2077

XXXX год. Милд-Хейм. «Верхний мир» отчетливо пах смертью. Юноша не молил о пощаде, когда в его тело впивались тысячи раскалённых стрел и кожу рассекал топор, а после — когда еще полуживым кидали в воду. Так было даже лучше. Даже при смерти сохранил свою честь и достоинство. Почти ничего не произнес. Прошептал одно лишь имя — только его, прежде чем захлебнуться. Убийство — дело слишком простое. Или, быть может, люди слишком хрупки. На небе мерцали звёзды, луна, частично скрытая за облаками, едва виднелась, освещая дороги и темные переулки, в одном из которых кто-то тщательно уничтожал улики. И никто ничего не заметил. В Милд-Хейме в принципе никто ничего не замечал. Поэтому и дело, не имеющее улик, быстренько замяли «во благо репутации полицейского участка» и даже независимые детективы за это дело не взялись. В прочем, и тело то доставали не сотрудники полиции, а прохожие люди, когда труп волнами вынесло на берег. Бездыханное тело было от и до располосовано самой различной тяжести ранами, хотя сохранилось, на удивление, хорошо — таких жертв в Милд-Хейме называли утопленниками. И ни одного живого родственника юноши найдено не было. Единственный опекун — брат утопленного, скончался год назад от инфаркта. В общем, похороны были оплачены каким-то неравнодушным незнакомцем, который на них и не явился. Ожидаемо. Кровь, смешанная с соленой морской водой, снова обожгла легкие, но гораздо больнее, чем в тот раз. Дрожь пробила тело, напоминая о событиях той кровавой ночи. Только вместо страха на душе повисла непривычная пустота — не страх, не тревожность или неловкость, а пустота. Понимания ситуации не было совсем. Пришлось разлеплять глаза и подниматься на ноги. Громкий кашель разнёсся эхом по душному помещению, на пол пролилась кровь — или это все еще была вода, непонятно — а дрожащие ноги отказывались держать юношу на ногах. Первой мыслью было похищение. В сырой комнате, вероятно состоящей полностью из бетона, было совершенно темно, и одна только лампа на полу слабо мигала, подавая признаки жизни. — здесь кто-нибудь есть? — крикнуть не получилось: голос хрипел, да и кашель его перебивал. Он не помнит, кто он, как он сюда попал, что случилось и почему все так болит. Вскоре было принято решение лечь обратно — однако рядом с лампой была обнаружена папка, содержимое которой юношу никак не обрадовало: это были его документы, скрытые улики, личное дело и фотографии с места преступления. Опознать, что это — именно он, удалось по одежде и красным волосам. Надежд на что-то хорошее уже не имелось. И единственным, что можно было уловить из всего потока текста, было: «Винсент Новицки. 21 год. Н/У.» В случае которого, «Н/У» означало лишь: «Найден. Убит.» Руки судорожно затряслись. Фотографии, одна за другой, оказывались в его ладонях. На них — посиневший юноша, его зрачки, и следы насильственной смерти. Дальше — справка о том, что дело досрочно закрыто. Все больше вопросов появлялось в светлой голове юноши: Что это значит? Где он? Что произошло? Что будет дальше? В руках оказалась плотно запечатанная коробка, на которой маркером была написана фраза на немецком: «ОСТОРОЖНО! ХРУПКОЕ! 2077.» Цифры все те же, что и в личном деле. И почерк тот же. Губы дрогнули в немом всхлипе. Все казалось нереальным. И Винсент поставил бы на кон все свое имущество — пусть на данный момент из имущества у него была одна лишь резинка для волос, потрепанные шорты и порванная грязная рубашка — и заявить, что это ночной кошмар, после которого он проснётся и выдохнет с облегчением. Только именно сейчас дышать, почему-то, не получалось: юноша мог лишь пытаться ухватить воздух губами и хрипло стонать от накатившей боли, когда он ухватился и сжал пальцами рубашку, ненароком задев пару ран. Воздух перекрыло совсем. Помимо того, что в помещении было через чур душно — может, градусов пятьдесят, хотя печки или батарей в помещении не наблюдалось — так и сейчас юноша потёр лишь в разы сильнее, надеясь, что этот кошмар поскорее закончится. Но он не заканчивался. Эти мучения длились часами. Вскоре даже фонарь потух, и кроме собственного хрипа Новицки не слышал ничего. Только спустя время дыхание удалось вернуть в норму, однако на этом проблемы не закончились: вывести себя из состояния сна никак не получалось — ни ударами руками, липкими от какой-то жидкости, ни самовнушением, ни попытками придумать стоп-слово. Осознать, что происходящее — не сон получилось осознать только тогда, когда люк в дальнем углу комнаты открылся и свет в помещении включили. Пред ним предстало двое мужчин, рост которых явно превышал человеческий максимум. В сравнении с ними Винсент казался совсем маленьким, и за счёт этого покрутить его не было особо тяжелой задачей. Сердце в этот момент будто остановилось и начало биться с большей силой и скоростью. Осознание происходящего накатило лишь сейчас и страх за собственную жизнь — точно ли жизнь? — заставил его трястись и вырываться, умолять их отпустить и кричать о том, что за свободу он отдаст все, что потребуется. О достоинстве в эти моменты и речи не шло. Больно наблюдать за тем, как ту самую коробку с кривой надписью на немецком «ОСТОРОЖНО! ХРУПКОЕ! 2077.» вскрывали и с наглейшей ухмылкой демонстрировали ему без всяких слов, полагая, что Винсент — смышлёный мальчик и обо всем догадается сам. И Винсент догадывался. Темные сильные руки нагревали штамп, поднося к нему огниво и где-то позади послышался несдержанный смех. Попытки договориться прекратились, но выбраться — нет. И в какой-то момент это даже срабатывает: приноровившись, у юноши получается толкнуть локтем мужчину позади него и заставить отпустить руки, но увы — непродуманной частью был сам побег: лестницы наверх как таковой не было. Существам, ростом вроде этих, не составило бы труда подняться и просто так, но Винсент был значительно ниже. В голову не пришло ничего, кроме попытки забиться в угол и попытаться что-то нащупать, но судя по выражению лиц злоумышленников, он самостоятельно загнал себя в ловушку. Остальное как в тумане: его держат, один из рукавов рубашки рвётся еще сильнее от чужого напора, левую руку насильно вытягивают, а потом запястье обжигают, кажется, тем самым раскаленным штампом, на деле носившем такое понятие, как «клеймо». Он не помнит, как запястья раз за разом обжигали — но уже не клеймом, а, наверное, огнём. Не помнит точно, куда и с какой силой били. Руками, ногами — тоже неясно. Только раны, успевшие немного затянуться, вновь разошлись и начали кровоточить. Не помнит ни разговоров, ни громкого смеха, ни грохота от захлопнувшегося люка, в котором исчезли два силуэта, после чего свет снова погас. Заметить все это получается, конечно, не сразу: боль была настолько сильной, что сосредоточиться на чем-то, кроме нее, не представлялось возможным.