тавромахия

Ай льется же дивной чувственной рекой цыганская песнь, завиваются, переплетаются что сказочные узоры на тканых платках ее мотивы для беспечного слушателя, поглощенного страстной пляской, буйством цветов на одежде и в волосах, звоном украшений и заливистым смехом смуглолицых красавиц. Всяк кто бывал на людной городской площади Севильи в разгар цыганских представлений видел все то воочию, но ежели кто опытнее держал свой кошелек при себе крепкой хваткой, то иные пленялись цыганской сказкой так, что совершенно забывали о всяческой осторожности. Тут-то и находился на всякого зазевавшегося свой юркий цыганенок, юноша или девушка, ловко сновавший среди толпы и шаривший по оттянутым карманам в поиске золотой песеты, и чем бойчее те опустошались, тем более яркой и залихватской становилась игра на гитарах, тем громче били в бубны и клацали кастаньетами, тем игривее девицы задирали свои пышные юбки. Но сим было не прельстить Хисына, бравого стража порядка. Будь он зелен и ветренен, как совсем еще молодой его напарник Джейк, то всенепременно бы задержал взгляд на лишь изредка мелькавших щиколотках сладкоголосых волооких чаровниц и предался бы мимолетным фантазиям соответственного толка, однако внимание его привлек тот, кто наряду со своими блудными сестрами заигрывал с тем или иным зрителем и мужеского, и женского полу и незаметно обкрадывал его. Он был привлекателен, этот юноша, если не сказать больше: глаза его, темные, глубокие, лукавые, что у кошки, смотрели на свою цель манко и томно, и потому ему не составляло решительным образом никакого труда скользнуть рукой в чужую сумку и извлечь из нее небольшой, но туго набитый кошель с деньгами. Затем же он исчезал, терялся в толпе, но через некоторое время появлялся вновь, овиваясь уже подле другого. Хисын видел, как тот проделывал одну и ту же отточенную схему по нескольку раз, и с некоторое время давал цыганенку обчищать карманы ничего не подозревавшей публики, после чего решил прервать чужое раздолье. Делать же это по обыкновенному способу, когда он оглушительно засвистел бы в полицейский свисток и дал бы тем самым сигнал прочим присутствовавшим на площади жандармам вязать искателей легкой наживы, он, впрочем, отчего-то не стал, и лишь дал Джейку отмашку сделать это самому через несколько минут. Он же был нацелен на соблазнительно гибкого юношу, завлекавшего покамест очередного мотылька линиями плавно покачивавшихся в танце плеч, едва сокрытых белой пышной блузой и блеском небольших по своей форме золотых сережек-колец в ушах: ощутив вдруг внутри себя особый плотский интерес, лишь подогревавшийся каждым мановением мальчишеского тела, он решил позволить себе ту вольность, в каковой люди его положения частенько себе не отказывали и претворяли всякие свои низменные помыслы в жизнь. Преодолев расстояние, отделявшее его от толпы, он перехватил воришку за руку и завел ее за спину, не успел тот ахнуть, а затем притянул к себе, говоря негромко, но доходчиво: – Закричишь – и я свистну, и тогда всех твоих скрутят и уволокут в каталажку. А можешь послушаться и отработать награбленное, и я отпущу тебя восвояси. Мальчишка напрягся, однако виду старался не подавать, и, чуть помолчав, попытался было тоном вкрадчивым и нарочито-покорным умаслить мужчину вдвое себя старше и куда сильнее и выше: – Молодой-красивый, на что ж я тебе нужен? Чувствую, много в тебе огня, так, может, завлечешь к себе какую уличную девицу? Хисын хмыкнул: – Ты и есть уличная девица, так что не торгуйся – цены не набьешь. Сказав это, он не преминул прижаться к младшему и с чувством потереться о него сзади, давая понять, кому теперь в самом деле пришла пора платить по счетам. – ¿Me quieres follar como a una putita? – осведомился юноша, мешая свой традиционный говор с испанской речью: язык его народа, кало́, представлял собой преобразованный под место обитания парацыганский, в котором коренное сплеталось с местным, а также имело вкрапления португальского. Он произнес это тягуче-медово, изгибаясь и подаваясь к паху своего захватчика что все та же кошка, и посмотрел на мужчину, чуть подняв голову, изучающе и с потаенным вызовом, мол, «осмелишься?». «Ведьма», подумал Хисын в то же мгновение, и сердце его забилось о грудную клетку с такой оглушающей силой дурной влюбленности, что, казалось, могло перекрыть и гомон толпы, и цыганскую песнь. – Сколько мне будет угодно раз, – бросил он сквозь зубы, другой, свободной рукой сжав изгиб бедра юноши. – Пошли. Краем глаза Хисын увидел, что один из игравших музыкантов сбоку от танцевавших дев на время прекратил свой лихой наигрыш и, вытянув шею, начал всматриваться в том направлении, в каком были полицейский и маленький цыганенок. Последний же, встретившись взглядом со своим соплеменником, предупреждающе покачал головой, дескать, все с ним будет в порядке, и едва заметно указал подбородком в сторону прочих стражей порядка, присутствовавших посередь праздной толпы, и тот вернулся к игре на гитаре, хотя и, очевидно, едва ли такой же разудалой, как прежде: понял, что грядет очередная облава, и нужно было держать ухо востро. Ждать себя она не заставила: свист полицейского свистка прорезал шум гульбы, и начались волнения. Под их звуки, вскрики и резкие голоса Хисын спешно повел мальчишку за собой, держа все той же стальной хваткой. Тот дернулся и зашипел, когда мужчина сжал его руку еще больнее. – Обманщик, – бросил пленник, на что Хисын флегматично сказал: – В чем я тебя обманул? Я не давал никаких сигналов. Он бесстыдно жонглировал понятиями и игрался с младшим, что хищник со своей аппетитной добычей, потому как чувствовал себя победителем и правым на всякое ухищрение. Будет он еще считаться с малолетней бродяжкой! Сорвав с плененного его небольшую поясную сумку с награбленным, он не смягчал захвата, ожидая, что тот, вероятно, попытается улизнуть, убежать к своим, а уж сделать это под сумятицу массовых задержаний было делом нехитрым, однако же, подумав, юнец не стал предпринимать более попыток вырваться. Он обернулся лишь раз: выискал взглядом своего приятеля, а затем, убедившись, видимо, что тот не пропадет, продолжил свое непринужденное шествие близ офицера. Одним только небесам было известно, что крылось в голове у этой уличной черной кошки, позволившей себя пленить, и Хисыну, maldita sea, хотелось разгадать его, выведать всякую темную тайну, которую сокрывали волшебные ночные глаза. Пройдя еще с некоторое расстояние, они покинули людный центр и пришли на теневые, однако по-прежнему сочившиеся теплом июльского солнца улочки. Показались роскошные, богатые дома, каковые обыкновенному кочующему цыгану представлялись оазисом посередь пустыни. Когда же они подошли к небольшому особнячку из белого камня, Хисын не без снисходительной горделивости отметил, что его юный гость был немало впечатлен открывшимся перед ним видом и с любопытством осматривался вокруг. Тем лучше – скорее привыкнет. За высоким витым ограждением располагался двухэтажный дом, окруженный душистым садом разросшихся деревьев, чьи ветви отягчали полные спелые плоды. К двери дома от калитки вела проторенная узкая тропка, а на калитке висел массивный замок, открыв который, Хисын поспешил сцепить вновь. Убранство самого дома было под стать щедрой красоте экстерьера: все говорило о том, что хозяин вложил немалые суммы в обустройство своей крепости, и цыганенок, будто бы вернувший себе прежнее легковесное расположение духа, едко поинтересовался: – Ужель одно только жалованье простого офицера? Как там тебя, дорогой, по имени, кстати..? – А это не твое дело, шельма, – хмыкнул Хисын: он