Феномен

      В тот вечер я уснул на крайне неудобном диване в гостиной моего нового пристанища, но это была самая спокойная ночь за последнее время. Мне не снились тяжелые сны, вылезавшие из подсознания особенно настойчиво в последние две недели, и не снились какие-либо сны в принципе, а если я что-то и видел, то не смог вспомнить об этом на следующее утро, проснувшись и почувствовав себя на редкость отдохнувшим. Я заснул в объятьях Эдварда, крепко прижавшись спиной к его телу и поглаживая обнимавшие меня руки до тех пор, пока глаза не закрылись под давлением отяжелевших век и я не провалился в сон, продолжая ощущать его близость, дарившую мне уют и безопасность.       Эдвард казался притихшим в тот вечер и еще более задумчивым, чем обычно. Он попросил меня рассказать ему о моей жизни в Бертро и, кажется, был готов слушать любые, даже самые глупые и скучные истории. Он прижал меня к себе, не обращая внимания на то, что этот диван был слишком маленьким для нас двоих, и слушал мои сбивчивые рассказы, которые звучали увереннее с каждым произнесенным словом. Я не решился спросить о том, изменил ли что-то наш поцелуй, в глубине души надеясь, что мне и не придется спрашивать. Прижавшись губами к моим волосам, он обнимал меня и лишь изредка задавал какие-то вопросы наподобие «а что было дальше» или «что он сказал». Я поведал почти обо всех самых ярких случаях, когда мне приходилось сгорать от стыда под напором едких насмешек приютских ребят и, не выдерживая злых издевательств, изливать свою обиду в подушку, не в состоянии поделиться ею с кем-то, кроме самого себя. Уже позже я стал делиться с Рут крупицами одиночества, но никогда не имел привычки жаловаться, а Рут не отличалась особой участливостью. Впрочем, она всегда была готова выслушать меня и даже изредка давала полезные советы, не пытаясь высмеять мои проблемы или найти повод унизить меня, как это делали другие. Именно поэтому я так привязался к ней и по-прежнему был благодарен ей за это. Теперь я знал, что ей не было до меня дела, но это не меняло моего отношения к единственной подруге, которая у меня была.       С Эдвардом все обстояло совсем иначе с самого начала. И хотя его равнодушные глаза выдавали губительное действие вируса, я чувствовал, что он отличался от остальных и вел себя со мной не так, как другие люди. Большую роль, вероятно, сыграл отец Эдварда, который позаботился о том, чтобы сын умел произвести правильное впечатление и проявить себя человеком, совершенно нехарактерным для нынешнего общества. С другой стороны, у меня не выходили из головы слова Эдварда, сказанные прямо перед нашим поцелуем. Он говорил о связи и о Катриуме, о котором наверняка знал достаточно благодаря отцу, но при этом он говорил об особенности нашей связи и о том, что еще никто не был связан так, как мы. Эта мысль воодушевляла меня и заставляла поверить в то, что мои чувства к Эдварду, которые упрямо крепли с каждым днем, станут для него важны по-настоящему.       Я заснул поздно ночью, и утро наступило так стремительно, что мне показалось, будто я задремал на пару минут. Когда я открыл глаза, из окна напротив струился солнечный свет. Эдвард во сне слегка развернулся, насколько позволял диван, но его левая рука по-прежнему обнимала меня, покоясь на моем животе, а правая была заброшена за голову. Я попытался осторожно повернуться, чтобы не нарушить его мирный сон, но это оказалось непростой задачей. Губы невольно расплылись в легкой улыбке. Происходящее напоминало утреннее сновидение, невесомое и мимолетное, но оставляющее приятное послевкусие. Мир рушился на глазах, мы даже не могли вернуться домой из соображений безопасности, за углом поджидала полнейшая неизвестность, но мне в этот самый момент хотелось рассмеяться безумным смехом. Проснувшись рядом с Эдвардом, я почувствовал себя счастливым впервые за долгое время, и я не позволял тревожным мыслям уничтожить это прекрасное чувство.       