Кровавая история

      — Ты хочешь сделать что? — Сугуру, должно быть, послышалось — не может его друг с таким серьёзным лицом заявлять подобные вещи. Он скорее поверит в конец света, нежели в то, что сам великий скептик Сатору Годжо повёлся на бредни тех кретинов с их потока.       Он слышал историю "проклятого дома", читал даже как-то на форуме о том, что здание пустует уже десятки лет, а снести его не решаются по каким-то странным причинам. Смехотворно, да и только, глупцы считают это знаком, а на самом деле землю просто не могут выкупить и заявить свои права на чужую территорию. Да и кому нужен дом на отшибе в районе лесополосы, где стройка не предвидится еще ближайшие лет двадцать? Сатору же почему-то заинтересован, хотя два дня назад послал парней куда подальше с их мистической херней.       — Не заставляй меня повторять, Сугуру, ты услышал меня с первого раза, — Гето щурится, как обычно это делает, когда пытается уличить друга в обмане или найти намёк на назревающую опасную затею, после которой будет долго восстанавливать нервные клетки. Сатору — авантюрист, но никак не идиот, однако переться к черту на кулички в его планы никогда не входило. Обычно они делали грязь в пределах города, периодически огребали и снова творили то, что взбредет в голову Годжо, потому что, очевидно, он глава их маленького отряда самоубийц. Только вот Сугуру немного устал от предыдущего захода на одну из заброшенных башен, после которого Сёко до сих пор боится лазать куда-то выше табуретки и курит чаще обычного.       — Нет, просто я хочу понять, что за каша варится в твоей башке, раз ты решил туда сунуться.       — Не я, а мы. Ты, я и Сёко, смекаешь? — Годжо делает руками круг в воздухе и тычет пальцем себе в голову, типа, чтобы точно дошло. Сугуру хмурится и тяжело вздыхает, сжимая переносицу — каждый гребанный раз, когда его посещает очередная "светлая" мысль, хочется то ли ударить хорошенько, то ли нахер послать, то ли истерично рассмеяться и записаться к психологу — Сатору имеет какой-то поистине сверхъестественный дар убеждения и природное обаяние, а если этого недостаточно, то применяет тяжёлую артиллерию и наседает уже конкретно, через угрозы. Конечно, Гето что тогда было плевать, что сейчас, да и Годжо обычно с ними деликатнее в этом вопросе — действует через подкуп, но не в этот раз. С него хватит. С них хватит.       — А Сёко-то зачем? Я больше не хочу, чтобы по твоей вине пострадала моя девушка.       — О, идите к черту, голубки. Я хочу весело провести время, понимаешь? — он нервничает, это видно, потому что ему дали прямой отказ, а не пошли на поводу, как это делали раньше. Сатору удивлён и уязвлен, что безумно льстит в условиях его полной самоуверенности, Сугуру и этого достаточно, чтобы прикусить губу и не улыбнуться язвительно. — Мне всего лишь нужно снять несколько видео и забрать пару интересных вещиц себе не память, все просто, — яростно размахивает руками, как ребёнок, не получивший в Рождество ту самую игрушку, ещё немного — начнёт закатывать истерики и реально угрожать. Только это не имеет никакого смысла, потому что ему все ещё плевать, такие манипуляции на него не действую со времен их знакомства.       — Когда ты говоришь, что это будет просто, начинается катастрофа, Сатору. В прошлый раз нам пришлось удирать от полиции, спешу напомнить, — он толкает его плечом и проходит в коридор, чтобы слиться с надоевшего разговора и раствориться в толпе студентов.       — Не занудствуй, давай, будет весело!       — Ну нет, давай как-нибудь сам, я не намерен снова участвовать в твоих сомнительных авантюрах и тешить твои бредовые идеи.       — Ну хорошо, чего ты хочешь? — а вот и первые уступки и ухищрения, на которые не скупится, желая заполучить чужое внимание себе, Сатору редко кого-то пытается подкупить, только если это не требует реального вмешательства. Да, они все ещё его друзья, да, он все еще их безумно любит, но эгоизма от этого меньше не становится, просто он его держит в узде, когда дело касается его и Сёко.       Сейчас происходит что-то из ряда вон выходящее, Годжо реально нервничает, и хрен его разберёшь, по какой именно причине, пока не сорвешься первым. Они почти никогда не ссорились, но вот этот разговор тянет на отметку "неправильно моргнешь в мою сторону — получишь по лицу". Его подавляют. И, естественно, Сугуру тоже начинает заводиться, сжимая челюсть почти до хруста, этот день определённо войдёт в список самых странных.       — Я хочу сегодня спокойно уснуть в компании Сёко под какой-нибудь фильм, а не таскаться за тобой по заброшкам, только потому что тебе вдруг приспичило, — выходит даже грубее, чем задумывалось, но так будет лучше для них всех, Годжо остынет, когда поймёт собственную оплошность — мальчик не глупый.       — Ну и катись ты к черту, дружище, — его терпение лопнуло почти мгновенно. Сатору действительно вышел из себя просто потому что? Что-то подсказывает Гето, что как раз-таки не просто. — Мне будет без вас в сотни... нет, в тысячи раз веселее!       — Постой, тебя что... ломает? — это была простая догадка, но она попала так удачно, что Годжо дернулся, как от пощёчины, грозно сжимая кулаки. — О, Господи, серьёзно, Сатору?       — Завались.       Почему с самого начала Сугуру не догадался об этом маленьком изъяне, превратившемся со временем в огромную брешь размером с Кордильеры? Если бы знал, не поощрял чужие поступки, потому что сейчас перед ним стоит адреналиновый наркоман в период ломки. И вот это уже начинает реально напрягать.       — Какого хрена ты молчал о том, что подсел на сраный укол адреналина? Совсем стало скучно жить? Или, может, надоело? — вся злость, обусловленная эгоизмом придурка, превратилась в злость на излишнюю молчаливость, и на себя в том числе. И ведь действительно не знал, даже близко не догадывался, оправдывая поведение иной симптоматикой. — Поговори со мной, ну?       Сатору, минутами ранее пристававший к нему, резко отдаляется, шагая только ему понятно куда, а Сугуру приходится семенить следом, чтобы остановить и нормально обсудить текущую проблему. Огромную проблему, потому что знает — он не остановится ни перед чем, пока не получит свое. Ну что за упертый кретин?       — Ну что? Что ты хочешь услышать? Я херовый друг. Да, прости, что тянул вас за собой на дно, понял свою ошибку, больше не буду. Прости, что молчал, но, знаешь, — шипит от ярости и тут же осекается, увидев печаль в чужих глазах. — Такую реакцию я и ждал, знал, что не поймёшь.       — Ты же в курсе, что тебе нужна помощь?       — Я в ней не нуждаюсь, — обрывает и прикрывает рукой лицо, откидывая голову назад. — Бля, давай забудем, а?       — Ну да, я спущу на тормозах твои деяния и буду наблюдать, как ты сыпешься. Сатору, это не шутки, — Сугуру закатывает глаза и выдыхает, стараясь взять себя в руки и успокоить Годжо, ведь это важнее срача, который они развели.       — Ой, да брось, я и не с таким справлялся, верно? Просто мне нужно время. Никаких больных аддикций, обещаю, — он заставляет себя улыбнуться и опускает ладонь на чужое плечо, слегка сжимая. Его пальцы ощутимо подрагивают от стресса, а лицо морщится от боли. Вполне реальной боли.       Гето знает, что организм, привыкший к постоянной обработке адреналином, начинает уставать в бездействии, сердце сокращается неправильно, суетит и ждёт притока крови, и, как у всех наркоманов, появляются раздражение и злость. Сатору дрался пару раз в жизни, но он точно помнит то выражение, когда всаживал кулак в живот обидчика — там была широкая улыбка, почти оскал. Как жаль, что он не придал этому значения раньше, меньше было бы проблем. Если он не слезет с этой дряни, то в следующий раз будет попадать под более суровые статьи или его унесут вперёд ногами.       — Слушай, погнали с нами, посидим, фильм посмотрим, а? Ты сам его выберешь, я даже позволю тебе засрать мой любимый диван фантиками и слова не скажу, если ты прольёшь на него колу, — не только Годжо умеет подкупать, но в данный момент это скорее акт помощи, он не хочет оставлять его сегодня одного, его друг бывает редкостным мудаком, однако ему их внимание важнее. Ему нужна их помощь.       — А как же эти ваши слюнявые ванильные посиделки наедине? Не, знаешь, ты прав, я... немного вам мешаю, не хочу больше навязываться со своими идиотскими идеями, — Сатору уходит в отрицалово, а это значит, что может и вовсе уйти в себя, такое редко бывает, но если и бывает, то они не видят его и не слышат на протяжении долгого времени. Похоже больше на затяжную апатию, и обычно ему помогают прийти в себя сладкое и очередное путешествие за экстримом. Сейчас все симптомы складываются в херовую такую картину — у Годжо протекает чердак и он ничего не хочет с этим делать. — Отдохните хорошенько, не знаю... любовью займитесь или чем вы там обычно занимаетесь.       — Сатору.       — Я просто сгоняю туда и обратно, никаких рисков, никакой адреналиновой ломки, обещаю, — и вскидывает руки, тактично отступая. Его обещания практически всегда являются набором слов, потому Сугуру не ведётся, шагая навстречу — знает же, что не сумеет остановить, и все равно пытается, хватая за запястье. — Зайду, выйду. Приключение на двадцать минут!       — Сатору, — повторяет настойчивее и сжимает руку почти до боли, Годжо шипит и ерепенится, выдирая себя из крепкой хватки. — Ты можешь успокоиться и послушать меня?       — Да все со мной в порядке! — повышенный тон заставляет оцепенеть от непонимания и отпустить, он, кажется, начинает уставать от истерик. Забыл уже, каково это — дружить с Сатору Годжо. Забыл, что с ним тяжелее, чем с пубертатным подростком в самый его худший период, а ещё забыл, что он реально эксцентричный заносчивый засранец без царя в голове. Он пережил все самые стремные моменты с ним, смирился с некоторой неадекватностью, но просто не способен сейчас в полной мере держать себя в руках, ибо задолбался быть терпилой. — Ты ведёшь себя со мной так, будто я больной! Со мной и раньше все было нормально, я ведь не стремлюсь к саморазрушению, так что справлюсь и без вас.       — Ты хоть понимаешь, что наркоманы так и говорят? — Гето смотрит внимательно и снова вздыхает, понимая, что Сатору исправят только гроб и могила, поэтому отпускает. Просто отпускает и позволяет выдохнуть с облегчением. Если ему так не терпится душевно ширнуться, то флаг в руки, он слишком устал талдычить одно и то же. Друзьями от этого они быть не перестали, но пауза не повредит, хотя бы на пару суток, пока оба разбираются со своим дерьмом. Наверное, этим вечером спокойно посидеть с Сёко ему не удастся и он будет курить её сигареты, чтобы не свихнуться от волнения за этого придурка. Возможно, ей не стоит рассказывать об этом, хотя она сама потом все поймёт — слишком наблюдательная, может, она уже давно все знала. — Я не буду тебя останавливать, делай то, что считаешь нужным, но если завтра ты не вернешься, я лично найду твою мёртвую тушку и убью повторно, понял?       — Понял, не дурак, — Сатору искренне ему улыбается и, довольный собой, хлопает по спине. — Я обязательно покажу видео. Вам сувенирчики прихватить?       — Катись уже.       — И тебе хороших выходных!       Годжо машет на прощание и толкает дверь трясущимися руками, настроение пропадает почти моментально — все у него хорошо, не нужны ему ни помощь ни сраный сеанс психотерапии, подумаешь, немного вспылил, такое часто с ним случается, это не значит, что он болен. Он не болен. Он просто...       А, собственно, что? К чему был этот акт душевного онанизма?       Не к тому ли, что ломка имеет место быть в бесконечном списке грехов, за которые ему будут драть зад в Аду? Сатору не божий одуванчик, конечно, говорил и делал то, что хотел, а хотел он прилично, вот рамки и стерлись. Захотелось ещё больше, ещё лучше, и когда осознал, что больше уже некуда, начал скучать, а за скукой, как известно, приходит то самое саморазрушение, потому что тешить эго как-то надо. Он всегда был человеком с большими амбициями и планами, только вот планы пришлось несколько подкорректировать в угоду желаниям. Замкнутый круг.       Сугуру преувеличивает масштабы трагедии, не совсем он ещё нарик, не дошёл пока до стадии продажи души за дозу серотонина, однако может быть близок, если вовремя не остановится.       Так прав или нет?       Он не любит признавать поражение, терпеть не мог ещё с детства, потому что его учили быть победителем в любой ситуации, но скребется же в извилинах что-то. Привычная упертость уже просыпается и высовывает рожу наружу, чтобы оценить потери — он знает, что она часто диктовала свои правила в моменты потери управления, поэтому не вмешивается, когда та садится за пульт. Тяжело продолжать бороться с собой, когда понимаешь, что это бесполезно.       Себе он готов уступить и проиграть. Годжо назло пойдет туда и докажет всем, что оно того стоило.

***

      И вот он тут, стоит в паре метров от массивной красной двери, не уверенный в том, что вообще теперь хочет переступать порог этого гребанного дома. Покрытая коррозией металлическая четверка открыто намекает, что соваться сюда — идея бредовая. В ночное время суток здание кажется пугающим, будто бы живым, он буквально слышит скрип кирпичной кладки, чувствует под ногами вибрацию и всеми силами заставляет себя стоять на месте, чтобы позорно не свалить отсюда к чертям. Он обещал друзьям видео, он сам на это подписался, бросая Сугуру в лицо все свои гордость и самоуверенность, а теперь не может даже пошевелиться, в приступе лёгкой паники жмуря глаза и считая до десяти. А потом Сатору вглядывается в темные провалы мёртвых окон и содрогается от ужаса, воображение играет с ним, в тенях рисуя силуэты и искареженные муками лица — они шевелятся и что-то шепчут, словно просят не входить, умоляют остаться за пределами проклятой территории. Ему приходится моргнуть, чтобы согнать наваждение и обнаружить дом пустым, однако это не успокаивает ни его самого, ни его богатое воображение. Днем все кажется простым, свет отгоняет панику и страх, спугивает тени, днем это просто старое здание, почивший остов когда-то тёплых воспоминаний о месте, где было уютно и легко. Здесь когда-то тоже жили люди, у которых, возможно, была семья, собака или кошка. Это просто дом, который был кем-то покинут и заброшен, и здесь, наверное, никто не умирал.       Наверное.       — Да ладно, это просто твоё воображение. Призраков и монстров не существует. Соберись, Сатору, — шепчет он себе, бесполезно размахивая руками, чтобы снять напряжение. Очевидно это не помогает ему превозмочь внезапный страх, но позволяет унять внутреннюю дрожь и вдохнуть полной грудью.       Первый шаг к двери равносилен самоистязанию, Годжо морщится, ступая по битому стеклу и отвалившейся штукатурке, и в панике оборачивается назад, чтобы понять, идёт ли за ним охрана или полиция, но отблесков света в темноте не наблюдает, не зная, чувствует он по этому поводу облегчение или горечь. Огромный прогорклый ком в глотке мешает дышать, его нельзя ни проглотить ни сплюнуть, вынуждая задыхаться, и усилия, прикладываемые для того, чтобы просто положить ладонь на шершавую поверхность двери, заставляют дубоветь перед неизвестностью за ней. Он читал легенды, слышал о них ни единожды и каждый раз отмахивался от трусливых неудачников, бахвалясь бесстрашием, а сейчас чувствует взмокшей кожей мороз не присущий для их района и банально молится всем Богам не умереть от страха, потому что у него волосы встают дыбом на затылке, когда слышит шорохи и скрип прогнивших от сырости половиц. Он из любопытства прислоняется ухом к двери, чтобы услышать подтверждения и опровержения всех его молчаливых догадок, замирая и не дыша, игнорирует пот на висках, попросту сливаясь с окружением. И, когда понимает, что слышит лишь быстрый стук своего сердцебиения, позволяет себе рвано выдохнуть через нос и опереться лбом о проклятый номерной знак.       — Они же меня засмеют, если узнают, как я обделался, хотя я бы посмотрел на них, будь они в такой же ситуации, — он разговаривает с собой, чтобы успокоиться, чтобы понять, что ещё не разучился говорить и нет здесь никакой мистики, которую напридумали люди. — Это просто старое здание, в котором никого нет, — повторяет неуверенно, поправляя свой рюкзак, его тяжесть на удивление дарила то облегчение, которого ему не хватает, некую защищенность с тыла, будто сзади к нему могли реально пробраться и всадить нож в спину. — Бояться надо не мёртвых, а живых, Сатору, — с усмешкой вспоминает слова Сёко. Ему сейчас её не хватает, как и Гето, пускающего насмешки в его адрес — пусть лучше так, чем... одиночество и неизвестность. — Что ж, как они там говорили?.. — Годжо прокашливается и вытягивается струной, вознося кулак для трех ударов о дерево. Первый удар заставляет инстинктивно сжаться и замереть на месте, кажется, он слышит эхо, разнесшееся по округе, и сразу же, не медля, стучит ещё дважды, чтобы позже произнести тихое: — В дом войду, навредить себе не позволю. Защиту выставляю, так как с правой ноги порог перешагну, — не позволяет себе обернуться, почтительно кланяясь и заканчивая странный ритуал, который ему подкинули знакомые с потока. — Ну и хрень, если они его выдумал, я их...       Сатору не успевает договорить, потому что толкает дверь с удивительной лёгкостью, словно не веря, что это действительно произошло, и застывает у порога, мучительно долго вглядываясь во мрак. Он включает фонарик и только после этого заставляет себя перешагнуть пределы собственного страха, доказывая тем самым в первую очередь себе, что не трус. Как в фильмах ужасов оборачивается в томительном ожидании, что дверь с громким хопком закроется перед его носом, отрезая от мира и запирая здесь навсегда, но та все так же неподвижна, лишь слышно как скрипят раздолбавшиеся петли от порывов ветра. Ему хочется оставить её открытой для своего же успокоения, потому находит первый попавшийся под руку кусок кирпича и ставит у косяка в надежде на то, что это ему поможет. В худшем случае ему придётся прыгать в окно. Он говорил, что не боится, но сам судорожно перебирает в голове все хорроры с подобными сценариями и предусмотрительно соблюдает все меры безопасности, подбирая с пола обломок железной арматуры.       — Чувствую себя гребанным охотником за привидениями, ну или жалкой версией Винчестеров, — ему приходится шутить во имя поддержания дружественной атмосферы, ведь в шаге от того, чтобы расклеиться и разныться девчонкой. — Разве они сдались? Нет. Так почему я должен? — он разглядывает внутренне убранство дома, подсвечивая фонарём все самые опасные на его взгляд углы, и сам не замечает, какое облегчение приносит ему его скудность. — Ну я ожидал худшего.       Мозг рисовал мерзкое: исчерченные кровью стены, алые отпечатки ладоней на полу и засохшие лужи, глубокие борозды на отслаивающихся обоях от ногтей и трупы. Море трупов тех несчастных, кого тоже принесла нелёгкая в это злачное место, чтобы чем-нибудь поживиться или в поисках экстремального развлекалова, проверяя нервы на прочность. На самом деле здесь почти нечего разглядывать, потому что внутри оказалось действительно пусто: пара сломанных деревянных стульев, валяющихся в углу прихожей, облезлый кожаный диван в центре гостиной у забитого сырыми книгами камина и старый стол на трех ножках, что стоит чуть поодаль, — похоже, когда-то там была кухня — из древнего шкафа рядом торчали какие-то прутья или палки, но он не уверен. Сатору шагает вперёд и с замиранием сердца слышит тот самый скрип под ногами, который услышал ещё на улице, подбадривая себя тем, что дом на ладан дышит от старости, потому все здесь и скрипит. Однако, чем дальше он продвигается, тем отчётливее понимает, как начинает сходить с ума, загнанный в ловушку собственного разума — тот тут, то там раздаются шорохи и странный шум, словно дом реально дышит, словно он живой и каждая собака в нем уже знает, что он здесь. Развить мысль дальше не дают он сам и его остатки гордости, которые приходится подбирать с пола, чтобы продолжать идти и с легкой долей интереса рассматривать помещение. Адреналин приятно тянет нервы, и он начинает вспоминать, как это — чувствовать себя живым.       От влажности и душности когда-то бежевые обои выцвели и покрылись странными пятнами, в углах собирая черную плесень и пыль, кое-где виднелись отслойки и бугры, в темноте кажется, что под ними что-то ползает, шевелится, мерзко перебирая лапами, но это лишь кажется, ведь при детальном рассмотрении там ничего нет. Годжо рвано вздыхает и позволяет себе сделать остановку, чтобы остановку не сделало его бедное сердце, холодная арматура в ладони не дарит покоя, но даёт надежду, что он сможет в случае чего надрать нечисти зад, а потом тихо прыскает в сгиб локтя от нервного смеха.       — Да это даже в голове звучит смешно, — и все же застывает, когда все начинает понимать — о, боже, да его же реально могут здесь убить, не вселенское зло, так вполне реальные люди, которые, возможно, тут живут не совсем легально. Маргиналов и бродяг ещё никто не отменял. — Так, ладно, надо лишь проверить, если что дам дёру, — он собирает всю свою смелость по частям и негромко спрашивает: — Эй? Здесь кто-нибудь есть? — но в ответ не слышит ни черта, не зная, радоваться этому или нет. Простояв ещё минуту в неспокойной тишине он смаргивает с глаз остекленение и идёт глубже, размахивая фонариком из стороны в сторону, будто это поможет ему неожиданно выцепить зловещую фигуру в тёмных провалах дверных проёмов.       