никогда не брезговал взятками, но и особенно о том не распространялся. – И имя тебе мое знать не за чем. А вот твое я бы узнал. – Вспоминаешь одинокими ночами всех тех, кто платил натурой за мелкие прегрешения? Держась нагло и безбоязненно, мальчишка вызывал в Хисыне желание проявить с ним грубую силу – и в прямом ее смысле, хватая за волосы и оттаскивая за них для острастки, и в ключе самом что ни на есть телесном, ибо порыв тот, дикий, безумный, животный, воспылал в мужчине с самого первого его взгляда на это прекрасное, своевольное дитя. Признаться, давненько он не испытывал столь горячившего кровь возбуждения – так, что утрачивал последние капли трезвости разума, но что бы он мог поделать, коль скоро юноша пред ним являл собой самую манящую, самую завлекательную его фантазию? – Знаю я вашу цыганскую братию, – ответствовал Хисын, медленно надвигаясь на мальчишку. – Мелкие прегрешения – да как бы не так! Обкрадываете честной народ и наживаетесь на них, как на дураках. – Ай, дорогой, какие вещи ты говоришь несправедливые, – фальшиво посетовал младший и картинно поцокал языком, меж тем отступая по небольшой лестнице наверх. – Так разве ж цыган кого убивает? Разве забивает кого дубиной своей жандармской, а? Мы лишь поём и танцуем для всех, а ежели кто роняет по неосторожности свой скарб, так можно ль винить нас в том, что мы этот скарб забираем? Ай, как обидно стало. – А полицейский забивает тех, кто смеет поступаться законами, – не уступал Хисын, в несколько широких шагов настигая юношу. Преследование горячило его, и он жаждал вкусить свою все более и более загоняемую в угол жертву. – Дерзость наказывается, не слышал об этом? Он втолкнул собеседника в одну из комнат, располагавшихся на втором этаже: то была гостевая, находившаяся по коридору на некотором отдалении от его собственной спальни. Следом же он закрыл дверь, щелкнув замком, и сим отрезал их будто бы от всего мира. Мальчишке было некуда бежать, и пусть он сколь угодно умел в ловкости рук и мелком мошенничестве, с опытным и властным полицейским он бы не мог сладить, и Хисын как можно скорее желал воспользоваться всеми своими полномочиями и всей своей вседозволенностью, принуждая бесправного пленника к тесной близости. – Да разве ж я где дерзил? – всплеснул руками тот, поддерживая диалог, хотя и понимал, что совсем скоро старшему станет не до разговоров: пах последнего уж очень красноречиво набух, и очертания плоти проглядывались через ткань форменных брюк весьма впечатляюще. Впрочем, при всех пристрастиях юноши он предпочел бы совершенно точно не Хисына – сердцу, как известно, не приказать, и свое сердце он давно отдал другому. – Раз так, то не губи, добрый человек! Ох, говаривал мне прадед, упокой Господь его душу, что язык мой длинный да без костей. «Заведет тебя он в беду, Чонвон, ай заведет!» – изобразил мальчишка тон предка, надтреснутый и шамкающий, после чего залился смехом. – Так, может, господин офицер меня пощадит, а? – Не пощажу, – осклабился тот хищно. – Я при исполнении. Раз уж попался мне, я научу тебя уму-разуму, Чонвон. Имя пришлось ему по нраву. Тягучее, как нуга, мягкое, сладкое, красивое, что сам цыганенок. Хисын заставил его опуститься перед ним на колени, надавив на полуобнаженные плечи, а после высвободил свой член, напряженный и крепкий, и принялся тереться им о лицо юноши, о точеные высокие скулы, о полуоткрытые вишневые губы. Разумеется, Чонвон понимал, что таковой будет цена его освобождения, да и не то чтобы удовлетворять кого-то своим ртом было ему впервой – вот уж нисколько. Он отнесся к сему как к чему-то, что было до́лжно, как к обмену чести на волю, а уж она для всякого цыгана была что воздух. Если грубый пайо возжелал воспользоваться им, если видел в нем объект для ублажения плоти – пусть, тем более что для него то ничего не стоило. Ублюдок, бравший все силой, считал, что мог унизить таким образом смелую душу, но Чонвон бы явил и большее послушание, коль скоро тот утратил бы к нему атавистический животный интерес, ибо мужчины были звери, мужчины были завоеватели. Покорность для них – слабость, безоговорочное признание их могущества. Так что пусть же удовлетворится власть имущий только иллюзией своего владычества, когда как на деле это Чонвон использовал низменную его похоть для устроения благ и свобод для себя. Хисын имел его в рот резко и безостановочно, так, что у мальчишки от сей напористости заслезились глаза, и он глухо постанывал, сжимая горло, чем, впрочем, добавлял дополнительных горячих ощущений. Посему телесная разрядка произошла через время не слишком-то продолжительное: оканчивая Чонвону в рот и толкаясь в него еще с несколько ощутимых и медленных теперь уже раз, Хисын вцепился ему в густые и черные, что смоль, волосы, не позволяя отстраниться, но затем, придя в чувство, мазнул напоследок влажной головкой о припухшие червленые губы и поспешил облачиться в брюки и белье. Вынужденный сглотнуть все до капли, Чонвон и это воспринял как само собой разумеющееся. Однако то, что произошло далее, обернуло все его ожидания в прах, ибо вместо того, чтобы указать малолетнему любовнику на дверь, отпуская на все четыре стороны, Хисын сказал, что вечером они продолжат, и он всласть поимеет его по-настоящему. Выходило, что чертов жандарм обвел его вокруг пальца и тут, ибо он с самого начала не планировал отпускать юношу, бесправного и, по сути своего, крайне беспомощного. Всемогущие боги, что же застило ваш зоркий взгляд в тот миг, когда ягненка вели на заклание? – Твой рот хорош, но судя по той сумме, что ты выудил у граждан, тебе придется поработать и телом, и развести передо мной ноги, – Хисын, определенно, мнил себя триумфатором, говоря это с нескрываемой насмешкой в голосе. – Думал, отделаешься только тем, что проглотишь мое семя? Gato estúpido. –  Чертов мучитель! – выплюнул Чонвон зло; пойманный в капкан так глупо, как будто он был вовсе не кот, а безголовая щебечущая пташка, он мог только трепыхаться в своих силках, потому что потягаться силами с Хисыном не сумел бы и близко. И даже понимая это, он, отчаянный, все равно набросился на мужчину с кулаками, и нарвался на закономерный, обескураживающий удар: он пришелся Чонвону в живот, заставляя мальчишку всхлипнуть и с грохотом приземлиться наземь. – Да снизойдет же на тебя и весь твой род кара Вседержителя! Да будут прокляты твои дни! – Теперь тобой владею я, и ты должен будешь меня слушаться, – сказал Хисын тоном, не терпящим возражений, и так было на самом деле: юноше некуда было бежать, он был младше, слабее, и прав у него не было решительнейшим образом никаких. Игрушка для своего властелина, кукла, обязанная исполнять всякое его пожелание – вот, кем отныне становился Чонвон, высвобожденный из кутузки лишь по личным намерениям жестокого самодура. Слышать же всякие проклятья старшему по долгу службы было не впервой, а от такого существа они представлялись особенно занятными и даже в прелестном смысле забавными. – Ты теперь – моя собственность, и будешь ею, покуда я тебя не отпущу. – Мы рождаемся свободными, живем свободными и умрем свободными! Ни один пайо не узнает, что такое настоящее свобода, потому что все вы маршируете под королем. Цыгане же что птицы, и никакая клетка не удержит их в неволе! – провозгласил маленький гордый цыган, даже снизу вверх глядя на мужчину дерзко и рассерженно. Однако всякие его речи вызвали у Хисына лишь сдержанную улыбку: – Ты будешь свободен только тогда, когда я дарую тебе свободу. Запомни это. И, сказав это, он вышел из комнаты, после чего запер пойманную дивную птичку в принадлежавшую ей отныне золотую клетку.