Аккуратно повернувшись к Эдварду и продолжая слегка улыбаться, я заметил, что у меня немного онемела рука. Это было такой мелочью, даже забавной мелочью. Я разулыбался еще шире. Чтобы не расхохотаться, как полный идиот, я решил найти себе другое занятие. Я поцеловал спящего Эдварда, но прикосновение к его губам длилось лишь короткое мгновение. Потом что-то остановило меня, и, нежно проведя пальцами по его щеке, я попытался встать, осторожно сбросив его руку с моей талии. Бесшумно сползти с дивана у меня не получилось. Я нечаянно задел рукой стоявшую на низком столике легкую круглую пепельницу, которую не заметил раньше, и она соскочила вниз, покатившись по полу и стукнувшись о ножку стола. Звук получился громче, чем хотелось, и я машинально покосился на Эдварда. Его глаза все еще были закрыты, но меня поразила едва заметная улыбка на губах.       — Эд, — тихим шепотом позвал я, усевшись на полу возле дивана и стараясь не смахнуть еще что-нибудь.       Эдвард открыл глаза и потянулся за моей рукой. Его пальцы коснулись моего запястья, подарив волну мурашек, а затем он накрыл мою руку ладонью, и стал улыбаться, уже не скрываясь. Голова Эдварда лежала на маленькой подушке, воротник рубашки загнулся, а верхние пуговицы оказались расстегнуты, обнажая белую повязку на плече. Вчера утром Макриди по моему настоянию осмотрела его рану и обработала жидкостью из пузырька, который я не нашел среди остальных полезных склянок под раковиной. К моему огромному облегчению, Эдварду стало гораздо лучше, и я отбросил мрачные мысли о том, что может начаться заражение, и другие возможные ужасы.       Эдвард держал меня за руку и улыбался, а я не мог оторвать взгляда от удивительно преобразившихся глаз и теплой улыбки, впервые озарившей его лицо. На меня смотрел все тот же загадочный Эдвард Нэштон, в которого я бесповоротно влюбился с самого начала, но в то же время это был совершенно другой Эдвард. В его взгляде появилась невероятная мягкость и теплота, полностью поглотившая холодное безразличие, с которым он смотрел на меня все это время.       Нэштон приподнялся и, слегка подавшись вперед, прильнул к моим губам, обволакивая их своими в нежнейшем поцелуе, от которого по телу пронеслась сладостная дрожь. Я обхватил его за шею, чувствуя как руки Эда настойчиво притягивают меня к себе. Все еще опасаясь, что от неосторожных движений рана раскроется и начнет кровоточить, я не мог допустить его перенапряжения и, снова забравшись на диван, позволил ему обнять себя.       — Теперь я чувствую это, Освальд, — прошептал Эдвард, обхватив руками мое лицо. Его карие глаза, как и прежде, пронизывали меня насквозь, добираясь до самых дальних и потаенных уголков сердца, но этот взгляд я видел впервые, и он полностью убедил меня в чувствах Эдварда. Еще одно прикосновение к моим губам, пылкое и вместе с тем невероятно хрупкое, заставило меня растаять в его руках.       — Почему ты не сказал мне, что это так прекрасно? — шепот ласкал мои уши. — Если то, что я сейчас чувствую к тебе, и есть любовь, то…       От избытка чувств он замолчал и закрыл лицо руками, а потом рассмеялся, так легко и непринужденно — то, чего мне так хотелось с самого утра.       Я невольно улыбнулся.       — И что же ты чувствуешь?       — Много всего, — выдохнул он, улыбнувшись мне в ответ. — Это так сложно объяснить. Могу только сказать, что я хочу быть с тобой. Всегда.       Я прекрасно понимал, что произошло, хотя и не знал всех тонкостей. Эта ночь, которую мы провели вместе, была особенной, и хотя мы всего лишь спали, прижавшись друг к другу, после моих откровений о нелегком детстве, для меня это было чем-то сокровенным, даже интимным. Я любил Эдварда. Я полюбил его так незаметно для самого себя и уже не мог представить свою жизнь без него. Теперь пути назад не было, ведь наша связь стала нерушимой. Мой дорогой Эдвард убедил меня в том, что Катриум всего лишь позволил ему чувствовать то, что уже и так томилось в его душе, но не могло найти выход, и я больше не допускал мысли о том, что его чувства могли быть искусственными. Сегодня утром я впервые увидел Эдварда Нэштона, сбросившего холодную маску равнодушного ученого, заинтересованного исключительно в успехе научных исследований. Я видел влюбленного Эда и не мог поверить, что его любящие глаза были направлены на меня.       Это утро всецело принадлежало нам. Мне нужно было привыкнуть к новому Эдварду, и это было самым чудесным занятием на свете. Впрочем, он все еще оставался самим собой, не потеряв деловой хватки и энтузиазма ученого. За завтраком, состоявшем из остатков вчерашних сэндвичей, Эдвард снова вернулся к излюбленной теме проекта, однако я заметил, что он изо всех сил старался обходить острые углы и как можно меньше говорить о природе элюров. Он был чрезвычайно доволен, что теперь у него появилась возможность понимать элюров и неустанно повторял, что даже не ожидал такого яркого изменения восприятия.       — Знаешь, это так непривычно, — признался Эдвард. — Такое ощущение, будто все мои органы чувств обострились. Я начинаю к этому привыкать, но когда я проснулся сегодня… Это было похоже на самый настоящий фейерверк. Нет, серьезно. Я знал о подобной реакции, но одно дело знать в теории и совсем другое — испытать это на себе.       Эдвард и в самом деле выглядел удивительно воодушевленным, его глаза блестели влюбленным блеском, он казался невероятно живым, и я не мог отвести от него взгляда. Однако мне нравилось, что Катриум не сделал его неузнаваемым, он не лишил его прозорливого ума. Эдвард Нэштон оставался Эдвардом Нэштоном, с одной лишь разницей: он был влюблен в меня.       Этот день мы провели вместе. Вопреки планам отправиться к «Иджанта Лиджен», Эдвард предпочел остаться со мной, отложив рискованную поездку на завтра. Ему не хотелось расставаться со мной ни на минуту. В одночасье я стал для него самым желанным человеком. Я стал его Освальдом и полностью принадлежал ему. Осознание этого делало меня невероятно счастливым.       Мы много разговаривали, и я рассказал ему чуть ли не всю свою жизнь в Бертро, утаив только по какой-то непонятной причине мою симпатию к Дидрику Мортону. Наверное, дело было в том, что я больше не считал те чувства серьезными и заслуживающими хоть толику внимания и уж точно не хотел говорить о них Эдварду. Зато я много говорил о вечерних посиделках с миссис Тремонт у камина на кухне, где она разрешала мне пить молоко с печеньем и слушать ее увлекательные истории; о поездках в город, которые хоть иногда позволяли нам воочию увидеть жизнь провинциального городка; о соревнованиях по стрельбе из арбалета, которые я всегда посещал в качестве зрителя, чтобы поддержать Рут, ставшую в итоге чемпионкой и завоевавшую долгожданный титул лучшего стрелка Бертро. Мои истории казались весьма обыденными и скучными, но Эдвард слушал меня с неподдельным интересом, и, глядя на него, я становился все более словоохотлив, хотя мне это было совсем не свойственно. Он признался, что хочет знать обо мне любые мелочи. Это льстило мне, но я по-прежнему почти ничего не знал о самом Эдварде, о его детстве и других подробностях, о которых мне хотелось узнать ничуть не меньше.       Когда мы сидели в гостиной после завтрака, обнявшись, я заметил светильник в углу гостиной, включенный еще с прошлой ночи.       — Кто платит за электричество в этом доме? — поинтересовался я. — Тут явно давно никто не живет.       — Мой брат бывает здесь иногда.       — Твой брат? — изумился я. — Так это дом твоего брата?       — Да, — словно нехотя ответил Эдвард. — Мы с ним редко общаемся, особенно в последнее время. Он постоянно в разъездах. Но не волнуйся, он не будет против, что мы здесь.       — У тебя, оказывается, есть родной брат, а я об этом узнаю только сейчас. Может, хоть что-нибудь расскажешь мне о нем? — попросил я.       — А что ты хочешь знать? Я же сказал, что мы почти не общаемся. — Эдвард снова отмахивался от личных вопросов, как от надоедливой мухи, но в этот раз я все же решил немного надавить, надеясь в конце концов вывести его на откровенность и заставить рассказать не только о брате, но и о себе.       — Он ведь уже знает о случившемся? Наверное, вернется на похороны, — предположил я.       — Похорон не будет, — твердо заявил Эдвард. — Их давно уже не устраивают. Какое-то время после войны они оставались простой формальностью, но потом… Люди перестали в них нуждаться.       — Об этом тебе тоже отец рассказывал?       — Да, — кивнул Эдвард. — Я уже не захватил то время. В любом случае, брат вряд ли приехал бы.       — Почему? — продолжал допытываться я. — Он не ладил с отцом? Или с тобой? — добавил я после небольшой паузы.       — С отцом он ладил, хотя… Джеральд всегда хотел, чтобы Эдриан работал вместе с ним в лаборатории. Поначалу он действительно много времени проводил за исследованиями. Я тогда был еще ребенком.       — Ну, а потом что? — поторопил я, заметив, что Эдвард не стремился продолжать.       — Когда Эдриан принял решение переехать и заняться собственным делом, отец долго его уговаривал, насколько мне известно. Эдриан все-таки не послушал. Я убежден, что меня он бы так не уговаривал.       Так вот, значит, в чем дело. Эдварда мучило уязвленное самолюбие. Он почти с самого детства посвятил себя и свою жизнь науке, помогая отцу, впитывая мудрый опыт и во всем равняясь на него, но его старания, судя по всему, не были должным образом оценены. Мистер Нэштон в большей степени полагался на старшего сына, который мало интересовался делом всей его жизни и променял работу в лаборатории на нечто иное, о чем Эдвард пока умалчивал. Я слегка отстранился от него, чтобы заглянуть в карие глаза. Не было никаких сомнений в том, что новоприобретенные чувства Нэштона-младшего относились только ко мне. Как только речь заходила о семье, его лицо снова казалось непроницаемым, хотя и немного смягчилось.       — Он тоже элюр?       — Нет, он родился за несколько лет до запуска проекта.       Эдвард не слишком охотно рассказывал семейные истории. Несмотря на отсутствие привязанности к отцу, он все-таки нуждался в его похвале и одобрении, и это неожиданное открытие с трудом сопоставлялось с Эдвардом, которого я знал. Семья Нэштонов была одной из немногих сохранившихся в Америке семей. Джеральд изо всех сил стремился к привычной жизни, не разрушенной Фемиадесом-818, и это существенно повлияло на Эдварда. В отличие от подавляющего большинства американских детей, он провел детство под крылом отца, и пусть он не знал любви, постоянной опеки и надзора было более чем достаточно.       Только теперь я понимал, что и мне отчасти повезло гораздо больше, чем остальным, и все это благодаря миссис Тремонт. Вот только я по-прежнему блуждал в потемках, лишенный всяческой надежды на разумные объяснения. Бертро был приютом для обреченных, и мое появление там оставалось загадкой. Эдвард снова вернулся к этой теме вечером после очередного безуспешного поиска. Ему не был предоставлен доступ к секретным файлам лаборатории, и он бросил это занятие, полностью посвятив вечер мне.       Мы попытались выстроить хоть одну логичную теорию, которая бы логично объясняла мое происхождение, но в конце концов уткнулись в тупик. Некоторые факты были очевидны. Например, из дневниковых записей Джеральда Нэштона Эдварду удалось выяснить, что секретный проект, главным действующим лицом которого был я, в самом деле был секретным. Он не записывал никаких подробностей о проекте, никому не сообщал и проектом он это тоже не называл. Это слово начал использовать Эдвард, когда понял, что отец в течение долгого времени вел наблюдения.       А еще ему не давали покоя инициалы Э.В.Д., которые повторялись несколько раз и, по его мнению, могли означать кого-то важного. Он внимательно просматривал различные базы, к которым у него был доступ, но ничего похожего не обнаружил. Я сомневался, что эти инициалы заслуживали такого внимания, но соглашался с тем, что стоило проверять любые зацепки.       Обсудив все «за» и «против», мы приняли окончательное решение отправиться в Бертро, чтобы я мог поговорить с миссис Тремонт. На следующее утро, после того, как мы снова проснулись вместе на диване, Эдвард по своему первоначальному плану отправился к «Иджанта Лиджен». Поцеловав меня перед тем, как оставить в томительном ожидании, он сообщил, что, вероятно, вернется не раньше полудня, так как собирался заехать в «Прайс Лаборатриз» и домой, чтобы забрать кое-какие вещи перед отъездом из Иджанты. При этом Эдвард не забыл спросить, не нужно ли было захватить чего-нибудь для меня. Немного подумав, я попросил привезти одежду из шкафа в моей комнате. Хотя у Эдриана в гардеробе нашлась пара вещичек, которые я ненадолго позаимствовал, мне все-таки было привычнее в собственной одежде. К тому же, чужие рубашка и штаны были мне великоваты. А вот Эдварду, который тоже не погнушался залезть в шкаф брата, одежда Эдриана оказалась как раз по размеру.       