Сатору движется на импровизированную кухню, заранее настраивая себя на худший вариант, где все же находит труп или на него нападают из-за угла, сжимая челюсть и обломок железяки в потной руке, и снова оказывается не прав, потому что не находит никого и ничего, что может угрожать его здоровью: просто сломанный стол и просто пыльный шкаф с открытой дверцей на антресоли, откуда торчат те же прутья, что держит при себе в целях безопасности. Здесь сильнее пахнет затхластью и душность помещения давит на плечи невидимым одеялом, он ежится скорее из привычки и зачем-то стискивает лямку рюкзака — для спокойствия, наверное. Похоже, здесь нет ничего, что могло бы дать зацепку о предыдущих жильцах, первый этаж почти пуст и безлик, только стопки потрепанных книг притягивали взгляд и манили к себе. Не то чтобы Годжо уверен в их необычности, скорее всего это какие-нибудь детективы или романы, но все равно уже спешит к ним, пересекая небольшую комнату и присаживаясь на корточки у камина.       — Рэй Брэдбери? Осаму Дадзай? Лев Толстой? Что у тебя за вкус, чувак? — хмычет под нос и тут же морщится, перебирая в руках засаленные грязные обложки, пальцы к ним противно приклеиваются, их сложно даже пролистать, потому что страницы со временем слиплись и задубели. — Ну и мерзость, даже знать не хочу, в чем они, — шипит тихо и отбрасывает хлам в сторону. Единственное, что он понял — кто-то хорошо знал разные языки и, судя по книгам, человек, живший тут, был полиглотом. — Ну или он просто странный тип со склонностью к депрессии, коллекционирующий подобную литературу, — отшучивается и мгновенно замолкает, когда видит в самом низу книгу с пустой обложкой в кожаной подвертке, вполне целую, её страницы даже не были влажными, словно кто-то намеренно её туда засунул, чтобы сохранилась. Она отличалась от остальных черным переплетом и ляссе где-то в середине, будто не дочитали и оставили на нужной странице. Ведомый громким сердцебиением и интересом он цепляет край красной ленты и разворачивает её, услышав знакомый хруст каптала. — Какого хрена? — Сатору готов поклясться, что такого языка не существует в природе, это не древнегреческий, не иврит и даже не латынь. Он посещал уроки классицизма и лингвистики в университете вместе с Сугуру, и ни к одному из мёртвых языков он не принадлежит. Эта символика режет взгляд своей отчужденностью, необычностью хитросплетений. В детстве он баловался подобным, выдумав собственный алфавит из ста тридцати букв, но это не выглядит как выдумка — вся книга заполнена, испещрена мелкими знаками из треугольников, резких линий и острых углов. Да это даже не печать, видны мазки, растушевки и разводы от чернил, вся она кропотливо и четко написана от руки. — Здесь же страниц четыреста этой херни, — от шока язык вяло ворочается, присыхает к нёбу, он не замечает, как колени проезжаются по пыльным доскам, пачкая дорогие джинсы. В книге нет картинок, дающих хоть какое-то представление, что тут написано. Сектанты такое не напишут и не прочтут, они зачастую говорят на английском или глоссолалии, реже — латыни. Обычному человеку подобное вообще не под силу и это явно не было написано безумцем, странный почерк слишком педантичный, строчки ровные, буквы одинакового размера. — Гребанный ж ты... это просто невероятно, — страх пропадает под натиском любопытства, он, кажется, забыл, что находится на чужой территории, забыл, что боялся минутами ранее, потому что перед ним сейчас живое доказательство чего-то необычного, будто из другой вселенной.       Он роется в рюкзаке, стискивая фонарь в зубах, ищет телефон, чтобы сфотографировать, и только пальцы касаются кнопок, сверху раздается треск и падение чего-то тяжёлого. Удары сердца сокращаются до минимума, а после подскакивают до критической отметки, лупя о ребра загнанной в клетку птицей — ему не показалось, такое не может показаться ни при каких обстоятельствах. Становится слишком тихо, даже шум ветра потух в ожидании развязки, молчаливым наблюдателем оставшись за окнами. Сатору затошнило от паники, он подорвался с места, все еще сжимая телефон в руке и направляя свет туда, откуда донесся звук, заставил себя прислушаться, пока в башке что-то истошно кричало о тревоге. Кто-то находится на втором этаже. Кто-то все это время находился с ним в доме.       Нужно бежать.       Немедленно уносить ноги, пока он действительно не попал в неприятности.       Его не заботило, тварь это была или человек, его волновало лишь головокружение и резкий приступ истерики, выжимающий из его тела силы и скручивающий кишки в жгут. Весь мир сузился до темного прохода наверху, мышцы окаменели, прибивая к полу неподъемным грузом. Он читал об инстинктах самосохранения и том, как работает правило "Бей или беги", но ни черта не знает, что делать, если тебя поработили безволие и животный ужас. Глотка в спазме цедит хрипы, там пересыхает по страшной силе, когда начинает казаться, как к коже липнет отнюдь не мокрая футболка, а чужое дыхание, ему слышатся стоны мучеников, дом завывает вместе с ними, скрипит полом, звенит стёклами. Все стремительно теряет свои краски, размывается и рябит, словно теряет сознание, однако со страхом понимает, что падать не спешит, погружаясь в спасительную дрему. Он все еще здесь, среди ожившего кошмара, стоит и молится, сотрясаясь крупной дрожью, телефон валится из рук, чего не замечает, цепляясь остекленевшим взглядом за фигуру на втором этаже. Годжо всю жизнь был скептиком, отрицая любую сверхъестественную хрень, слал куда подальше всех культистов и просто наивных идиотов со своими догадками, оставаясь верным науке, но, глядя на то, как горят алым чужие глаза, просто надеется, что это, как минимум, его не убьёт. Он хотел просто отснять материал, развлечься, собрать пару безделушек на память и вновь опровергнуть теории, возможно, даже выложить в сеть несколько фотографий, а сейчас уже не уверен доберётся ли до дома живым. Надо было слушать Сугуру, он всегда прав, жаль, узнает об этом только тогда, когда заявит о пропаже, Сёко будет в раздрае, но они справятся. Они сильные. И умные. Умнее тупоголового кретина, сунувшего рожу в обитель зла только из вредности.       — Кто здесь? — собственный голос режет чувствительный слух, дробит тишину на осколки визгливостью, в нем сквозит паника, граничащая с безумием истерика выжившего. Ещё не мёртвого. Наверное, что-то в нем спугивает силуэт, и тот исчезает во тьме, роняя на своём пути какие-то предметы. Сейчас можно бежать к машине, чтобы свалить и забыть это место, как страшный сон, но ноги уже ведут его следом, переступая прогнившие лестницы через одну. Он честно не понимает какого хрена вытворяет, сознание уволилось ещё в тот момент, когда услышал грохот, тело на автомате движется напрямую к источнику звуков. Под рукой нет ничего, кроме фонарика, чудом оставшегося при нем, арматура валяется внизу вместе с телефоном и рюкзаком, и ни единой мысли взять их с собой, не сейчас. Да и поздно уже. Ему нужно своими глазами увидеть это, уличить в обмане, удостовериться в игре воображения, да что угодно.       Потому что тварей из преисподней не существует.       Он только теперь понял причину внутреннего страха с самого первого появления — здесь нет ни одной надписи, ни одного граффити, которые обычно присутствуют на любой заброшке. И пусть тут пусто, ничего из того, что тут находится, не было тронуто и испорчено, помимо двух стульев в углу прихожей. Книги лежали аккуратными стопками у камина, где никто не пытался развести огонь. Никто не пытался взять ту странную книгу себе в качестве трофея, хотя у него самого такая мысль была. Ни шприцов ни пустых бутылок ни окурков.       Здесь с момента запустения не было людей.       Разглядывать второй этаж нет времени, Годжо следует за низкой фигурой в попытках рассмотреть с чем имеет дело, но света от фонарика недостаточно. Он лишь видит, как носит её из стороны в сторону, словно дворнягу на оживленной дороге, та не знает куда податься, тощее тело собирает углы и повороты по пути, в итоге забиваясь в щель между массивным книжным шкафом и стеной в самой дальней комнате. Стараясь отдышаться Сатору замирает в двух метрах и просто не знает, что делать с этим дальше. Нормальный человек уже бежал бы без оглядки, а он стоит и смотрит на что-то, не имея никакого представления, как с ним контактировать. Здравый смысл шепчет, что это просто какой-то бродяга, прибравший к рукам пустой дом, однако у бродяг не светятся глаза. Слишком много совпадений, слишком много странностей. Скептик внутри него медленно умирает под облоками обстоятельств.       Во всех фильмах ужасов жертвы тупо и намеренно шли туда, где поджидают чудовища, и он каждый раз закатывал на это глаза, сетуя на глупость персонажей, на отсутствие логики в их словах и действиях, а сейчас стоит возле кого-то, кто, возможно, вскроет ему черепную коробку и вывернет наизнанку все внутренности. Наверное, в этом и заключается суть проблемы людей — они слишком любопытные и хотят много знать. Учитель по психологии говорил, что в эпистемологии это главный фактор прогресса и высокого уровня смертности. Похоже, и он вошёл в их процент.       — Эй, — нерешительно шепчет, но на месте остаётся, не зная, что оно может сделать с ним, будучи загнанным в угол, свет фонаря предусмотрительно направлен вперёд, только это нихрена не помогает что-то увидеть. Он слышит чужое копошение и неровное дыхание, скрежет ногтей о стену и, неожиданно, глухое гортанное рычание. На подкорке сознания теплится мысль о том, что люди так не рычат, голосовые связки и трахея не позволяют. Возможно, ему стоит начать бояться, но Годжо вообще не уверен ни в чем, тот первобытный ужас, испытываемый впервые, что-то сместил в его башке, отрезая от эмоций, словно вокруг него возвели огромную стену. Временная атараксия на фоне травмирующих событий, шок и адреналин — подсказывает мозг и он позволяет себе ухмыльнуться. Даже в подобных условиях продолжает анализировать и думать, не сводя глаз с причины его нахождения здесь. — Разговаривать умеешь? У тебя имя есть?       Сатору шагает вперёд, вытягивая перед собой руку, и напарывается на грозное шипение, в щели предупреждающе загораются алые глаза, плавленное золото дрейфует над зрачками ядовитыми бликами от света — оказывается, оно может хорошо видеть в темноте. Не будь Годжо уверен в комплекции существа, подумал бы, что перед ним сидит крупный хищник с кошачьими повадками, но он точно видел человеческий силуэт. Это не животное.       — Что ж, приятель, похоже, мы здесь надолго, — раздавшийся гром над их головами заставил вздрогнуть обоих, вспышка молнии сквозь окно разрезала темноту ярким росчерком, и это позволило ему выхватить чужой облик. Рядом с ним сидел сжавшийся в комок парень с розовыми короткими волосами, едва ли старше него самого, грязная местами драная одежда свисала с худого тела, сваливалась с острых плеч, а в огромных глазах таились вселенские злоба и страх. Сатору не в курсе как разболтать мальчишку монстра, по иронии не имея никакого опыта с проблемными чудиками. Здесь бы Гето пригодился больше, у него есть терпение и талант расположить к себе даже самого закрытого человека. Он говорит первое, что приходит на ум, просто чтобы не молчать. — Боишься грозы? Я её тоже в детстве боялся, всегда прятался под одеялом и ждал, когда все закончится, — разговорами пытается усыпить бдительность, как-то уломать хотя бы на одно слово, но в ответ получает лишь настороженный прищур и стук дождя о дырявую черепицу. — Мне казалось, что природная стихия разозлится и ударит молнией мне в комнату, представляешь? Чуть позже я понял, что молнии появляются засчет электризации ближайших облаков. Ну и болваном же я себя тогда считал, — хохот срывается с губ и тонет в пугливом рычании, пацан вздрагивает, заходится шипением, морща нос и являя на свет длинные острые как бритва клыки, его челюсть напоминала акулью и имела два ряда зубов, второй из которых появлялся по желанию. Сатору не знает, откуда они появляются, но, будь у него возможность его осмотреть без вреда собственному здоровью, то в первую очередь полез бы в чужую пасть.       — Что ты за химера такая? Не помню ни одно существо из мифологий, напоминавших мне хотя бы приблизительно тебя, — вообще стоило бы бежать, но ему интересно, в голове перебираются сотни вариантов похожих существ и с раздражением отметаются — никто даже близко не подходит. Парень в поисках ответа не помогает, колупая пальцами край серой от старости рубашки и зыркая в сторону окна, за которым нещадно льёт дождь. — Ладно, давай я буду кидать тебе варианты, а ты постарайся уж хоть как-нибудь отреагировать, — он садится на пол, вызывая взрыкивание и тонкий стрекот, что чем-то напоминает помесь кошачьего и дельфиньего — чудесно. — Вендиго? Ветала? Ракшаса? Бакэнэко? Банши? Оборотень? Что, совсем ничего знакомого? — ему не отвечают, пацан, похоже, нашёл больший интерес в фонаре, по-птичьи склоняя голову к плечу и разглядывая новый девайс, чем в его умозаключениях. — Боже, Сугуру и Иери мне точно не поверят, — Годжо обречённо вздыхает и запускает руки в волосы, вытягивая пряди в разные стороны, мыслительный процесс застопорился, выдал ошибку в связи с неизвестными данными. Каждый раз, когда он начинает так тупить, появляется раздражение и злость, которые он обычно выливает на друзей, но сейчас обстоятельства другие, сейчас с ним никто нянчиться не будет, так что ему приходится взять себя в руки и осмотреться, потому что... — Точно! Книги! — подскакивает стремительно, напугав мальчишку. — Как же я сразу не догадался, у тебя же книги есть, — здесь должно быть хоть что-то, что даст намёк, любую подсказку к решению этого странного и интересного ребуса, и он, подхваченный азартом, уже начинает рыться в шкафу, не обращая внимания на злобное рычание снизу. Кажется, лишний шум раздражает его, вынужная вжаться в стену и заскоблить ногтями по обоям.       — Ну же... — книга за книгой летят на пол за ненужностью, издавая грохот и шорохи, — Любая литература о фольклоре, мифологии, да что угодно. У тебя что, совсем ничего нет? — полки пустеют прямопропорционально повышению злости, Сатору начинает беситься, в сердцах швыряя "Хагакурэ" в стену. — Блядство, — пацан вздрагивает и заходится нервным воем, зажимаясь и злясь, он не решается вылезти и помочь, не разговаривает с ним и постоянно на него смотрит, словно чего-то остерегается. Ха, чудовище боится человека, ну что за глупости. — Я сейчас вернусь и ты объяснишь мне, что за херня там написана. Уж изволь, — и, только когда выходит из комнаты, позволяет себе выдохнуть и успокоиться.       Его злость обусловлена ничем иным, как внутренним ещё не до конца ушедшим страхом, своеобразный защитный механизм, позволяющий держать тело и разум в тонусе, хотя насчёт разума он не уверен, учитывая непозволительную хладнокровность в текущий момент. Ему бы в обморок упасть и проваляться в отключке добрых пару суток, но не получается из-за кипящего в крови адреналина, возможно, когда обстоятельства дойдут до определённой точки, и мозг перегрузится от депривации, то Сатору забудется беспробудным сном.       Внизу все так же тихо, ни единого присутствия посторонних, лишь в углу гостиной сиротливо лежат его вещи и разбросанные им чужие книги. Он вынужден остановиться, чтобы в полной мере осознать всю абсурдность ситуации: он пришёл сюда, чтобы снять видео, нашёл странную книгу, что лежит у его ног в развернутом виде, до истерики испугался и сейчас все ещё тут, потому что наверху его ждёт молчаливый мальчишка-монстр, от которого ему нужны ответы.       — Даже не знаю, хочу ли я, чтобы все это было тупым сном под градусом или не хочу, — он поднимает книгу и, глядя на символику, бредет наверх в надежде на то, что пацан все еще сидит там, а не свалил, напуганный его неадекватным поведением. — Чувствую себя чудовищем, — сам факт того, что его ещё не сожрали, заставляет все же засомневаться в собственном психическом здоровье. Могло ли ему это показаться по дурости? Сейчас он войдёт в комнату и никого там не обнаружит, а потом истерически рассмеется, потому что у него начала подтекать крыша. Однако Годжо его все ещё видит на том же месте, где и оставил, шипящего и рычащего, алые глаза продолжают смотреть с недоверием и страхом. — Эта книга, — начинает он чуть тише, чтобы не спугнуть, положив фолиант перед ним. — Что это? На каком языке она написана?       