***

Вернулся он многими часами позже, и не с пустыми руками: негоже его игрушке было ходить в пыльном цыганском тряпье. Он принес с собой внушительный сверток одежды, однако годилась она лишь для постельных утех, будучи вся полупрозрачная, кружевная, легкая и ложившаяся по каждому изгибу фигуры. Чонвон встретил его в настрое все том же малоприятственном, но какая-либо враждебность поутихла, ибо горячим у цыгана должно быть сердце, а не разум. Им он рассудил, что сладит с Хисыном buenas o por las malas, всем, чем располагал, и потому всякие агрессивные выпады лишь только подпортили бы ему вынужденное заключение. Но не явит он и внезапную нарочитую покорность, ибо попробуй такого обвести вокруг пальца – мгновенно смекнет, что дело нечисто. Чонвон избрал держаться с норовом, но умеренным. Жандарм и без того считает его шлюхой, так пусть же теперь он будет думать, что приручил ее, обзавелся собственной безотказной куклой, которую будет рядить во фривольные одеяния и обращаться, как вздумается. С тем коготки, коими дикая кошка будет царапать его мощную спину, покажутся ему не смертельно-ядовитыми, а игривыми и подразнивающими, в то время как Чонвон будет искать любую возможность отыграться за свое пленение и выколет ими ему глаза. Пока же ему приходилось терпеть и выполнять требования хозяина. С видом скучающим и безучастным он облачился в один из пеньюаров, и надо было видеть, каким желанием вспыхнул Хисын, оббежав ладную фигурку одним только взглядом. Чонвон поддался его грубым рукам, его горячим влажным поцелуям, страстности его чресел и помыслов. Когда мужчина, нависнув над ним в постели, вторгнулся в тесное и теплое нутро, то юноша, распростертый под старшим птичкой с подрезанными крыльями, запрокинул голову и беспомощно и отчаянно вскричал от боли. Но Хисына это лишь подстегнуло сильнее. Именно того он и хотел, и потому, удовлетворяясь тем, какую имел над любовником мужскую власть, пользовался Чонвоном безостановочно, мучительно жестоко и терзающе глубоко. Ему нравилось думать, что он воспитывал неразумного подростка, который и читать-то, поди, не умел, более осведомленный в тонкостях воровства, нежели знавший грамоту, и что насильственно беря мальчишку, давал тем ему ценный урок: за всякое противоправство следовала расплата, и свои проступки цыганенок отрабатывал телом. Хисын подчинял его, давил на него, и находил в том огромное наслаждение, выбивая из головы дурь, а из тела – частые жалобные стоны. Вот же в чем крылось разительное отличие с тем, как обыкновенно Хисын услаждал сомнительные свои пристрастия: всякий попавшийся ему малолетний преступник, конечно, если был прехорошеньким, отдавал долг незамедлительно, хоть в тени ближайшей подворотни у пыльной кирпичной стены, выменивая, в соответствии с тяжестью содеянного, юношескую плоть на свободу, однако ни один, ни один из них не был доселе столь же восхитительно чувственнен, как Чонвон, его дивной красоты самородок посередь пустоцветных каменьев. Ни одним Хисын не был прельщен так, как этим дерзким мальчишкой, и никакого прочего маленького грязного оборванца он не приводил в свой дом, в свою святая святых, с ясной и нерушимой целью владеть пóлно и безраздельно, ибо как обставлял он свое жилье разными занятными вещицами, весьма дорогими или попросту приятными глазу, так нашел он применение и этой кукле, возжелав, чтобы та согревала его постель и делала то сколь старшему бы заблагорассудилось. Кто иной сказал бы, что это чары, внушение, гипноз, к коему цыгане способны по ведьминой, безбожнической своей крови и был бы, может, прав: Чонвон будто и впрямь околдовал его, навел наркотический морок, так, что Хисын, изголодавшийся, как моряк после дальнего плавания, не слезал с него с добрые пару часов, пока юноша не обессилел и едва мог стоять на коленях. И когда сам Хисын готов был излиться в податливое тело вновь, перед самым пиком блаженства замедляя невероятный, звериный свой темп, Чонвон нарочно сделал то, что вскружило старшему голову пуще прежнего. Мальчишка приподнял бедра, соблазнительно изгибаясь в талии еще гибче, как портовая девица, и чуть повел ими, являя тем, что хотел еще, что хотел большего, что нуждался в горячем члене внутри себя, который имел его так сильно и так страстно, и хотел того здесь, сейчас, немедля. Он был умел в делах любви, и потому знал, что ничто не возбудит и не воспламенит мужчину столь же сильно, как хвала его мужского достоинства и отчаянная мольба о нем, и что всякий мучитель жаждал увидеть, как его жертва изнывала и подставлялась сама, подчиненная и поверженная. Но не Хисын подчинял Чонвона – Чонвон подчинял Хисына, с готовностью безумца поддавшегося на лесть искусной красавицы и на чувственный ее обман, пусть бы и считая личным своим достижением то, что приручил дикую кошку. Допустив глупейшую такую неосторожность, мужчина давал своей кукле власть, которая не была грандиозна и сногсшибательна по первому впечатлению, но которая могла бы постепенно взрасти так, что вскоре застлала бы всякий взор, подобно диковинным вьющимся растениям. Как сеялось семя потаенных умыслов в благодатную для того почву, так и Хисын наполнял Чонвона своей спермой, не щадя ни его, ни скрипевшую под ними кровать. После плотского акта насильник ушел не сразу: ему отчего-то хотелось остаться со своим трофеем, полюбоваться оливковым отливом упругой кожи, обласканной жарким Андалусским солнцем, пристальнее изучить линии алых аккуратных губ, заглянуть во тьму черных глаз. Чонвон не желал удостаивать его вниманием сверх того, что уже уделил, и когда Хисын лег рядом, оперевшись о локоть, он отвернул голову в сторону раскрытого окна – единственного доступного ему источника бесценной свободы. На ночной улице среди пышной и густой зелени деревьев щебетали певчие птицы, исполняя каждая свой замысловатый переливчатый мотив. Ах, как хотел бы Чонвон сейчас оказаться вне давящих внутрь стен этого чертового дома! Как хотел бы сидеть со своим табором близ разведенного костра и смотреть, как завороженный, на танец взвивавшихся к звездному небу языков яркого пламени, слушать тихие напевы старой мамушки, вокруг которой собирались чумазые цыганята, мал-мала меньше, и внимали ее повести и чувствовать саму жизнь, наполнявшую его легкие вперемешку с запахами дурман-травы и медовых хмельных напитков! Как хотел бы очутиться в одной из палаток в крепких объятиях своего возлюбленного, который, не забыв о своей гитаре, уж поди успел скрыться: в том он был большой ловкач, обкрадывая порой зажиточных горожан на суммы совершенно баснословные и в одночасье теряясь средь шумного люда. Настоящий мастак. А как целоваться умел!.. Жизнь без него Чонвону была невмоготу, а уж сейчас, в плену, и не мила вовсе. После жандармской облавы, что с ними всеми сталось теперь? Попрятались, поразбежались, а вдруг и вовсе решили покинуть временное пристанище? Чонвон знал, что собирались они в путь лишь только к началу следующей недели – но как если решили сменить свои планы? Делов-то, собрать немногие пожитки да прыгнуть в кибитку и отправиться далече. Но вслушавшись в стройный ряд трелей славок, шустрых канареек и бойких дроздов, Чонвон уловил вдруг