непента

      Зарянке тяжело.       Она разучилась распознавать ту критическую грань, когда ей было просто грустно. Кажется, что грёзы её настолько сильно поглотили, что не осталось абсолютно ничего, кроме окровавленных записок в её руках и плакучих глаз. Нет, скорее даже не грёзы – кошмары.       Сколько раз она на дню предаётся детским воспоминаниям, умоляя Шипе хорошо позаботиться об её брате? Об её таком вот глупом брате, лидере и представителя клана Дубов? Ей действительно хочется верить, что с Воскресеньем всё хорошо, что о нём надлежащим образом заботятся и он, наконец-таки, смог получить покой, о котором так долго мечтал.       Как глупо.       Она уже заключила сделку с Бонаджейд, положила на позолоченную чашу весов и себя, и его. И ради чего? Будущего Пенаконии? Прекрасного далёкого? До жгучей боли хочется инстинктивно закрыть лицо своими крыльями, в коих прячутся растрёпанные перья.       Зарянка – уже взрослая женщина. Сколько раз она сталкивалась со скандальными ситуациями, из которых, казалось бы, выхода попросту нет, но ей всегда удавалось парировать удары и продолжать громко петь, озаряя всю вселенную своими песнями.       Но сейчас она не более, чем подбитая охотником утка, лежащая на земле, смиренно ожидающая, когда же он окончательно добьёт её.       Глаза болезненно колят, но она прикрывает их, не давая солёным жемчужинам слёз скатиться вниз и испортить её вид. Что, если к ней подойдёт кто-то из гостей, а она тут сидит и рыдает? Она должна быть сильнее. Перетерпеть всё это, и на горизонте обязательно появится солнце.       Перетерпеть не только ради себя, но и него.       И его птенцов, щебечущих под её боком, уплетающих сладкий десерт из мороженого. Интересно, осознают ли они то, что по сути своей, сталися сиротами? Их дорогая мать пропала, ушла, закована в цепи за многолетние преступления, а отца и в помине не существовало.       Отныне обязанности опекуна пали на её плечи, абсолютно несовместимые с карьерой идола. Что тогда? Она оставит их на попечительство бесконечного количества нянь, сломив тем самым всякое их представление о семейной жизни?       Последнее, чего она хотела для них – такого же детства, которое было у неё.       Безусловно, Повелитель грёз о ней с братом заботился, можно сказать, даже баловал! У них было то, о чём другие дети могли только мечтать. Но той ласки, нежности и искренней любви, всё-таки, Гофер Древ им дать не смог. Он был слишком занят тем, чтобы выкраивать из неё прекрасную певицу, а из Воскресенья – проповедника со сломанной волей.       Тяжёлая ладонь сама тянется к кончикам волос Серафима, сидящего по правую сторону от неё. Он всё ещё маленький, но Зарянка может поклясться, что вырастет он полной копией Воскресенья. Глаза у него – золотая иконостас, может чуть теплее холодного металла, только что обожжённая глина. Бутоны календулы.       Успокоить его оказалось самым сложным занятием, ведь он брыкался, рыдал и постоянно повторял, что не пойдёт с ней никуда, если его не отпустят к маме. Благо госпожа Бонаджейд оказалась весьма хорошим «торговцем», чтобы убедить мальчика успокоиться и пообещать ему, что он обязательно увидит её, если будет хорошо себя вести.       Для наступления Гармонии принято лгать. Зарянка ничего ей не сказала.       По левую сторону сидит Гавриил, и от одного только взгляда на его непослушные длинные волосы цвета каштана, она ненароком вспоминает верную Гончую, в последний момент оказавшуюся по ту сторону баррикады.       Она непозволительно мало находилась дома, а потому и застать тёплого отношения мистера бармена к собственным детям у неё попросту не вышло. Если то вообще было, конечно. Какими были его отношения с Воскресеньем она тоже, если честно, особого представления не имеет. Братец никогда не упоминал о нём, за пределами его рабочих способностей.       