Выбор

Их было трое. Фридрих, Тео и Джон. Ей едва исполнилось шестнадцать, мальчишкам — по семнадцать. Джон уже год как учился в медицинском университете, о чем любил упоминать при каждом удобном и неудобном случае; Фридрих — в музыкальном колледже, по классу скрипки. Тео же только-только успешно сдала вступительные экзамены в Йель на факультет журналистики. Наступило ее последнее беззаботное лето: время, когда она могла делать что хочет, ни перед кем не отчитываясь. Выданный им список рекомендуемых к прочтению книг Теодора закинула в ящик стола — изучать книгу жизни оказалось куда интереснее. Утро будило юную мисс Эйвери криками соек за окном, скрипом плохо смазанных колес отцовской телеги и запахом душистых трав, что цвели на полях сразу за домом. Сон испарялся, как только несмелый солнечный луч касался торчащих из-под одеяла стоп, приятно согревая кожу. Теодора вскакивала с постели, наскоро умывалась и выбегала во двор. Мальчики уже ждали ее. Джон держал в руках корзину, где на дне в коробках томились лягушки — так приятно было отпустить их на волю, хоть Джон и ворчал, что те пригодились бы ему для опытов. Но радость в глазах подруги при виде земноводных, обретавших свободу, казалась ему важнее науки. Порой Тео думала, что Джон и ловит-то их только затем, чтобы отпустить, и тем самым доставить ей удовольствие. У Фридриха за плечом виднелся футляр со скрипкой. Сколько бы над ним ни подтрунивали Джон и Тео, он никогда не расставался с инструментом. Было ли им грустно или весело, на каждый случай у Фридриха отыскивалась подходящая мелодия. — Сыграй что-нибудь радостное, — упрашивала друга Теодора, и тот не мог ей отказать. — С-сыграть? — переспрашивал он, как всегда, чуть заикаясь от волнения. — А ч-что именно? — На твой вкус, — лукаво улыбалась Тео. И звуки скрипки: то яростные в своем отчаянии, то нежно-щемящие, нарушали тишину, наполняя все вокруг новым смыслом.

***

— Тебе нужно что-то решать, — мать поджимает сухие губы, — не делай вид, что ничего не замечаешь, Теодора Анна. — Не замечаю чего? — искренне удивляется Тео. — Они оба в тебя влюблены, — миссис Эйвери сердито смотрит на дочь, — и Джон, и Фридрих. — Они мои друзья, мама, — возражает Теодора мягко, — только и всего. Никто из них никогда не намекал… — А чего тут намекать, — прерывает ее мать, — все ясно как божий день. Не ставь себя в нелепое положение. Выбирай. — Мне отказаться от их общества? — в Тео закипает знакомый, плохо контролируемый гнев. — Под каким предлогом, интересно? — Хватит притворяться дурочкой, — миссис Эйвери в сердцах лопает ладонью по столу, — людям не объяснишь, что к чему. Репутацией следует дорожить, Теодора Анна. Потеряешь — не отмоешься. Тео одаряет мать насмешливым взглядом. — Да, мадам. И, прежде чем миссис Эйвери успевает что-то сказать, убегает из дома как можно быстрее. Сердце стучит, в ушах ревет гул ветра, и сама душа мысленно взывает: «на волю, на волю». Теодору встречают луга с их разнотравьем, жужжание насекомых и вьющаяся спираль речки где-то вдали. Босые ноги безжалостно топчут колючую траву, что нещадно обжигает лодыжки — Тео бежит к обрыву у самой воды. Миссури белесой лентой мелькает среди зарослей, то исчезая, то появляясь вновь, но вот кусты и деревья расступаются перед Тео, и она оказывается на голом клочке земли. Почва здесь каменистая, и ноги тут же сводит судорогой то ли от быстрого бега, то ли от неосторожного прикосновения острого булыжника к голым ступням. Теодора коротко ойкает, и чуть было не падает на землю, но чьи-то сильные руки подхватывают ее в последний момент. — Ты в порядке? Джон. Старый добрый Джон с нахмуренными бровями и испуганным взглядом темных, почти черных, глаз. Никому другому так не идут сведенные к переносице брови и мелкие, прорезавшиеся морщинки на лбу. — Все хорошо, — поспешно отвечает Тео и тут же опускает длинную нижнюю юбку, прячет босые ноги: если Джон увидит, не избежать ей нотаций. — Я могу взглянуть? — не сдается друг, но Теодора лишь отмахивается: все и правда в порядке. — Я просто оступилась. — Я врач, — напоминает Джон нетерпеливо, — ты можешь мне довериться. — Будущий врач, — поправляет Тео, — пока еще только студент. Лет через десять, может, и обращусь. Джон, конечно, добьется известности, станет светилом медицины, здесь нет никаких сомнений. Тео представляет, как его портрет напечатают в газете во весь разворот: «Выдающийся хирург мистер Джон Робертс начинал карьеру с того, что отпускал приготовленных для опытов лягушек под жалостливые взгляды подруги, ныне знаменитой журналистки мисс Теодоры Эйвери». — Ч-чему вы с-смеетесь? — от мечтаний ее отвлекает голос Фридриха. Он улыбается, смотрит на веселящуюся парочку тепло и ласково, и в сердце у Тео словно кто-то зажигает маленький огонек. — Да так, всему понемногу, — она тянет Фридриха за руку, — садись, сыграй что-нибудь. — Грустное или в-веселое? — На твой выбор, — Теодора смежает веки, — удиви нас. Смычок касается струн, и музыка звучит над рекой. Ее нельзя назвать ни грустной, ни веселой. Она полноводна, как Миссури в период разлива, мрачна, как ночной лес, нежна, как взгляды двух мальчишек, что смотрят на одну дорогую для них девушку. Тео опускает голову на плечо Джона, ноги же покоятся на коленях Фридриха. — Выбирай, — голос матери отдается у Теодоры в ушах, — выбирай, пока не стало поздно. Она вздыхает. Почему все столь сложно? В мире, где есть Тео, Джон и Фридрих, нет места ревности и сомнениям. Она ничего не станет решать, да и зачем? — У нас впереди столько времени, — думает Тео, — вся жизнь. На календаре в ее комнате виднеется дата: 28 июля тысяча девятьсот четырнадцатого года.