Золотою казной я осыплю тебя...

             Тропинка петляет меж скал, извилисто и круто поднимаясь всё выше. Рассветное солнце припекает спину, осветляя скалы перед всадником, проделавшим немалый путь. Ущелье в этот раз встречает его неприветливо, цепляясь сырым туманом за копыта коня и тонкие ноги великолепного гнедого скакуна на привязи. Юнги настолько дорожит тем гнедым, что не навьючил лоснящиеся шелковистые бока двумя увесистыми котомками, водрузив их на своего вороного «кабардинца». На гнедого Юнги возлагает большие надежды — ни один альфа не устоит перед таким великолепным скакуном. А когда разложит перед соперником богатые дары — тот и вовсе согласится. Юнги готов отдать последнее, если тот, другой альфа, благословлённый Всевышним, согласится на уговор. У князя Юнги большая казна: бескрайние земли и сотни душ в рабском услужении. Всё у него есть: и золото, и серебро. Он молод, силён и ловок. Перед ним низко склоняют голову, когда он сам задирает её выше и выше. У князя Юнги всё есть… Так ему казалось до одного мгновения.       Пока не встретил омегу.       Пока не увидел эти глаза, этот тонкий стан, эти волосы… Никогда князь не видел столь совершенной красоты, пленившей его в тот же миг.       Вороной конь замирает у журчащего ручейка, петляющего меж камней. Ручей тонкоструйным водопадом срывается в глубину ущелья. Здесь князь впервые повстречал прекрасного омегу… которого так и не смог назвать своим, хоть первым его порывом было завернуть тонкий стан в серую бурку, перекинуть через седло и унести в свой каменный дом.       Воспоминания накрывают, как этот сизый туман ущелье…       Омега тогда испугался его, выронив чугунный кувшин из тонких рук. Холодная вода, которую он набрал из ручья, расплескалась у его ног, отчего подол суконной юбки и грубые чувяки из сыромятной кожи промокли. Мурашки табунами пробегают по телу, стоит только в голове зазвучать нежному голосу омеги, тихо и скромно ответившему на его приветствие. Юнги сам подобрал тяжёлый кувшин с земли, снова наполнив его водою. Он протянул его омеге, но тут же одёрнул, не отдавая его в протянутые руки. А когда заговорил о том, что сам донесёт до дома прекрасного омеги, тот смутился, но смущение его отдавало какой-то печалью. Оторопелый взгляд сменился испуганным, а тонкие руки вцепились в края белого платка на плечах… который он медленно натянул на светловолосую голову.       Сердце альфы в тот миг провалилось в самую тёмную глубину ущелья, когда он осознаёт, кто перед ним.       Замужний омега.       Прекрасный юноша, пленивший его сердце, смутивший его мысли — замужем. Принадлежит другому.       Юнги без слов вернул кувшин омеге, почтительно поклонился перед тем, как кинуть последний жадный взгляд на пленительный облик. Он уехал, хоть ещё долго смотрел, как по тропинке поднимается омега в белом платке с кувшином на плече.       А ущелье всё ýже, и скалы всё выше, хмуро и неприветливо нависают над одиноким всадником. Юнги смотрит в небо — туча, лёгкая и перистая, закрыла солнце, и князь замечает потянувшиеся вслед за ней тяжёлые облака — быть непогоде. Тот день, когда князь впервые повстречал омегу, тоже был ненастным. Едва Юнги, спустившись из ущелья, въехал в свой аул, разразилась гроза, холодным колючим дождём размывая дороги, будто стирая следы на ней, чтобы князь больше никогда не нашёл ни той тропинки, ни того ручейка. Да и самому альфе тогда казалось, что в другой раз он в это ущелье не вернётся.       