насвистывание птички совершенно другого полета: оно было ему очень хорошо знакомо, и подавало определенный сигнал. «Выйди ко мне, красавица, сбеги от строгого отца к сердечному другу». О, Чонвон не раз ускользал на ночные свидания, но как же выказать ему ответ и сообщить о себе на сей раз? Стараясь не вызвать лишних подозрений, Чонвон неспешно поднялся со своего места и мягкой поступью подошел к окну. То, впрочем, было вызвано еще и тем, как усердствовал Хисын, имея его и желая, по всей вероятности, чтобы тот не вставал вовсе. – Ночь так хороша сегодня, – сказал мальчишка неопределенно, присаживаясь на широкий подоконник. Лунный серп очерчивал своим хладным свечением высокую фигуру, что была по ту сторону высокого решетчатого забора. И тогда Чонвон завел романс, строки которого были полны любовной тоски, но звучали для всякого пайо чужеродной тарабарщиной – и потому что тот не знал кало́, и потому что только цыган мог ощутить заложенную в тексте страстность. У пайо нет duende, и как бы тот ни пытался понять сие чувство, оно было ему непостижимо. – «Как роза алая, что ты сорвешь Жду я, когда меня ты украдешь Приди же, милый друг, приди ко мне, Видеть тебя хочу в яви, а не во сне.   Но сердцу не унять моих печалей Думал ли обо мне ты, а скучал ли? Я без тебя, мой лев, не знаю в жизни света Так не покинь меня ж ты без ответа. Я теми розами себя украшу И буду пред тобою принаряжен И заведу я песнь перед тобой О нас и нашей доле кочевой.   Ай, ромалэ, ай, чавалэ! И спрячет ночь С тобою нас, когда сбегу из дома прочь.»   – Что за ночь, – негромко отметил он вновь, окончив пение и говоря уже на языке известном Хисыну. Фигура за ограждением растворилась во тьме дымкой, будто ее и не было, но Чонвону стало спокойно и хорошо, ибо любимый о нем помнил и пришел за ним, и они заручились связью. – Она прекрасна, – сказал мужчина, очарованный тем таинством, что принадлежало ему и Чонвону мгновениями прежде. Агрессивное его желание обладать подпитала жгучая, что цыганская песнь, искренняя влюбленность, наполнившая грудь и помыслы. Даже не зная того, о чем сказывал мальчишка, он жаждал укрыть, упрятать его ото всех, забрать в долгосрочное пользование, потому как тот распалял в нем чувства совершенно немыслимые и неожиданные. Грешное блудное дитя, священная страсть, истовая любовь, снедавшая плоть похотью – все это был Чонвон, его Чонвон, дикая кошка, забравшаяся Хисыну в самое сердце и свернувшаяся там калачиком.

***

Впрочем, излишне романтичным Хисына было не назвать, и свои какие-либо чувства он выражал по большей части силовым путем. С тем, очарованный томным романсом, он зажал Чонвона к стене и овладел им вновь, говоря о любви не словом, но делом, а наутро, когда первобытный половой пыл с него подспал, вернул себе прежнее плотское равновесие и способность мыслить без того, чтобы горячая кровь приливала к низу живота и им верховодил его собственный член. Хисын не считал должным проговаривать вслух факты, которые были и без того ясны, и старался держаться невозмутимой непринужденности в своем поведении. Чонвон не его полноправный партнер, а его кукла: красивая, в меру характерная, но немногословная и безотказная – идеальная. С тем вместе Хисын не осмеливался думать о том, что он забрал его и поселил у себя не только лишь ради услаждения тела по первому требованию. Он не мог в том признаться даже себе, но связи меж ним с мальчишкой он желал не одной только постельной, и осознание сего казалось мужчине непозволительной слабостью, каковую он отрицал и подавлял всеми возможными способами. До сих пор разовые малолетние любовники из провинившихся беспризорников не представляли собой того интереса, который вызвал в нем Чонвон, и впервые он ощущал, что не смог насытиться всецело всем. Ему хотелось того, чтобы юноша принадлежал ему, как принадлежит мужу жена, сокрывавшая свою красоту от чужих глаз и дарящая ее только одному мужчине. Как бы то ни было, он прекрасно знал, что в обращении с дикими зверьками нельзя было являть сердечную свою сторону преждевременно, ибо тот всенепременно бы тем воспользовался. Чонвон должен был бояться его, и потому давать каких-либо поблажек он не собирался, держа его, что называется, a punta de lanza. Однако его маленькой игрушке полагалось научиться хорошим манерам – в таборе известно чему тот обучался боле всего, – и Хисын, в том числе желая видеть котенка близ как можно чаще, сказал, что трапезничать они будут вместе, и Чонвон должен будет присутствовать на каждом завтраке и на каждом ужине. В обеденное же время старший, занятый на службе, освобождал его от этой обязанности. Покидать же комнатенку на втором этаже он ему по-прежнему не разрешал. То была отдельная, гостевая спальня (гостей, впрочем, у Хисына никогда не водилось), к которой примыкала небольшая, отделанная красивой мозаикой ванная. Три окна позволяли наблюдать за происходящим на улице, любоваться зеленью цветущего сада и вдыхать сладкие ароматы плодоносящих персиковых деревьев. Никакими же домашними хлопотами старший своего любовника не утруждал: всем занималась единственная прислуга во всем доме, кухарка Хуанита, старая как мир, круглая как мячик и глухая как тетерев. Она вообще никак не среагировала на появившееся вдруг в доме разодетое в совершенно непотребные одеяния юное создание, а доносившиеся со второго этажа крики и стоны до ее уха, по всей видимости, и вовсе не дошли. Не отличавшаяся особой расторопностью не только в силу возраста, но и по своей натуре, она, тем не менее, хорошо выполняла данную ей работу, и готовила много и вкусно. Чонвон, впрочем, не преминул и тут поддеть Хисына: – Нелегко найти хорошую прислугу в наши дни, но ты смог. И хозяйственная, и не мешается, и платить много не надо, а? Он едко рассмеялся, веселясь. Вот же маленькая заноза! – Ты здесь на тех же правах, детка, – ответствовал Хисын, не поддаваясь на провокацию, но внутренне ощущая покалывающее удовлетворение от того, что его кошечка с ним игралась и являла свои острые зубки. – Так что не забывайся. – No muerdas la mano que te da de comer, – произнес Чонвон со старательностью младшеклассника и понимающе кивнул. – Так ведь вы, пайо, говорите, да? Точно-точно. Послушание его, разумеется, было наигранным, и неизвестно, как то считал сам Хисын, однако среагировал он вполне благосклонно. Хуанита, разумеется, ничего не говорила, и обычно-то молчаливая и безучастная, но Чонвону, бросившему на нее беглый взгляд, увиделось, что она усмехнулась одним уголком рта. После завтрака Хисын велел своему пленнику отправляться наверх, куда служанка уже отнесла заготовленный скромный обед, состоявший из нескольких кусочков польворона, фруктов и мятного лимонада. Никаких занятий, позволявших скоротать время, он не предоставил, и Чонвону, как самому обыкновенному домашнему питомцу, оставалось лишь смиренно дожидаться своего хозяина, лакомясь покамест сладостями, прихорашиваясь, глядя в большое зеркало на стене и рассматривая простиравшиеся за окном виды. Всякому цыгану, вольной душе, жить заключенными таким образом было смерти подобно, но свою Чонвон упрямо оттягивал, потому как более его мысли занимало то, когда же за ним вернется