над несчастным смертным. Чуя явно не был готов познавать новые грани вселенной. Он ведь просто хотел домой, о Боги… — Наш мир делится на множество вселенных, — Огай поднимается с трона, и зеркало по воздуху тянется за ним. Он снова проводит по нему пальцем вслепую, чуть отведя руку себе за спину, — и в каждой из этих вселенных есть разные версии тебя. Дазая. Даже меня! В этой вселенной, например, я — Бог Подземного Мира, а в другой… Скажем, какой-нибудь купец за лавкой с рыбой. И это тоже буду я. Этот Дазай… — Изображение на зеркале меняется. Теперь там стоит, прижав задумчиво палец к подбородку, Дазай с, на удивление, острыми ушами, какой-то странно бледной кожей и чуть выглядывающими из-под верхней губы клыками. Огай, будто заметив, куда смотрит Чуя, сам улыбается своим клыкастым оскалом. Этот Дазай разодет уж больно вычурно, с кружевами и искусственными бордовыми розами на воротнике, но эта одежда более знакома Чуе: видел что-то похожее на иностранцах из иноморья, — как и я, если это так можно назвать, магическое существо. Чётче — не человек, монстр, но он об этом не задумывается. Твой ведь Дазай — обычный смертный, да? Здесь и разница. Мори резко проводит целой чёрной ладонью по зеркалу, словно запустил волчок, и изображения меняются уже с невероятной скоростью — разглядеть каждую просто невозможно. Чуя пытается жадно цепляться за картинки, будто может найти там своего Осаму. У него.. Очень тяжело укладывается это в голове. Эмма много раз дал повод перестать в себе сомневаться, но Чуе до сих пор слишком трудно верить в такое. Это же просто.. хха.. Как?! Он и не замечает, потерявшись в мыслях, в стуке крови в ушах и в собственном тяжёлом дыхании, как Мори подходит ближе и снова цепляет его за подбородок. — Судя по твоему взгляду, ты упустил самое важное из моих слов, — вздыхает, качнув обречённо головой, — душа твоего Дазая жива. И хватит смотреть на меня козленком, как на волка голодного. Я тебе не враг. — Тогда оживите его! Я же— — Закрой рот, — басит резко Огай ему едва не в ухо, и Чуя болезненно корчится, когда уши пробивает низкочастотным. Вздыхает нервно, резко дёрнув подбородком и избежав этим хватки Мори. Он дышит часто, тяжко вздымая грудь, и Огай.. следит за каждым движением его груди. Поднимается. Опускается. Вдох. Выдох. Он видит, как пара слёз всё-таки сбегают из голубых глаз, скатываясь по щекам. Не выдержал — и неудивительно, честно признаться, — его душа жива, но она не здесь. Я не знаю, каким образом эти твои силы любви — фу, какая мерзость слащавая — помогли ему, и в итоге прохвост увернулся от проводницы. Более того, в конце дзигоку, зайдя в зеркало, он оказался не у меня, а просто исчез. Теперь.. Осаму блуждает по разным вселенным, вселяясь то в тело одного Дазая, то в другого. Даже не знаю, проклял ли ты его своими чувствами или благословил! Но что я знаю точно: в этом мире у вас нет ни шанса. Твоё прежнее тело навек утеряно в огне, хоть душа и способна переродиться, а Дазай мёртв со всех сторон. Оттого уже его душа, видно, не готовая к вечному покою, решила со мной поиграться. Чуя просто хочет закрыть глаза, представить, что всё это — страшный сон, и проснуться рядом со своим мужем на тёплом футоне. Они обнимутся, поваляются лениво в кровати, между тем целуя друг друга, а потом пойдут завтракать жареной рыбой от Коё-сан. И всё снова будет хорошо, всё снова будет так, как было всегда. Чуя обнимает себя за голые плечи и, чуть согнувшись, позволяет себе наконец расплакаться. Он пытался выдержать, пытался вкусить всю эту новую и пугающую информацию сразу, залпом, но когда Мори — грёбаное божество — говорит поначалу, что Дазай мёртв, а потом жив, но не совсем, да и на самом деле миров бесконечное количество, как и Дазаев, и Накахар, и… Его голова готова лопнуть от напряжения, а нервы истончаются до невозможного. Накахара пережил смерть мужа, увидел его изуродованным, увидел смерть и других людей, слышал крики, треск горящего дворца... И его мучают даже здесь, уже после собственной, если ее вообще можно так назвать со всеми этими подробностями, смерти. За что, ну за что?! Он поднимает глаза на Бога, чуть дрожа всем телом, и не может найти внутри себя лишних слов. Хочется рассмеяться, развернуться и уйти, но.. Не то что тело, даже мозг уже этому желанию не поддаётся — просто