День прошёл, другой и третий вслед за ним, а Юнги забыть не может. Всё думает об омеге в белом платке, хоть раз за разом гонит мысли грешные прочь. А всё никак не прогонит. Перед глазами и днём и ночью лик прекрасный: глаза бездонно-карие, ресницы трепещуще изогнутые, скулы смущённым румянцем покрытые, губы в ласковой улыбке расплывающиеся. А более — взгляд, каким омега смотрел на него: печальный и нежный.       Юнги забыть пытается: в веселье и хмели окунается, охотой забавляется, во главе своих всадников-джигитов по долине наперерез скачет… А взгляд всё же к ущелью тянется, и сердце больно бьётся в груди, стоит хоть на миг крохотный вспомнить об омеге в белом платке.       Князь выдержал недолго. Ноги сами его понесли, а голова стала пуста от мыслей. Одно лишь желание в нём горело — увидеть хоть на миг облик пленительный.       И он видит…       Видит омегу, одиноко сидящего у ручья, с задумчиво склонённой головою, с накинутым белым платком. Тонкие пальчики теребили кончик длинной пышной косы, пока омега, весь ушедший в свои мысли, не замечает давно наполненного кувшина под струйкой водопада. Но вскакивает, едва заметив спешившегося всадника, медленно направляющегося к ручью.       Взгляд, каким на него посмотрел омега, Юнги не забыть никогда. В карих глазах эмоции сменялись с быстротой воды в ручье: изумление сменилось радостью, но быстро переросло в испуг, а после — в удушающее смущение. Юнги видел, как легко вздрогнул омега на его приветственные слова, как волнительно вздымалась грудь и сколь тревожно тонкие пальчики комкали край белого платка. Но глаза… Глаза искрились ничем нескрываемой радостью, почти восторгом, когда омега тихо ответил на его приветствие…       Этот момент запечатлелся в памяти альфы навсегда, острее, чем в первый раз их встречи, слаще, чем все последующие, ибо тогда Юнги понял — о нём тоже думали, его вспоминали и желали новой встречи.       Сладость растеклась на сердце альфы, и кровь загорелась томительным огнём, когда омега назвал своё имя…       Чимин.       Чимин…       Прекраснейший из смертных — Чимин!.. Пленивший сердце князя, завладевший его мыслями, навсегда поселившийся в его душе. И так мало для этого надо, всего лишь взгляд, кинутый смущённо из-под ресниц, всего лишь слово, произнесённое нежным голосом. Князь отныне пленник, ибо, как привязанный, ходит к ручью в заветной надежде увидеть, взглянуть, обмолвиться хоть словом.       О, как сладко сердце бьётся, стоит только увидеть грациозную поступь омеги, шагающего к ручью с кувшином на плече. Как замирает оно, едва Чимин взглянет ласково. И как стучит в груди счастливой птицей, когда омега идёт рядом…       Юнги помнит, как в первый раз забрал чугунный кувшин из рук омеги и, наполнив его прохладной водой, сам понёс на своём плече. А Чимин не воспротивился, смущённо встал рядом, медленно ступая крохотными ножками в грубых чувяках.       Князь проводил его до пролеска, где ручей впадал в бурную речку, брызжущую сверкающими каплями по гладким камням. Через реку мост перекинут, а от моста — тропка к скалам ведёт, исчезая за крутым поворотом. В тот миг, окрылённый счастьем, князь ни о чём не думал. Но стоило омеге исчезнуть за валуном, стоило белому платку раствориться в гуще пролеска, как осознание молотом бьёт по голове — там, за скалой, в конце узкой тропинки, дом омеги… В котором его ждёт муж.       