друг его сердца – а то обязательно произойдет в самом скором будущем, ибо вчера они отыскали друг друга и дали о себе знать. Не таков был его лев, чтобы дать своей голубке маяться в неволе дольше вынужденного. Его зов – все тот же звонкий непринужденный свист, вплетавшийся в канву птичьих песен – Чонвон услышал сразу же и подбежал к окну. Еще вчера днем он примерно просчитал расстояние со второго этажа до земной тверди первого, и не сказать, чтобы оно было незначительно: черт бы побрал эти высокие потолки. Карнизы, опоясывавшие дом узкими белыми полосами, также не особенно внушали доверия, однако сомневаться и медлить Чонвон не стал. Пусть бы какая крепкая веревка бы ему и не помешала, в ситуациях, подобно этой, выбирать было особо не из чего. Он же дикая черная кошка, в конце концов! Ловкости ему было действительно не занимать: осторожный и в меру уверенный, он вылез через окно и спустился на землю по карнизу и сточной трубе. Ступив босыми ногами на свежую зелень травы, он ощутил чистое блаженство, а когда завидел рослого юношу, что стоял чуть поодаль за оградой, в «слепой», скрытой от сторонних глаз зоне, то с чувством глубокого томления прошептал «Ники» и поспешил к нему. Ники был красив, высок и статен. На контрасте с Чонвоном его волосы были окрашены в жженый оттенок блонда, и лишь на кончиках имели иссиня-темный цвет. На крепкой его груди колесом, на которой была расстегнута просторная рубашка, демонстрировавшая вырезом поросль волос, блестел золотой крест. При виде возлюбленного парень обрадованно улыбнулся, и во рту у него блеснул тем же золотым оттенком острый клык. Ники был его любовником и его партнером по преступлениям. Взращенные в одном таборе, они с самого детства были неразлучны, и приходились, ко всему прочему, друг другу родственной кровью – то ли близкой, то ли дальней, кто уж бы разобрался в сих многовековых сплетениях традиций! Вместе они таскали сласти с прилавков на рынке, вместе пускались в задорный пляс и пели у костра задушевные песни, вместе плескались нагишом с прочими ребятишками в прохладных озерах и вместе же познали телесные наслаждения в первый раз на сеновале под покровом ночи. Порой в обоих бурлила кровь, и они шумно и яростно ругались, всплескивая руками и пылая от злости, однако затем неизменно занимались любовью, исторгая весь гнев с семенем и исполняясь затем чувством глубокой нежности. Подельники в аферах и кражах, возлюбленные и друзья, они могли смело положиться один на другого безо всякой опаски, что их могут предать – кто угодно, но только не Чонвон Ники. Кто угодно, но только не Ники Чонвона. И ежели одному грозила опасность, второй незамедлительно приходил ему на помощь – таковы уж они были в своей привязанности, а потому после облавы, переждав какое-то время со своими, Ники сразу же отправился за второй своей половиной, выведав, где тот, плененный, находился. Чонвон предстал перед ним живым и невредимым, хоть и в виде обыкновенно ему не слишком присущем: блузу, кожаный жилет и свободные брюки сменила одежда а-ля camelar, куда более распутная и откровенная, ибо всю старую Хисын велел выбросить. Ники не мог не задержать взгляд сначала на изгибе талии, прихваченной облегавшим ее корсетом, а затем и на юношеских бедрах, сокрывало которые белое девичье исподнее. – Однако ж, какие слабости у господина жандарма, – проговорил он то ли с подспудным восхищением, то ли с изумлением. Как бы то ни было, Чонвон всегда казался ему красивее всех звезд на небосклоне, а в подобном сему облике и вовсе приобретал вид какой-то особливо кукольный и прельстительный. – Он тебя..? Ники не продолжил, но Чонвон и безо всяких лишних слов понял, что тот подразумевал и огорченно потупил взор, не желая произносить вслух то, что и так было ясно как день. Тогда его гость, помрачнев, как туча, с несдерживаемой силой ударил кулаком по решетке, а после жестко сжал ее толстые прутья обеими руками, ибо для всякого мужчины это было вопросом чести как любимого человека, так и своей собственной, и никто не среагировал бы спокойно и сдержанно, когда ему бы нанесли такое сокрушительное оскорбление, а уж для цыгана, относившемуся к своему ревностнее всех, это было причиной для того, чтобы пойти на зарвавшегося пайо боем. Пайо стерпит, но цыган – никогда. От удара Чонвон непроизвольно вздрогнул, а после мягко коснулся рук Ники, желая погладить, успокоить взъершившегося зверя: –  Они не знают, с кем играют, – зашептал он, припав лбом к ограде, так, что только она и была расстоянием между влюбленными, а после покрыл легкими поцелуями побелевшие костяшки Ники, чем немало унял бурю на его сердце. – Все эти пайо. Но когти моего льва сильны и безжалостны, и он вызволит меня отсюда. – И немедленно, – тотчас заявил Ники в ответ. – Завтра ночью табор уходит из города, но я не мог бросить тебя, моя чергэнори. Чонвон зарделся от прилива чувств. Он готов был бежать с Ники хоть сейчас, но еще с некоторое время назад ему в голову пришла идея, которая смогла бы подлатать рану от нанесенного унижения как его собственную, так и его партнера, а также послужила бы неплохим материальным подспорьем для всей его цыганской семьи, потому что вчерашний кошельковый заработок Хисын у него отобрал и едва ли вернул всем пострадавшим. – Мой лев, я знаю средство отомстить проклятому пайо и воздать ему по заслугам, – заговорил он, и глаза его блеснули тем коварным блеском, который Ники был очень хорошо знаком: он появлялся во взгляде Чонвона, когда на горизонте брезжила неплохая нажива. – Приходи за мной завтра вечером и приведи с собой трех сильных ребят из табора. Вы вынесете добро из его дома, а я найду способ на время его... обездвижить. Затем он тихонько хихикнул чему-то в своих мыслях, продумав, вероятно, все заранее и до подробностей. Какими именно средствами Чонвон собирался то сделать Ники предпочел не узнавать – знал, что тот и без него с тем справится. Однако он был восхищен сей смелой идеей и хищно усмехнулся, предвкушая добычу и месть, сочную, что кровоточащий кусок мяса, ибо и у него имелись собственные варианты расправы. Золотой клык сверкнул на солнце, и Чонвон немедленно привстал на носочки, чтобы припасть долгожданным и жизненно необходимым поцелуем к мягким полным губам любовника. – «Оседлав коня и взяв монету звóнку, Выкрадет цыган свою девчонку», – произнес Ники тихо, в приоткрытые губы партнера, чуть отстранившись буквально на несколько ничтожных миллиметров – но лишь для того, чтобы после, улыбнувшись, юноши соприкоснулись вновь, в поцелуе горячем и влажном, тягуче-долгом, будто тем они клялись исполнить обещанное и сообщали друг другу вечную верность, которую Чонвон не променял бы ни на что. Пусть бы и тем же вечером он, полностью обнаженный, но в прозрачной вуали, оволакивавшей его тело тончайшей тканью небесного-голубого оттенка, сидел на постели в своей темнице в призывно-соблазнительной позе, разведя ноги, перед хозяином дома и его покровителем и являл свое полное смирение для того, чтобы тот воспользовался им. Все то было необходимым затишьем перед бурей, что грянет следующей же ночью, когда он вновь станет свободным, и это – лишь цена, которую надо заплатить.