понимает, что это невозможно. Всё это — не шутка. Отнюдь не шутка. — Пожалуйста, скажите, что нужно, чтобы его вернуть. Я же знаю, Вы не просто так завели этот разговор, — Чуя утирает слёзы грязным запястьем, чуть зашипев от того, как от пыли закололо глаза, и вытягивается. Взгляд решительный, хоть и глаза слегка красные, — зачем вы твердите мне, что он жив, если здесь... мы всё равно не воссоединимся? Если не здесь, может... как Вы говорите... где-нибудь в другом месте? Скажите же! Мори зовёт его за собой, развернувшись и зашагав обратно к трону. По мере того, как они с Чуей проходят вперёд, по двум сторонам по бокам от них, там, где непроглядная темень, а горят лишь два огня у трона, за их спинами медленно начинают вспыхивать и другие столпы огня. Пройден шаг — новые две искры, дальше — огромные горящие столпы позади. Чуя оглядывается, чуть сжимаясь, и кусает губу. Чёртов огонь.. Он уже ненавидит этот жар. Мори садится на трон, снова на нем властно распластавшись, и тянет к Чуе одну из чёрных рук. — Дай мне свое запястье, Чуя-кун, — Чуя мешкается. Насколько он может ему доверять? Это же.. Ххха, ладно уж. Ему все равно нечего терять. Тянет руку и вздрагивает, стоило Огаю схватить его за запястье мёртвой хваткой и уткнуться в мягкую кожу когтём уже второй руки, — я запечатаю часть твоей души в метке, которая будет передвигаться вместе с тобой по телам других тебя, чтобы ты не потерялся в межпространстве. …Для Чуи все это — забавный белый шум, набор слов, потому что он откровенно ни черта не понимает. Какие межпространства, какие метки… Вздыхает тяжело, зажмурившись. Что ж, похоже, скоро он и так поймёт, правда ли всё сказанное этим Огаем или нет. — А что.. за метка? — Чуя открывает глаза и опускает взгляд вниз, чуть дёрнувшись от удивления, но Мори сильнее сжимает ему руку и не даёт двигаться лишний раз. Накахаре только и остаётся, что зубы зажимать и шипеть, когда коготь Огая внезапно вонзается ему прямо в кожу. Это не больно, он уже не чувствует боли, но.. Всё равно чертовски неприятно. — Ты ведь родился в год дракона? — Мори буквально вспарывает немного ему кожу когтём в каком-то пресловутом узоре, но через минуту Чуя, видимо, под чарами Огая переставший чувствовать руку вообще, выдыхает. Кивнул, — отлично, значит, будет дракон. Хороший выбор. Как я и сказал, эта метка держит твою душу в нужном теле и не даёт ей уйти блуждать между мирами. Я не знаю, как это провернул Дазай без метки, но я чувствую, что он каким-то образом спокойно путешествует по телам и не теряется. Гадёныш эдакий. Огай посмеивается себе под нос, пока его коготь блуждает по телу Накахары изнутри, оставляя за собой глубочайший порез. Один момент: этот порез моментально затягивается, наполняясь чёрной материей, и в итоге на запястье Чуи вырисовывается азиатский дракон. Его тело кружит спиралью, будто олицетворяя сплетение миров, мощная грива развивается в полёте, а рога величественно громоздятся на голове. Чуя даже думать не хочет, что он пропустил, пока погрузился в свои мысли об Осаму, и как Мори умудрился так детально расписать рисунок, словно кистью, одним своим когтём. Ему вообще чудно творчество на человеческом теле... Если бы он чувствовал боль, интересно, распластался бы от неё тут же или нет? Его же буквально вспороли! Чуя завороженно глядит на рисунок на своей руке, крутя ей то в одну сторону, то в другую. Вау... Чудеса! Как пером провели с чёрными чернилами! Он кланяется Огаю так сильно, как может, а тот только рукой и машет. — Да ладно, не стоит, — чёрная рука Огая снова взмывается вверх. Зеркало, что до этого момента застыло где-то там, в темноте, даже не освещаемое огнями, пляшущими в этом странном помещении, резко дернулось и со свистом подлетело к трону, едва не зашибив Накахару, — давай так, чтобы без лишних вопросов: зеркало поможет тебе переместиться в первый мир. Чтобы твое путешествие принесло плоды, ты должен встретить не просто Дазая, а того самого, в чьем теле в данный момент прячется душа именно твоего Осаму. Вы скачете по мирам параллельно друг другу, поэтому я даже представлять не хочу, сколько времени это может занять… Особенно учитывая, насколько эфемерно время в том пространстве. Чуя вздыхает довольно нервно, огладив свои волосы. Он хочет спросить, не дадут ли ему одежду, но если речь об этом