Мысли о сопернике выбивают из колеи, заставляя князя совсем по-другому посмотреть на омегу. Чимин для него недоступен. Как бы ни стучало сердце рядом с ним, как бы кровь ни горела при виде прекрасного омеги, Юнги не может назвать его своим, прижать к себе и припасть поцелуем к желанным губам. Тогда князь и решился на отчаянный, но нечестный поступок…       Гром, прогремевший в небе, вырывает альфу из воспоминаний. Юнги оглядывается вокруг потеряно, осознавая, что стоит у подножья моста через бурную реку. Он замирает, глядя в хмурое небо, видя тяжёлые свинцовые тучи, нависшие над ущельем. До грозы осталось недолго… как и до сакли кузнеца. Юнги набирает полную грудь сырого холодного воздуха, чувствуя нарастающую стихию не только в небе, но и в душе. Даже если от чужих глаз скроешь, то от себя — нет. Холодный ком сжимает сердце в каком-то предчувствии… Но страха нет. Как не было в день, когда он впервые перебрался через эту буйную реку…       Тогда, стоя перед соперником на пороге кузницы, князь был поражён его могучим телосложением. Он по достоинству оценил и широту плеч, и силу рук. Но взгляд из-под куцых бровей был добродушным, с затаённой настороженностью в глубине чёрных драконьих глаз.       О сопернике Юнги разузнал многое. Благо о кузнице в ущелье знали все, и молва о нём шла добрая. Намджун прославился не только силой и мастерством, но и благородством. В юные годы кузнец был вовсе не кузнецом, а воином в отряде доблестного князя Кургоко. Прослышав об этом, Юнги был изумлён, что герой Канжальской битвы живёт скромно, променяв свой меч на молот. Говорили и про то, как кузнец, в один миг продав дом, коня и кольчугу, оставил свой родной аул и уехал неведомо куда. И лишь недавно люди прознали, что Намджун осел в ущелье, вдали от людей.       Юнги тепло улыбается, вспоминая, каким тревожно-радостным взглядом на него смотрел Чимин в тот день. Изумление в карих глазах сменилось счастьем, которое он отчаянно пытался спрятать за длинными ресницами. И вся его гостеприимная суета была полна затаённого довольства. Вмиг перед князем накрыли низкий треножный столик с дымящимся сушёным мясом и мамалыгой в плоских глиняных горшочках. А тёмный сок бузины в кувшине распространял терпкий травяной аромат.       Намджун смотрел так же добродушно, но настороженность всё более зрела в его глазах. Заметно было, что кузнец польщён визитом князя, но Юнги кожей чувствовал — кузнец встревожен и ждёт подвоха, хоть ни словом, ни жестом не показывал этого. Но стоило только Чимину войти в кунацкую, неся угощение на подносе, широкие плечи альфы вмиг становились покорно опущены, голос становился глубже и тише, а взгляд ласковым, едва взглянет на своего прекрасного супруга.       Юнги ревновал. Ревновал той бессильной глухой ревностью, на которую не имел права. Отчего манеры князя становились снисходительными, всем своим обликом он показывал и высокое происхождение, и богатство. Князь сам себя не узнавал — спеси в нём отродясь не было, как и бессмысленной гордости, лишь осознание своего благородного происхождения и потому образ жизни соответствующий. А когда он расплачивается за купленную сбрую серебряными монетами, в разы превышая истинную стоимость — становится противно от самого себя. Ведь от князя не укрылась бедность сакли кузнеца, скудность пищи и явная скромность одежды. А он, как избалованный юнец, повёл себя неподобающе, этим поступком заставляя хозяина дома краснеть от собственной нищеты.       Тогда Юнги ушёл в гневе, раздираемый ревностью и завистью. Ведь, несмотря на бедность, кузнец Намджун обладал самым большим сокровищем — прекраснейшим омегой.       В тот же вечер князь пришёл к реке, ожидая возлюбленного. Чимин был бледен, и даже густые сумерки не скрыли глубокой печали в нежных глазах. Юнги готов был вырвать собственное сердце и положить к стройным ногам в грубых чувяках, всё сильнее коря себя за столь опрометчивый, глупый поступок — он уязвил гордость мужа и тем самым оскорбил прекрасного омегу. «Он отдал за меня всё!» — со слезами шепнул Чимин, не смея поднять глаза. И тогда князь узнал, почему воин стал кузнецом, почему продал дом, коня и меч… «Не ходи более к ручью, князь».       