***

Финальная сцена должна была быть сыграна как по нотам. Не владевший музыкальной грамотой, но чувствовавший ее сердцем и обостренным кошачьим чутьем, Чонвон готовился к такому удару, который Хисын бы запомнил навсегда и никогда боле не сунулся бы к его братии, познавший, что есть долг, уплаченный цыганским сыном. В тот день, как на удачу, Хисын словно бы утратил былую бдительность и не сам отвел Чонвона после завтрака в его спальню, а велел то исполнить Хуаните: он крайне опаздывал, но даже так не упустил возможности властно притянуть Чонвона за подбородок к себе и потереться носом о его шею, кусая затем тонкую смугловатую кожу – лишнее утверждение своих прав над игрушкой. Засим он устремился на выход, а юноша остался со старухой один на один. – Мне нужна будет твоя помощь, – сказал он, подняв на нее вдумчивые темные глаза. – И я думаю, ты мне не откажешь, ведь в тебе тоже есть немного цыганской крови, так? Он хитро улыбнулся: соплеменницу, пусть даже и самую отдаленную, он распознал сразу, еще как только встретил. Кто-то из пращурок ее нагулял дитенка поди с каким речистым, сильным и молодым цыганом, подобным тому, каким был его Ники, и спустя несколько колен родилась она, испанка, но с вкраплением жгучей крови кочевого народа. – Un chaval listo, – отозвалась старуха, будто и не глухая вовсе. Стряхнув крошки со своего засаленного фартука, она посмотрела на юношу пытливо и долго, словно умея читать мысли. Известно, что могло прийти в голову этому маленькому чертенку, выглядящему в своей срамной одежде, что последняя уличная ramera, однако всякие рассуждения она обыкновенно держала при себе. – Уйди сегодня вечером из дома, – велел ей тот, ничуть не смущенный голых своих плеч и едва прикрытой груди. – Хозяину предстоит жаркая ночка. Хуанита на то лишь многозначительно хмыкнула, а после указала пальцем на дверь, ведущую в каморку, где хранились всевозможные вещи для быта и жилья, которые могли бы пригодиться в случае чего. Перед тем, как, сняв фартук и оправив цветастую косынку на голове, она ушла с кухни прочь, Чонвон одарил ее благодарной улыбкой, ибо все же никто не мог приглушить в себе голос крови, пусть и немало намешанной за многие века. Быть может, глухота ее нисколько не противоречила тому, что и ей было в некоторой степени подвластно считывать чужие мысли или даже хотя бы импульсы, что исходили от какого-либо человека. Чонвон не желал ей зла, а по хозяину скучать она не будет, а посему держалась ежели не прямого участия, то предпочитала остаться в стороне. Хисын же ничего не подозревал ровным счетом ничего. Его маленький питомец вел себя последние сутки вполне хорошо и даже, казалось, начал было постепенно поддаваться его дрессуре. Покорность следовало вознаграждать, подпитывая дальнейшее ее развитие, и с тем мужчина преподнес Чонвону подарок, небольшой, но эффектный в своем исполнении. То были золотые сережки, не кольца, как те, что носил цыганенок, а иной, каплевидной формы, изукрашенные красными драгоценными камушками. Красный вообще шел Чонвону более всех цветов, и, будто по симпатичному совпадению, младший на сей раз избрал из всевозможных одеяний алую юбку, пышную, воздушную и длинную, а черный корсет, призванный нести не столько прямое свое назначение, стягивая и без того узкую талию, но еще и имевший высокое закрытое горло и большой круглый вырез, что являл юношескую грудь и небольшие темные бусинки сосков, лишь подчеркивал яркий контраст с сим насыщенным красным облаком. С сережками, да еще и умудрившийся мало-мальски подкраситься, с вьющимися черными волосами, с томным взглядом из-под густых ресниц, он выглядел просто божественно прекрасно и вызывал единственное лишь желание овладеть им немедля. За ужином, за бокалом терпкого красного вина, Хисын, разморенный от июльского солнца и того, как под столом Чонвон словно невзначай касался его ноги пальчиками своей, проводя по щиколотке и выше, а лицом же выражая ангельскую кротость, еле сдерживался от того, чтобы не претворить то в жизнь на сим же столе, грубо сбросив на пол всякую посуду и покрывая поцелуями обнаженный вырез груди. Но Чонвон умело удерживал баланс, соблазняя и держа при том на дистанции, демонстрируя себя, словно товар на прилавке и одновременно ставя цену непомерно высокую. Впрочем, каковой бы она ни была, Хисын смог бы положить все, чтобы оплатить свою прихоть, тем паче что мальчишка уже был его собственностью, но щекочущая нервы и ощущения игра представлялась ему томительной и сладкой. Впрочем, Чонвон приготовил для него не один лишь только аперитив: подначивания немало подстегнули бы мужчину, но полностью тот стал бы слаб перед ним, лишь пребывая в состоянии крайнего возбуждения, коим он собрался возжечь его плоть. Это было необходимо для осуществления той части плана, которая лежала сугубо на самом юноше, ибо, уходя после ужина, Хуанита весьма любезно оставила двери незапертыми, и дом был свободен для гостей, не раз умело обчищавших чье-либо жилище. Всяк оставался при своем деле, и делом Чонвона было приманить голодного до молодых тел на «живца». О, как же, в самом деле, было нетрудно управляться с большим и сильным мужчиной, зная, какие струны цеплять! И хотя последний алкал вкусить главное блюдо сразу же, терпение было добродетелью, и маленький цыганенок, лукаво прищурившись, поспешил о том напомнить. – Мой господин будет вознагражден, – проворковал он, вынырнув из-за ширмы и принеся с собой с несколько мотков крепких веревок, что он еще днем взял из чуланчика на первом этаже дома. – Ожидание делает все еще вкуснее и слаще. – Ты что собрался делать? – вмиг насторожился и напрягся Хисын, лежавший на кровати уже безо всякой одежды, однако Чонвон улыбнулся самой невинной своей улыбкой и объяснил, что беспокоиться было не о чем, и он лишь сообщал акту их любви дополнительную пикантность. – Смотри мне, – пригрозил ему старший, безоглядно давая телесному и низменному одержать верх над сомневавшимся разумом – точнее, над теми незначительными, но крайне надоедливыми его крохами, которые не могли отпустить его и зудели, кололись, вонзались в кожу, будто маленькие шипы. – Не беспокойся, все двери закрыты, – бесстыже солгал меж тем Чонвон. – Да и куда мне идти? Мой табор оставил меня, и теперь у меня есть только хозяин, который дал мне кров и еду. Могу ли я позволить себе неблагодарность к такому праведному во всех отношениях католику? Неизвестно, что сыграло бóльшую роль – чистые невинные глаза или же сверкнувшее в разрезе пышной вишневой юбки нагое бедро, однако Хисын позволил повязать себя по рукам и ногам