Когда Эдвард уехал, первые несколько минут я не находил себе места. За последние дни я так привык, что он всегда где-то поблизости. Я привык слышать его голос или даже просто чувствовать тепло его тела, прижимаясь к нему по ночам. Мы провели вместе две ночи. Наша близость ограничивалась крепкими объятиями и нежными поцелуями, но это были две прекрасные ночи, переходящие в не менее прекрасное утро, дарившее пробуждение рядом с моим дорогим Эдвардом. Я не мог и мечтать о таком счастье, а мысль о том, что я отверг его той ночью у Макриди, когда он предпринял первый шаг, пугала меня до дрожи. Мы не говорили о любви, как будто стесняясь этих слов. В своих чувствах я не сомневался, а о чувствах Эда я мог только догадываться. Впрочем, его глаза говорили столь красноречиво, что я не нуждался в доказательствах.       Я проработал лакеем всего две недели, но после всех событий они почти канули в небытие. Рутина в доме Нэштонов, к которой я постепенно привыкал, теперь казалась такой далекой и совершенно бессмысленной. Наивно было полагать, что мое нынешнее положение имело хоть крупицу смысла, но рядом с Эдвардом я впервые ощущал себя по-настоящему нужным, даже несмотря на то, что я практически все время маялся без дела, оказывая посильную моральную поддержку. Сегодня он поехал один, хотя я упрямо уговаривал его взять меня с собой. Мои слабые доводы вдребезги разбились о его железные аргументы, и, признав свое поражение, я вынужденно сдался, но мысль о том, что Эдвард заботился обо мне, согревала приятным окутывающим теплом.       Он позвонил около полудня и сообщил, что задержится, чтобы разобраться с делами в «Прайс Лаборатриз». Его голос звучал немного напряженно, и от всех моих вопросов он отмахнулся, явно дав понять, что сейчас было не лучшее время для подобных разговоров. К обеду ждать его не стоило, и когда я услышал это, мое настроение сразу испортилось. Чтобы чем-то занять мысли до возвращения Эдварда, я снова примерил на себя должность лакея и принялся наводить порядок в доме таинственного Эдриана. Это не стало спасением, но так я хотя бы ненадолго мог сосредоточиться на чем-то, помимо усиливавшихся опасений. Мне не стоило отпускать Эдварда одного. Я вряд ли смог бы помочь ему, но хотя бы обеспечил себе относительное спокойствие.       Часа через три он снова позвонил и признался, что хотел услышать мой голос. От этих слов я ощутил такой невероятный прилив нежности. Эдвард пообещал, что вернется через пару часов, а, может, и раньше.       — Помнишь, я говорил тебе про вино из запасов отца? Скоро заеду домой и как раз захвачу его. Машину, кстати, я тоже забрал, так что завтра можем отправляться в Бертро.       — Ты, главное, приезжай поскорее.       — Я тоже скучаю, Освальд. А ведь мы виделись сегодня утром. Это так странно.       — Жду тебя.       Мне хотелось сделать для Эдварда что-нибудь приятное, чтобы увидеть на его лице улыбку, которая делала меня таким счастливым. Прибрав остатки вчерашнего ужина, я решил заказать вкусной еды из ближайшего ресторана. После той истории с задержанной Энн Кристин Спаркс мы стали использовать наличные. К счастью, у Эдварда были деньги, и мы могли позволить себе не беспокоиться о финансовой стороне жизни какое-то время. Он лишился работы, да и я фактически был безработным и полностью зависел от него. Такой расклад совсем меня не устраивал, но продолжать работать на миссис Нэштон я тоже не собирался. Сначала нам нужно было разобраться в ситуации, и если Эдвард не хотел жить дома, мне там точно нечего было делать.       Ожидая доставки, я решил аккуратно развесить одежду в шкафу и наткнулся на массивную коробку, одиноко стоявшую в углу. Она была приоткрыта, и я не смог удержаться от соблазна. Отогнув часть коробки, закрывавшую содержимое, я заглянул внутрь. Первое, что бросилось мне в глаза, были книги. Книг было достаточно много, и большинство названий я видел впервые. На дне коробки, справа от груды художественной литературы и пары учебников по истории валялась стеклянная пепельница, пара авторучек, ежедневник и металлическая подставка, вроде той, на которые раньше ставили горячие кружки.       Несколько секунд я колебался в нерешительности, но потом все-таки взял в руки ежедневник в кожаном, местами потертом черном переплете. К моему удивлению, он оказался пуст. Рассеянно полистав незаполненные страницы, я добрался до последнего форзаца, на котором витиеватым, слегка небрежным почерком была выведена надпись.       Nescio quid majus nascitur Iliade.       