Горькие слова, сказанные тихим голосом, разорвали сердце влюблённого мужчины. Он так и не смог дать обещания не приходить, не смотреть, не искать… Ибо знал — не сдержит обещанного.       День прошёл, как и другой, а князь пропал… Сгинул в пучине своей запретной любви. Ходит у ручья заветного, истоптав тропинку к нему. А возлюбленного и нет. Не показывается с того дня. Юнги готов волком выть и сотни раз был на волоске отчаяния — снова перейти бурный Ямман-Су. И лишь одно его останавливало — слёзы возлюбленного, что текли по бледным щекам, когда просил его не приходить больше.       В сумерках третьего дня, показавшегося князю мучительно долгим, забелел платок, ввергая сердце альфы в бешеный пляс. Ноги сами понесли навстречу любимому, не чувствуя земли, пока не столкнулись они под сенью чинары густой. Чимин к груди его припадает, руками обвивая шею. От счастья такого князь с ума сходит: сжимает тонкий стан крепко, слова бесстыдные признанием срываются с губ, которые он шепчет… шепчет горячо! «Клянусь Всевышним, что не люблю его!»       Этих слов хватило, чтобы вконец сойти с ума, дать волю своей любви и страсти, заглушив мольбы совести и чести. Здесь, укрытые пеленой сгущающейся ночи и покрывалом шелковистой листвы, под шум перекатных волн Ямман-Су, они любили друг друга.       Серая бурка стала им постелью, а свет золотой луны — свечою. И мир весь вокруг затих, и звезды замерли на небе, видя страсть сплетённых тел.       Воспоминания накрывают жаркой волной так, что ноги дрожат и сердце колотится под горлом. Томление прошедшей страсти не отпускает, и князь жмётся к чинаре, в бессилии припадая горячим лбом к холодному стволу. Отныне это место — его вторая колыбель. Здесь его жизнь стала иметь смысл. Князю осталось лишь одно — перейти через реку и по извилистой тропе пройти к сакле кузнеца…       Молния сверкает в тот самый миг, когда конь вступает на деревянный мост, а тучи низко и холодно нависают над рекой. Гром заглушает цокот копыт и громкое тревожное ржание, как и биение сердца молодого князя.

***

      В сакле темно, не видно и лучины малой. Князя никто не встречает, и это удивляет Юнги — ржание коней хозяева должны были услышать. Он сам привязывает своего коня и тонконогого скакуна, приведённого в дар. Юнги выдыхает, с надеждой смотрит на двери в саклю — не выглянет ли любовь его, не мелькнёт ли в оконце светловолосая макушка или не послышится ли где нежного тихого голоса. Но тихо всё, будто вымерло. Будто нет здесь никого и никогда не было…       Котомки тяжестью ложатся на плечи, и князь снова вздыхает громко под грохотание собственного сердца. Дверь распахивает от лёгкого толчка, и сумрак кунацкой окутывает князя. В серебре сверкнувшей молнии Юнги видит сгорбленную фигуру кузнеца, неподвижно сидящего за низким треножным столом. Намджун не шелохнётся, но поднимает глаза, бессмысленным невидящим взглядом смотря на вошедшего. — Входи, князь. Что ж ты замер на пороге?       Снова гром раскатывается по небу, сотрясая убогую саклю и сердце несчастного князя. Тот делает шаг, роняя тяжёлые котомки у стола. — С дарами ты, князь? — криво и тяжело усмехается кузнец, сжимая кулак на столе, в которой Юнги замечает пустые ножны от кинжала. Неужто кинжал сжимает в другой руке под столом? — С дарами, кузнец удалой. А если мало будет этих — принесу ещё!       