к бортам кровати, после чего приготовился к тому зрелищу, что мальчишка вот-вот готов был ему явить. Все же природа изрядно постаралась, слепляя чудотворными своими дланями такого, как Чонвон. Он был что сама загадка-ночь, что полноцветная сочная роза, что сотканная из мириад звезд фантазия, горячившая воображение одним лишь мановением руки, одним лишь кошачьим взглядом. Ай как он умел иной раз посмотреть, интригуя и соблазняя, на какие греховные измышления склонял линиями своего тела! Однако хорош он был не только внешне, и среди многих его талантов были танцы, коими однажды он пленил Ники, а теперь желал свести с ума и Хисына. И хотя какой музыки в качестве сопровождения у него нынче не было, справлялся Чонвон и без нее, ибо всякий, кто смотрел на него, пока тот танцевал, мог позабыть обо всем. Его жертва была прямо перед ним, обездвиженная, связанная, внушаемая сейчас всему, что сообщил бы ей языком тела ее заклинатель. Хотя себя Чонвон ощущал в сие мгновение не иначе, чем тореадором, смело противостоявшим громадному, раззадоренному быку. Движения маленькой гитаны были отточены и дерзки, чувственны и завлекательны, он бросал Хисыну вызов, а тот велся на их плотскую корриду, на противление грубой мужской силе юношеских ловкости и соблазнения, велся и думал о том, как же чертовски много было на Чонвоне одежды в тот момент, о великий боже! Освобождаться от нее младший, впрочем, пока не собирался. Бой с остророгим быком еще только зачинался, и для начала надобно было как следует его раздразнить, вывести из себя, сделать все, чтобы из ноздрей у того аж пар пошел от того, как он был взбешен – пусть бы тот весь извелся от того, что цыганенок бесстрашно вертел им, проверяя на прочность. Мелькавшее перед глазами алое полотно терзало оголенные нервы, полыхая небольшим, но уверенным огоньком, и Чонвон лишь нарочно усугублял ситуацию, управляясь своей юбкой что красной тряпкой матадора, встряхивая ею и задирая подол. За первой частью представления плавно последовала вторая, когда юноша оказался близ постели и забрался на нее, двигаясь неспешно и мягко и не разрывая визуального контакта со старшим. – Пора объездить этого бычка, верно? – сладкоголосо осведомился Чонвон, взглянув после сих слов на напряженный и чуть дергавшийся от острого возбуждения крепкий член Хисына. – Тсс, не спеши. Приподняв юбку, он мягко оседлал бедра мужчины: от соприкосновения с обнаженной юношеской промежностью тот глухо простонал и выругался – до того сильно был распален. Чонвон же держался куда более невозмутимо, и весь жар сообщал своим легким покачивавшимся движениям, с которыми принялся тереться о плоть господина своей. Немало уверенности ему придавало то, что в доме они сейчас были не одни: когда он начал дивный и страстный свой пасодобль, заключительное выступление примы, на территорию тихо, как мыши, ступили его братья-цыгане – их присутствие он ощутил на инстинктивном, животном уровне. Им он оставил жилище в самом свободнейшем доступе, а еще – пару канистр горючего, что Хуанита держала все в той же кладовой. И ежели сам Чонвон, быть может, и обошелся бы тем, что обчистил своего насильника до нитки, то Ники жаждал возмездия, и долг перед ним всегда уплачивался кровью. Он был таким во всем – непримиримым, гордым, решительным. Чонвон так сильно любил его, что готов был отправиться за ним хоть куда. – Мой господин так нетерпелив и горяч, – продолжил он в своей непринужденной игривой манере, не приостанавливая ощутимые действа ни на миг, отчего мужчина буквально изнемогал, дразнимый и мучимый. – И его плоть так тверда. Когда он внутри, то толкается так глубоко, что я не могу дышать от его мужской силы. – Когда ты отвяжешь меня, я поимею тебя так, что ты ходить не сможешь весь следующий день, una pequeña zorra, – Хисын готов был рычать от того, каким вожделением был охвачен и как неимоверно сильно хотел овладеть Чонвоном. – Я так хочу тебе вставить. Тот же беззаботно хихикнул и на бесконечно долгие секунды прервал восхитительное трение тел друг о друга, заставляя старшего начать подаваться к нему бедрами в стремлении сыскать новых соприкосновений. Чонвон сражался с быком, укрощал его, держал под своим хрупким, но все же хватким контролем, и контраст между ними был явственнен и словно бы осязаем, ибо маленькая цыганка седлала необузданную громадину с такой легкостью, будто владела силой поистине титанической. С тем мальчишка вновь поднял свою юбку, показывая себя Хисыну во всей первозданной прелести, и принялся тереться о него еще, еще, еще, чувствуя, как головка чужого большого члена пачкала его выступившим семенем. Он простонал и запрокинул голову, как если бы получал чистейшее наслаждение, и от всего происходящего, помноженного на хмель от пряного вина и на теплые объятия летней ночи, Хисына буквально вело. Он дернулся в попытке высвободить руки из своих пут, но те крепко-накрепко держали его, и он мог лишь сжимать кулаки от накатывавшего на него гнева.   – Я задушу тебя, если ты не дашь мне кончить, – резко сказал он, почти прикрикнув на свою куклу, однако ту сия перспектива, казалось, нисколечко не напугала: – Paso a paso se va lejos, хозяин. Кошечка еще не наигралась. Продолжил Чонвон уже иначе: он сместился ниже, так, что член партнера был теперь для него в чуть большем доступе, и младший мог видеть его лучше. Впрочем, не то, чтобы за те разы, что Хисын имел его в рот он не успел флегматично изучить каждую выступавшую венку и каждый изгиб ствола, однако сейчас мужчина представал перед ним словно бы в позиции заведомо более... уязвимой, что ли? Теперь не Хисын – Чонвон владел ситуацией, и судя по тому, что последний улавливал цыганским, словно бы нечеловеческим своим чутьем, внизу вот-вот разгоралось пламя, причем самое что ни на есть всамделишное: он слышал потрескивание в отдалении, мог почувствовать тонкий-тонкий запах гари. Огонь занимался скоротечно, и его было не остановить. Стало быть, и его представление вскоре должно было окончиться. Он огладил член по всей длине ласково и почти трепетно, а после, мгновенно сменяя свой настрой, сжал его у основания, отчего Хисын глухо простонал и вновь подался бедрами вверх, желая, наконец, получить разрядку. Чонвон же, подержав его так еще немного, принялся после двигать рукой в темпе, постепенно все более ускорявшемся, милостиво позволяя старшему получить свою толику удовольствия – самого яркого в его жизни. – Мой господин всегда победитель, верно? – заговорил он между тем с нечитаемой интонацией в голосе: голос его звучал спокойно и мерно, и даже немного устрашающе. – Он