Зарянке удалось только пару раз поглядеть на то, как держась за руки, близнецы боязливо плетутся за Воскресеньем по отелю, не желая его никоим образом отвлекать или доставать, соблюдая небольшую дистанцию. Некоторых они даже очаровывали.       — Тётя Зарянка, а вы привезёте нам ещё клубнику с Акивили? – робкий голос прерывает тишину, торчащие за ушами небольшие крылья расправляются, когда Серафим поднимает свои большие глаза.       Акивили? Как клубника может быть связана с Эоном Освоения?       С присущей Зарянке элегантностью, она деликатно улыбается, убирая из рук мальчишки теперь пустую тарелку лакомства. Она опускает голову, продолжая сконфуженно выглядеть.       — Акивили? – её пальцы играючи проходятся по кончикам выцветшей сирени. Детям свойственно говорить небылицу.       — Вы привезли нам клубнику, помните? Большую такую, сладкую..! – Серафим поднимает пухленькие ручки в воздух, рисует у своей головы неровный круг и треплет, — Мы потом пирог из неё сделали, давайте вы ещё привезёте, и мы сделаем ещё пирогов? И маме хватит, и дедушке...       Аконяко. Он говорит про дикую землянику с Аконяко, прославившуюся во вселенной своими размерами и сладостью, сродни искусственной.       — Дедушка не любит клубнику, – второй детский голос встревает в диалог, и Зарянка с любопытством склоняет голову набок, когда Гавриил заползает к ней на колени. Его щёки испачканы в сладком угощении, и она шустро хватает лежащую на столике салфетку, наспех протирая его от мороженого.       Серафим его словами выглядит весьма оскорблённым и поражённым.       — Нет, он съел пирог, ему нравится клубника! – возмущённо подсаживаясь ближе, он вырывается из не очень-то и крепкой хватки родственницы, бока в бок и нос надменно задран.       — Он не съел пирога, ни кусочка, – Гавриил продолжает стоять на своём, сложив руки на груди, весьма важно прикрывая глаза.       Серафим забавно теряется в высказываниях, возмущённо ахая и выпячивая грудную клетку, он ищет поддержки в лице тёти Зарянки, но та лишь снисходительно пожимает плечами, не переставая наблюдать за словесной перепалкой братьев.       Она не имеет абсолютно никакой идеи, правда ли Повелитель грёз притронулся к пирогу или решил от него тактично отказаться. Когда она была ещё совсем малышкой, он себе не отказывал в сладком лакомстве, отдавая предпочтение то зефиру, то постной выпечке. Но клубника... Нет, клубники в его руках она действительно никогда не видела. Может, он просто равнодушен к ней?       — Докажи, что он его не ел, – заговорщически улыбаясь, всё настойчиво твердит о своей правоте Серафим.       — Я не видел, чтобы он ел пирог, – повторяет другой, положив голову на грудь Зарянке, из под полуприкрытых век наблюдая за братом.       Это его так быстро вымотала ссора с братом? Поразительно!       — Может Гавриил никогда и не видел, чтобы Гофер Древ пробовал пирог, но Серафим – да? – галовианка касается спины мальчишки, сидящего на её коленях, слегка приобнимая. Она сомневается, что он её слов слышит, ибо Гавриил уже закрыл лицо от внешнего мира своими крыльями, судя по всему, не желая больше терпеть богохульных нравоучений брата-близнеца.       До чего трагично они похожи на своих родителей. Сердце щемит от знакомых черт лица и идентичной манеры поведения. Неужели им судьбой суждено быть оторванными от этих людей, подаривших им жизнь? Не иметь возможности услышать их голоса, почувствовать их тепло и раствориться в их ласке, скрытой за вереницей шрамов?       Зарянке вновь грустно.       Грустно, когда Серафим обиженно фыркает и прижимается к её боку, а её светлое крыло рефлекторно его укрывает, в желании закрыть мальчика от всех бед и невзгод. Грустно, когда опухшие от укусов губы прижимаются к бурой макушке Гавриила, и она старается особо не плакать, даже если от одного взгляда на этих птенцов ей тоскливо.       Они обязательно коснутся неба. Но коснутся ли они его с Воскресеньем, вот в чём вопрос.