Сгинуть в цирке во славу истинной веры.

Я казался себе подростком Савенко, заспиртованным казался котом.

Каково жить в городе, которого нет? Каково жить в государстве, которое пало? Ни один человек знающий не ответил бы. То ли в угоду незнания, то ли в угоду неуважения к насекомьему дискурсу или дизкурсу, хуй его знает. Слава сам не мог ответить себе на вопрос, понять в макропространстве сознания, как пал его Вавилон. Истина абсолютна, и она всегда проще, чем может казаться. Слава бил стаканы о стены, сжимал осколки в руках, потом жадно слизывал кровь, жалобно смотря вверх стоя на коленях. Божество или же приближенный к нему сверхчеловек смотрел с презрением, гадко харкаясь то ли в лицо Славе, то ли рядом с ним. Слава тянул к нему руки, а потом обнимал себя крепко-крепко, пропуская весь свет сверхновой в нутро. Наверное, скоро он ослепнет. То ли сверхновая слишком часто стала вспыхивать, то ли водка была не премиального качества. Слава всегда ходил с постным еблом, ему хотелось видеть бога рядом с собой, чтобы он был к нему снисходительным, нежным, добрым, не в традиции Лао-цзы и Ницше. Они видели бога, смотрели в самую его суть, и Слава хотел, но не мог. Ему бы попасть в дискурс основной идеи творчества Вени Ерофеева, заиметь у себя трех ангелов, добрых, говорящих, живых. Слава готов был отдавать себя полностью, разделив предварительно по кускам, если бы это потребовалось, но, к сожалению, никто не взял: ни задаром, ни за деньги. Отдавать себя, как и продавать русский андерграунд, который никто никогда не выкупит — затея, право, бессмысленная. Глупая шутка, грустная, бесконечная. Пора на печени ебальце дедушки Л. набить да покатиться, громко хохоча, в пизду. В красную армию его уже не возьмут. Что, честно сказать, очень и очень славно. Одному мужчине карта таро предсказала жизнь, указала на его внутренние пороки, на его жалость. Седым он стал быстро, жил бедно, дай бог, не сгинул к кучкистам. Карта шута повисла над мужчиной, указав ему судьбу. Над Славой ничего не висло. Висел он сам перед священным образом, как в игрушке Сайлент Хилл. Ничего хорошего, только вечный трип, только вечный гогот.

***

Слава проснулся в бреду, тянул руки к фигуре рядом. Он чувствовал ее, после бил себя по щекам и понимал, что рядом никого нет. Нет зеркал, нет чернил, нет блокнота, пера. Даже выборов во Франции нет. Что ж такое, сука… Стоило примерить к похмельной морде жёлтый шелковый галстук. Или же платок. Ярко-ярко-желтый в бирюзовую точку, надеть лакированные туфли и пойти к кресту на перекрестке, созерцая собственную картину жизни. Вот Обводный, вот река, вот перекресток, вот крест. Вспоминается стих Ахматовой, грустный до дрожи. Слава плакал, проговаривая его строчки. Кончать, как Данилов, резонов не было, плакать, как Аризона, резоны были. Долго, надрывно, разрезая грудину. На, сука, забери, все, что у меня есть! Бог на это мог только посмеяться. Бог стоял перед ним, хлестал со всей дури по лицу. Ноги Славы подкосились, и он замертво упал.

***

Влажный питерский дискурс преследовал его. Не хотелось иметь ничего общего со всем вмазанным быдлом. — Пиздец-пиздец-пиздец! — бурчал Слава под нос, резко вскочив с кровати, он пнул стопку книг, из которой выпал томик Дмитрия Саныча, — помилуйте меня ангелы. — А книгу ты не трогай, не открывай, мы тебя покинем. — Высоким женским голосом указывали ангелы. — Да летите уже, вас не было никогда, — Слава открыл книгу и ткнул пальцем на строчку, — смотрите, слушайте, крылатые! Думаешь, что смерти нет? — Не думаю! — Так ты же философ! — Вот почему и не думаю! — Славик, Славик, не слушал ты нас, вот мы и улетаем от тебя. — Да пиздуйте. Ангелы закрыли большими белыми крыльями свои красивые лики, простояли так где-то минуту. Они окружили Славу, у него уже не было сил реагировать на их беспонтовые выходки. Один ангел обрёл красные крылья, длинные острые рога, растущие из головы льва. У второго ангела крылья и ноги превратились в огромных змей, которых он гладил по пасти, а третий… покрылся чешуей, у него выросли когти и огромные зубы. Бывшие ангелы в жутком обличии водили смертельный хоровод вокруг Славы, кусали его, вгоняя в транс. Раз-два-три. Слава умирал под громкий, бесконечный гогот.