забирает тех, кто ему приглянулся и творит с ними все, что вздумается. – А тебе что, не нравится твой кукольный дом? – усмехнулся Хисын, хотя всякие пикирования были сейчас ему едва ли под силу; он хотел кончить от рук Чонвона, несносного и бесконечно прекрасного, и потому позволял ему управляться с собой, будто роли их сменились, и питомцем ныне был он, а не маленький цыганенок. Тот помотал головой, глядя сверху вниз надменно и насмешливо. – Глупый пайо. Цыган никогда не променяет свободу на тряпки и безделушки. Хотя сережки, что ты подарил мне, и правда красивы. Но тебе не купить меня, и не купить моей любви. – Что ты несешь, мальч... Блять, – горячая волна удовольствия пронзила его с головы до пят, лишая способности здраво мыслить на несколько блаженных мгновений. Пожалуй, еще никогда Хисыну не было столь же хорошо, и с тем он обессиленно уронил голову на подушки, испытывая негу и приятное расслабление во всем теле. Чонвон был умел в делах любви, и сейчас, излившись от его ласк, Хисын чувствовал, что обожал его, как словно бы тот стал для него легкой формой чувственного помешательства. После столь оглушительного окончания он думал, что, восстановившись в силах через некоторое время, взял бы младшего уже без той животной агрессии, что застилала ему глаза временем раньше, потому как некоторый дикий пыл он уже исторг, и теперь мог мыслить чуть умереннее. Состояние его отражалось и на спокойном лице, и с тем Чонвон мог не бояться, что тот будет брать его грубо и резко, как мог бы, отвяжи тот его в самом разгаре игрищ. Однако отчего-то тот не стремился высвобождать старшего, и ожидание начинало затягиваться, тем паче, что, исполнив свое действо, Чонвон с некоей подспудной брезгливостью обтер семя, обильно запачкавшее ему руку, о любовника, оставляя сперму на бедре и на жестких волосках в паху, затем же и вовсе вспархивая со своего места. – Что происходит? – немало озадаченный, спросил Хисын, запоздало понимая, что Чонвон, казалось, не собирался не то, что продолжать, но даже снимать веревки с его рук. – Прощай, черный, жестокий человек, – сказал бесстрашный юноша, глядя на тщетные попытки того вырваться из своих пут с бескрайним презрением. Он победил быка, и теперь внутри питал незамутненное, сладкое ликование. – У тебя нет надо мной власти и не будет уже никогда. Да будешь ты проклят во веки вечные! – Маленькая потаскуха! – взъярился мужчина, осознав в полной мере, что был подлейшим образом обманут, предан и поставлен впросак так по-дурацки нелепо. Неизвестно, что из этого тронуло его въедливой горечью сильнее, однако он подавил всякую чувствительность, не желая быть слабым, особенно в такой невероятный момент. – Тебе не жить, когда я выберусь! Однако к неисчерпаемой злости примкнуло вдруг отчетливое понимание, что что-то было не так. Он принюхался к новому, неявному еще запаху, вытянул шею, пытаясь учуять, откуда тот исходил и глаза его вдруг наполнились первобытным ужасом. Это был запах дыма, запах огня! Дом горел, и его, как грешника в адском котле Преисподней, поджаривали с самого низа. – Ну так выберись, – с вызовом бросил Чонвон, смеясь, а после, под несмолкаемую, грязную, оголтелую брань, исчез в открытом окне. Цыгане – цыгане и есть, и всегда ими будут. Они украдут драгоценные перстни с рук, которых касались и жаркую из сердца любовь, которую кто-либо из гаджо имел глупость к ним питать. Чонвон не мог быть другим. Блуждавшая сама по себе дикая кошка, он вырос вором, он не знал иного ремесла, воспитанный такими же ворами, однако для него то и было самое верное существование, и никто не смог бы преломить его натуру, никто и никогда. То было подвластно лишь самой смерти, но до тех пор он жаждал вкушать жизнь каждый ее день, наслаждаться звоном монет в кармане, задушевной песней и телесной близостью с его единственным любимым мужчиной, с тем, кто, пожалуй, и мог бы зваться господином его романтических устремлений и плотских помыслов. Испанцы говорили: «La cabra siempre tira al monte», и это отражало его наиболее полно. Как бы Хисын ни силился привязать его, обрезав крылья, голубка смотрела лишь в чистое небо. Не поймать, не пленить его боле, Не сломить свободную волю.

***

Внизу, у самых ворот, что были отворены умельцами, на раз вскрывавшими и не такие крепкие замки, его уже ждал Ники, сидевший на своем вороном скакуне. Подельники, выполнившие свое дело, поспешили убраться, и теперь им вдвоем надобно было нагнать уходящий из города табор, ушедший уже за пограничную черту. Когда Чонвон, придерживавший пышную юбку обеими руками, оббежал объятый пламенем дом и устремился на выход, с грохотом рухнула наземь одна из балок, и конь беспокойно взоржал и встал на дыбы. Наездник поспешил привести его в прежний покой, дернул за уздцы и слегка хлопнул по мощной шее. Когда тот охолонул, Ники протянул Чонвону руку, дабы тот как можно скорее тоже взобрался на коня. – Думаю, он меня недолюбливает, – заметил младший со смешком. – Твой жеребец. Чуть не потоптал меня. – Он просто по тебе соскучился, – улыбнулся Ники, с готовностью обнимая одной рукой любовника, усевшегося перед ним, за талию. – Как и я. Ведь обыкновенно это я жеребец, который топчет тебя, а? Он расхохотался, довольный тем эффектом, что произвел своей немало скабрезной шуткой на Чонвона, вмиг приятно смутившегося и толкнувшего его локтем, а после, небрежно держа поводья свободной рукой, ибо в седле он был с самого раннего своего детства, ударил ногами по бокам лошади, и та мгновенно пустилась в стремительный бег, звонко зацокав по брусчатке и почти заглушая тем истошные и яростные крики на втором этаже дома. Взглянувшему в ту сторону Чонвону показалось, будто в квадрате окна он увидел фигуру Хисына, мечущегося, сжимавшего кулаки и сотрясавшего хриплыми ругательствами воздух, что неупокоенный мулло, окруженный сметавшим все на своем пути огнем. Против разного рода нечистых сил неизменным спасителем выступал очистительный костер, и Чонвон хорошо то знал. Сам того не поняв, пленитель оказался пленником в той тюрьме, что возводил с недюжинным старанием, наивно полагая, что та была его крепостью. Ай горячи да неукротимы души кочевых детей, сильна их природа, несгибаемая, яркая, вольнодумная. Пусть же вовек не смолкает наигрыш медных струн, пусть танцуют девы, украшавшие длинные темные волосы алыми розами, бьют в бубны и голосисто льют песни, то развеселые, то нагонявшие слезоточивую тоску. Пусть под рожком серебристой луны и бесконечной россыпью крошечных звезд мчатся на верном скакуне двое, не жившие и не мыслившие себя друг без друга.