Парень щурится и кидает быстрый взгляд на книгу, начиная мигать зенками и яростно клокотать, словно разозленный тем, что его вещь посмели взять. Второй ряд его острых зубов выдвигается из десен и он опасно приподнимает верхнюю губу, издавая вой и рокот. Не похожий ни на одну тварь, странный и подозрительно тихий, даже не пытается уничтожить его, хотя Годжо уверен, что силы, пышущей в этом с виду худом теле, достаточно, чтобы с лёгкостью завалить троих таких, как он. Тонкие руки осторожно тянутся, чтобы прибрать книгу себе, но Сатору выхватывает её быстрее и слышит в чужом скрежещущем шипении угрозу быть изодранным в клочья. И то ли не до конца вышедший адреналин вынуждает его усидеть на месте и не шарахнуться в сторону, то ли неуверенность в реалистичности происходящего, но он перекладывает её из руки в руку, дразня, возможно, древнее зло и заставляя его подать хоть какую-то реакцию — тот весь подобрался, извиваясь в узком пространстве, будто не зная, стоит ли вылезать из укрытия.       — Не-а, сначала расскажи мне, — давит неосознанно, хотя прекрасно понимает, что ответа не дождётся. В этой изощренной игре хочется выйти победителем, вытянуть из него и слова, и душу, потому что никогда ещё не проигрывал. Его воле подчинялись, сдавались под натиском весомых аргументов даже самые упертые кретины, когда тузы в рукавах заканчивались. Сатору давил идиотов авторитетом, как давил ботинком мерзких червей, и ни один после баталии не решался сказать слов против. Кроме Сугуру, но ему можно, с ним споры превращались в детскую забаву и оставались на уровне подначек и издевок. — Давай же! Что там написано? У тебя столько книг на разных языках, а ты даже на японском сказать не можешь? — Сатору, кажется, действительно сошёл с ума, раз позволяет себе повысить голос практически до крика, доводя пацана до злости. Он и сам вновь заводится, как в те моменты конфронтации, срывая голос на собеседника, но остановиться уже не может. — Ты что, совсем тупой? На каком языке мне нужно тебе сказать, чтобы ты перевёл мне эту гребанную книгу?       Может, это реально нервное, думается мельком, когда сокращает расстояние между ними и на полном серьёзе намеревается вытащить тупого монстра из его берлоги, пиная книги под ногами. Шум и грохот раздается эхом по помещению и на тусклый свет вылезает действительно монстр — широкие глаза наливаются алым, почти кровавым, они светятся ярче, мерцают в полутьме, Сатору видит в них огни разгоревшегося пламени преисподней, его тонкая фигура неестественно изгибается, трясётся осиновым листом на ветру, словно каждый вдох приносит неимоверную боль и страдания. Пацан замирает у шкафа и рычит, истекая слюной, прижимает одну руку к животу, а вторую держит впереди, готовый отбиваться и защищаться в случае чего, и только в этот момент Годжо видит кровью пропитанную изодранную рубашку, скомканную в когтистой руке, белую кожу и пену у рта. Остывает моментально, потому что осознает, что он ранен, напуган и загнан в угол, но все ещё готов бороться за жизнь, потому поднимает руки, бросая фолиант на пол и делает медленный шаг назад. Уснувшее сознание просыпается и вновь подаёт сигналы о тревоге.       — Ты все это время был ранен? Кто это так тебя? — тычет на живот, исчерченный кровоподтеками, сквозь пальцы струится чёрная слизь, как мерзкий гной она засыхает на штанах и сгустками капает на пол. Что могло такое сотворить? Сатору перебирает в голове все, что знает о ядах, но не находит ни одного, превращающего кровь в жалкое подобие "Венома". Он понятия не имеет, что перед ним такое и чем оно заражено, но если это его личный криптонит, то скорее всего парень скоро умрёт. Наверное, так будет лучше, на одного монстра меньше, но та мелкая часть его сознания, что имеет такое понятие, как сострадание, не желает ему смерти, пусть он и может оказаться убийцей. Годжо не пацифист и никогда им не был, однако это ещё не означает, что он не обладает эмпатией и сочувствием. В конце концов, он все еще жив, а это какое-никакое доказательство того, что чудовище перед ним не такое уж и чудовище. Возможно. — Тебе, наверное, очень больно, я мог бы помочь, если бы... если бы был на сто процентов уверен в том, что мне это не снится, — монстров же не существует, верно? Такова его максима. Была когда-то.       Он громко вздыхает и опускает затекшие руки, чувствуя, как нормализуется кровоток, как странно бьется сердце в его груди, как лёгкие цедят спертый воздух. Сатору чувствует себя в себе, не в смысле в здравом рассудке, а в том смысле, что это ощущается реально. Не сон. Значит, интоксикация веществами, чем раньше никогда не баловался, или не принятая им реальность, где перед ним стоит раненый монстр неизвестного происхождения. Отчего-то хочется смеяться и рыдать, вылезти из собственной шкуры, чтобы не чувствовать, не видеть, не слышать, его затяжной кошмар превращается в личный Ад, в котором круг за кругом будет проходить одно и то же. Он сглатывает мерзкий ком и закрывает глаза, все еще слушая, как тяжело дышат рядом с ним, как скрипит под ними пол и раздаются раскаты грома за окном. В нос забиваются запахи пота и крови, чего-то маслянистого, пыльного и гнилого. Годжо ощущает сквозняк, ползущий под ногами, мерзкий холод по коже и все то же дыхание, как ему кажется, дамочки Смерти, что пришла утащить его душу в самые глубины тьмы. Рокот рядом агрессивный, поднимает волну мурашек, он слышит, как к нему крадутся, но глаз не открывает, надеясь, что отключится до того, как ощутит на себе всю силу чужих клыков. И, наверное, ему повезло, потому что на этот раз выдохшийся адреналин покидает тело, как и сознание, заваливая его на пол. Мерцание алых глаз в темноте и шёпот на неизвестном языке — последнее, что ему удаётся запечатлить.