и не идёт... Значит, так тому и быть. Эмма, Бог Смерти и Повелитель Подземного Мира, уж точно знает лучше, чем какой-то смертный. Вокруг все ещё непроглядная дыра темноты, чернота, такая же, как на руках Мори; огни горят слабее, начиная мало-помалу гаснуть. Да и глянув на Огая, Чуя замечает, что его тело уже везде приняло обычный здоровый цвет. Кажется, пора? Он смотрит на зеркало, внезапно из осколка превратившееся в цельное, и сглатывает. Это действительно пугает. Мозг все ещё отказывается верить словам Мори и происходящему до конца — слишком много нагрузки, но выбора у него, похоже, не много. Ещё раз смотрит на рисунок на коже. Оно.. должно сохранять его, да? Да будет так. Чуя шагает в зеркало, позволяя руками и телу утонуть в голубой глубине стекла, ставшей в миг жидкой. Он едва успевает закрыть глаза и погрузиться сознанием куда-то далеко, как резко вспоминает кое-что важное и тут же вытаскивает голову обратно. А ведь Огай уже встал и снова, дурачье, начал налаживать, как лампу тряпкой, свой трон… Тот глядит на него не то с улыбкой хитрой, не то со слабым недоумением. — А как я.. Ну, как я пойму, что мне пора менять вселенную? Как мне вообще выйти из нее? И… разве я узнаю своего Осаму, если они такие одинаковые, чёрт— — Узнаешь, — Мори выглядит спокойно и умиротворённо, но это, наверное, привычно для кого-то, кто является бессмертным Божеством, — по одному взгляду поймёшь, что он твой. А насчёт остального.. Тебе всего-то нужно убить неправильного Дазая, и метка сама перенесёт тебя дальше! Пока-пока! Чуя не успевает ни взвизгнуть, ни закричать в протест: зеркало насильно утягивает его в себя, и больше Накахара не видит ничего, кроме темноты.

***

— Блядство… — Следи за речью, — Огай поправляет золотое украшение на шее, звеня точно такими же браслетами на обоих запястьях. Шёлковая полупрозрачная накидка скользит с его левого плеча вниз, к самому запястью, — ты бы знал, как сложно играть в Бога. Нет, точнее, тут я, может, и Бог, но... Тьфу. Больше никогда. — Зачем он нам, напомни? — Мужчина, подошедший к Мори сзади, выглядит не менее статно: его белокурые волосы спускаются локонами до самых лопаток, голубой глаз жжёт взглядом, пока второй скрыт за чёлкой, а чёрная длинная, чуть выше колен, — откуда уже виднелись кожаные штаны и высокие сапоги, а остальное — накидка за спиной, — одежда лоснится блеском, да и один только вырез буквой «V» на груди чего стоит! Серебряное украшение, видимо, цепочка, перекинутая через его — хотя две такие же опоясывают и едва ниже плеч, там, где начинаются рукава — бёдра, чуть скрипит и тоже звенит при движении, — я не нанимался гончей самоубийцы и его отважного, но бестолкового мужа. Почему именно он? Светловолосый и высокий, явно выше Огая, мужчина появляется откуда-то из темени, даже сверху, словно из стены вылез. Он утирает лицо, почему-то измазанное в крови, рукавом и отплевывается в сторону, на что Мори реагирует забавно перекошенным лицом. Он зачем-то всматривается в бледное лицо напротив, огладив чужую щеку большим пальцем и этим стерев кровь, и тяжело выдыхает, глядя вниз, уже на свою одежду, теперь нормальную: те же черные штаны, разве что, не кожаные, и тот же верх — длинный кафтан, но до бёдер, да и на талии у блондина заодно покоится тугой корсет, а у Огая пусто, не считая небольшого пояска. Не отвечает, только в улыбке оскалистой расплывается. — Всё тебе расскажи, мой милый ангел, — Огай хихикает, поддев подбородок мужчины, и, игнорируя его нечеловеческое рычание, идёт туда, где пару десятков минут назад стоял Чуя, — не торопи события, Поль. Я всё тебе расскажу, когда придет время. Всё, чего добивается этим крайне загадочным и тайным монологом Огай — раздраженный вздох, ворчание Верлена под нос и его цоканье языком. Хотя, судя по смешку Мори, уже проводящего по оставшемуся после Чуи, а оттого пустому внутри, зеркалу чёрными пальцами, его всё устраивает. В нём мелькают сначала бесконечные пески, яркое солнце пустыни и оазисы в неизведанных пустошах, а затем картина меняется каким-то восточным городом. Они не слышат ни звука, но Огай почти уверен, что, ступив вперед, их уши разорвёт шум рынка, топот людей и вопль зазывающих к себе купцов. — Пора потереть лампу джина, моя голубоглазая Погибель! Поль его ненавидит. Ему обязательно в этом участвовать?