В полном молчанье, но в грохоте грозы за окном, Юнги достаёт свои дары, один за другим кладя перед хмурым, но всё так же безучастным Намджуном. В сгущающейся темноте сверкает серебро ножен изогнутой шашки с казачьим клеймом. Рядом с глухим стуком ложится бесценный кинжал Улу-Базалай. Медленно из-за пазухи бешмета князь достаёт свой латунный пистолет, богато разукрашенный гравировкой, при виде которого взгляд Намджуна становится осознанным. — Щедр ты, князь, — вновь ухмыляется Намджун, а в чёрных глазах бездна боли. — Там, у коновязи, стоит гнедой скакун, к седлу которого привязано ружьё. Они твои.       Громкий хохот раздаётся в темноте сакли, соперничая с громом бури за стенами. Намджун смеётся над влюблённым князем, унижающимся перед ним. И где ж его былая спесь, где гордость княжеская, которой он так кичился в свой первый визит? А Юнги от отчаяния гневу поддаётся. Вскакивает, кричит: — Мне гордости моей не жалко — могу и на колени встать! Мало будет этих даров — золотою казной я осыплю тебя! Стены сакли твоей разукрашу персидскими коврами, бешмет твой галуном обошью. Будет тебе и серебро, и золото!.. Только… за это за всё ты отдай мне Чимина!       Затихает громкий смех кузнеца. Он взгляд прячет, голову к окну поворачивает, вглядываясь в темноту наступающей ночи. Молчит он. Юнги дышит шумно, часто, и сердце больно бьётся в груди. Взгляд на дверь опочивальни кидает: там ли Чимин? Слышит ли он его? О, если бы омега хоть на миг показался, приласкал бы взглядом своим нежным и улыбкой печальной подарил сердцу радость! Князь одно знает: не переживёт он ночи этой, если без омеги уедет отсюда. И потому слова бесчестные срываются с его обескровленных губ. — Глянь на реку, кузнец, что берег крутой моет. Там вчера в лесу я был с твоим супругом. Он поклялся Всевышним, что не любит тебя! Отпусти его, кузнец. Трудно ему с тобой — нелюбимым — жить. — Нелюбимым…       Глухо эхом звучит голос кузнеца, разбитого признанием князя. Намджун всё так же смотрит в окно, и на скуластом лице не дрогнуло ни чёрточки. Но кулак, сжимающий ножны, побелел от силы ярости, клокочущей в нём. Юнги невесело усмехается — так же ли сильно сжимает кинжал под столом кузнец? Но слов безжалостных не утаивает, ибо готов принять клинок в сердце за омегу. — Он отдался мне, подарив ласку и счастье. И свидетелями этой любви были золотая луна и перекатные волны реки. Возьми дары, кузнец, и отдай мне моего возлюбленного… — Оставь свои длинные речи, князь, — широкая ладонь взметнулась вверх, прерывая речь князя, и Юнги видит, что нет в ней оголённого кинжала. — Забери свои дары и владей ими сам. За неверность супруга отдам тебе его даром. — Где Чимин?       Страшное, зловещее подозрение накрывает Юнги холодной волной, от которой сердце падает в ноги, чтобы потом до тошноты допрыгнуть до горла. Холодный пот выступает на лбу, и горло сжимается, не давая вздохнуть. Но тут же грудь раздирает от облегчённого вздоха, когда слышит: — Спит. Счастье, кажется, столь близко. Оно находится за грубо сколоченной дверью опочивальни в бедной сакле кузнеца. Юнги стоит только руку протянуть… — Идём, князь. Полюбуешься и ты на своего жениха.       Когда Намджун делает шаг к выходу, страх снова накатывает на князя, но покорно идёт вслед за кузнецом, ожидая увидеть другой вход. А Намджун идёт всё дальше и дальше от сакли, минуя коновязь, идя по тропинке к реке.       Кони тревожно переминают копытами и громко ржут, не скрывая своего страха перед грозой. Дождь гулко и холодно бьёт по земле, говоря о том, что скоро разразится настоящая буря. — Куда ведёшь меня, кузнец? — кричит громче бури Юнги, хватая кузнеца за грудки. — Туда. Он спит у реки.       