***

Слава встал с кровати под звонкий шум капель по подоконнику. Кажется, дождь отбивал ритм интернационала. Он оглядел комнату. Всё-таки странно умирать дважды за такой короткий промежуток времени. На полу были чешуя и отслоившеяся когти, наверное, в Славиной крови. Приплыли, ёпта. Приплыли. Он выбросил книгу Пригова в окно, от греха подальше. Вышел из комнаты. Хотел поссать, но оказался в маленьком сером пространстве, которое освещало сверхновая сквозь решетку. В углу сидел мужик. — Эй ты, блаженный что ли? — Нет, Слава, это ты, то есть, я… Да, блаженный. Будь осторожен: изгоняя своего демона, не избавься от лучшего в себе. А в тебе, во мне, только Столичная и опиаты, как дядя Ницше завещал. — Он поднял указательный палец вверх и усмехнулся Дверь за Славой захлопнулась. — Если ты меня убьешь, себя, нас. Ну, да, нас, я проснусь у себя также? — Ты сейчас спишь. Меньше опиаты жрать надо, Славик. Вот я наелся, теперь стены царапаю, на сверхновую смотрю. И ты посмотри. Подойди к окну. Слава послушал себя, схватился за решетку обеими руками. Он хотел насладиться светом сверхзвезды, только не рассчитал и получил от Андрея две пули в глаза. Лежал он мертвый, на него смотрели Слава, сошедший с ума, и Андрей. — И зачем ты его убил? — Тебя сейчас тоже убью. — Я не откажусь от опиатов, не волнуйся.

***

Слава сидел за столом в окружении антропоморфных ряженых животных, настолько уродливых, что не передать словами. Они будто только что сошли со старинных фресок. Напротив Славы сидел Андрей, он гадко улыбнулся. — Зачем ты меня убил? — Я? Не убивал тебя, щенок. — Нет, ты убил меня. Куда ты ушел, Андрей? — Слава тянул к нему руки, дотрагивался и обжигался. — Это ты убил себя, Слава. Ты сам взял и убил себя. Я обрел в себе бесконечность, испив соки древа жизни. Помни, что слова куда проще истины. Слава выпил красную жидкость, осушив бокал. Он заел ее поджаренной плотью. — М, отличное мясо, что это? — Твоя спина.

***

Слава стоял на коленях перед своим отражением в зеркале. Оно плыло, разваливалось на куски, которые протыкали ему шею. В комнату зашёл Андрей и сел на кровать, кладя руки Славе на плечи. — Андрей, сколько времени? — Cinq heure et demi. — Где ты был все это время? — Читал за чашкой кофе. — Не удивительно, что народ преследует тебя камнями… Мне снилась революция, Андрей, я умер. Андрей, я мертв, вокруг крах, застрели меня. Славу тошнило, он смотрел на себя, ловя через зеркало, леденящий кровь, взгляд. Просьбы Андрей выполнял четко и быстро. Он из внутреннего кармана пидажа достал пистолет, перезарядил его и выстрелил куда-то в область головы. Точка поставлена, жаль, что не навсегда. Он обтер о штаны пистолет, вложил Славе в руку, накинул на его плечи пиджак и испарился, никогда не возвращаясь в этом направлении.

О Господи, о милосердный наш!

Погибнуть-то хотя нормально дашь?

Обыкновенная паранойя…

Э.В.Лимонов