Юнги бежит сломя голову, не чувствуя земли под ногами, забыв о привязанном коне, о всех дарах, мира не видя вокруг. Холодный дождь бьёт по лицу, застилая глаза, а он всё бежит, действительно видя тусклый свет белого платка. Сердце бьётся вновь в груди, и слезы счастья смешиваются с дождём, когда видит очертания тонкого стана, завёрнутого в тулуп. — Чимин!.. Чимин!       Намджун прогнал его из сакли! Оставил одного в ночи и холоде! Но он заберёт… Он согреет!.. — Чимин!       Князь сгребает лежащего на холодной земле омегу в объятия, сжимая в руках, зовёт охрипшим голосом и лишь мгновением позже осознаёт, что омега холоднее самой земли.       Сталь сверкает в груди прекрасного юноши. Рука альфы натыкается на рукоять с червлёным серебром. Юнги не понимает… не верит… Пока не разворачивает любимого лицом к небу. Дождь бежит по мертвецки бледному лицу, стирая кровь, размазывая землю, а в свете молнии блестит кинжал в груди омеги. — Чимин… — зовёт альфа любимого так тихо, ломающимся, дрожащим голосом. И срывается на крик…       Намджун возвышается тёмной горой за спиной князя. Смотрит на агонию соперника, на боль, страх и отчаяние, столь острые и искренние, какие только может пережить человек. Такие же, как и у него самого… В этом они схожи — в своей любви и боли.       Обманул князь — не только луна и волны были свидетелями измены. Намджун подстерёг их, своими глазами видел, сколь пылко его супруг целовал другого, своими ушами слышал, сколь сладки были стоны омеги от ласк чужих. Но те же луна и перекатные волны видели, как дрогнула рука кузнеца, прежде чем вонзить кинжал в молодую грудь. Видели горькие слёзы на скуластом лице. И поцелуй, застывший на безжизненных губах…       Теперь же Намджун не дрогнет. Ждёт, раскинув руки, оголив широкую грудь, готовый принять смерть, как лучший дар. И потому улыбается больной улыбкой, когда обезумевший от горя соперник, выхватив свой кинжал, с полным дикой боли криком наступает на него.       Юнги замирает. В шаге. В мгновенье. Замирает с занесённым кинжалом, дрожа всем телом, скуля от рыдания. Он смотрит на убийцу своего любимого, готового принять смерть… жаждущего принять смерть! Но этот дар Юнги ему не отдаст! — Живи… с этим! — волчьим хрипом срывается с губ. — Живи долго!..       Клинок вонзается в землю под ногами Намджуна, разверзая ад.

***

      «Что видел — правда, что слышал — ложь».       И потому никто в ауле не знает, отчего старый князь завещал похоронить его в ущелье у буйной речки Ямман-Су под кронами чинары густой. Много лет прошло с той поры, как князь Юнги вернулся оттуда с седыми прядями. Много дней прошло, прежде чем он снова заговорил. И жизнь он прожил, будто день доживал перед сном… Перед вечным покойным сном.       Правил он долго и мудро и богатств своих никогда не жалел для нуждающегося. Но то, что один прожил жизнь свою, то много толков породило. Шептались о том, что князь к могиле безымянной ходит, к той, что под чинарой скромно стоит. И о том, что платок белый под бешметом носит, не снимая…       В одно время тревожный слух пошёл, что пропал кузнец, живший в ущелье. Ушёл в лес и сгинул. Не видали его более с тех времён. А сакля убогая так и осталась безлюдной.       Схоронили князя под чинарой — уважили последнюю волю усопшего. Долго думали-гадали, отчего же благородный князь выбрал свой последний приют в таком диком месте, но разошлись, так и не поняв. И лишь золотая луна да перекатные волны знали ответ…

Голос смолк старика,

Дремлет берег крутой,

Лишь играет река

Перекатной волной.