Вчитавшись, я узнал эти слова. Та же самая фраза на латыни украшала мой перстень, и ее перевод совсем недавно озвучил Эдвард: «Рождается нечто более великое, чем Илиада». Пораженный внезапной находкой, я потряс ежедневником в надежде, что из него выпадут ответы на все вопросы. Раздосадованно отложив его в сторону, я снова пошарил в коробке, а затем начал проверять каждую книгу, рассматривая форзацы и пролистывая чуть ли не каждую страницу. Мой судорожный поиск оказался совершенно бесполезным. В книгах не обнаружилось ни единой пометки, ни одного крохотного посвящения или пожелания, вроде того, что оставляла мне Рут. Убедившись, что надпись была единственной важной находкой, я начал складывать вещи обратно в коробку.       В дверь позвонили как раз тогда, когда я выходил из спальни с ежедневником в руках. Я должен был показать надпись Эдварду и теперь ожидал его возвращения с еще большим нетерпением. Курьер доставил заказанную еду и, получив от меня деньги, ушел, мурлыкая себе под нос какую-то незнакомую мелодию.       Я притащил стол из кухни в гостиную и не спеша разложил по тарелкам, найденным в кухонном шкафу, итальянскую пасту, приготовленную по особому рецепту. Ее посоветовали мне при заказе, и я искренне надеялся, что Эдварду понравится. Это было меньшее, что я мог сделать для него, а этот обед, который медленно перетекал в ужин, мне хотелось превратить в нечто особенное и хотя бы отдаленно напоминающее романтическое свидание.       Наши с Эдвардом отношения развивались совсем не так, как я себе представлял в своих самых смелых мечтах о любви. На нашем первом свидании в кофейне, если это вообще можно было назвать свиданием, он открыл мне глаза на многие вещи, о которых я раньше даже не догадывался. Он разрушил мой мир и начал создавать новый, кирпичик за кирпичиком, а на этом фундаменте крепла и моя любовь к Эдварду, отголоски которой удивительным образом коснулись меня уже при первой встрече. А теперь мы были вместе. Я не решался назвать нас парой даже в мыслях, я не позволял себе такой роскоши. Однако последние дни, проведенные с Эдвардом, изменили не только его, но и меня. Я стал чуточку увереннее, потому что в моей жизни появился человек, который верил в меня. Всего за какие-то несколько дней я стал ощущать свою значимость, я чувствовал, что нужен тому, ради кого сам готов был пожертвовать чем угодно.       Эдвард задерживался, а мое беспокойство усиливалось. Я закрыл глаза и глубоко вдохнул, стараясь думать о хорошем и верить, что он придет с минуты на минуту. Еще около часа мне пришлось медленно сходить с ума, отдаваясь расшатанным мыслям, а затем он негромко постучал в дверь.       Едва Эдвард ступил за порог, он тут же заключил меня в объятия. В мучительном ожидании внутри словно бы напряглась тугая пружина, задеть которую означало окончательно разрушить хрупкое равновесие, но стоило мне почувствовать тепло его тела, и меня с головой накрыло спасительное облегчение. Я слишком сильно боялся потерять Эдварда.       Мы не могли оторваться друг от друга, как будто не виделись не несколько часов, а несколько лет. Он поцеловал меня, и я почувствовал, что у меня на глазах выступили слезы. Прижавшись к Эдварду еще крепче, я постарался незаметно смахнуть их рукой. Уткнувшись лицом в его пальто, еще сохранившее слабый аромат одеколона, я лелеял мысль о неповторимости каждого момента, проведенного вместе, а самое главное, о его значимости для нас обоих. Любовь к Эдварду теперь казалась мне такой привычной и естественной, как дыхание или сон. Как сама жизнь.       — Я оставил машину на соседней улице, — сообщил Эдвард и, поцеловав меня в макушку, неспешно отошел в сторону, чтобы показать мне содержимое привезенной сумки. — Это на случай, если меня вздумают искать. Я был осторожен, но кто знает… Очень надеюсь, что за мной не было хвоста. По крайней мере, я его не заметил.       Я заглянул в сумку и увидел две аккуратно сложенные стопки одежды, какие-то тетради, одна из которых явно была дневником Джеральда Нэштона, и обещанную бутылку вина. Я сразу вспомнил об остывшем ужине на столе и засуетился.       — Я ждал тебя пораньше, — извиняющимся тоном объяснил я и, схватив две тарелки, помчался на кухню, чтобы разогреть. Досадуя на то, что моя задумка получилась скомканной и совсем не романтичной, я хмуро смотрел на вращающиеся в микроволновке тарелки и ожидал позора, словно нашкодивший мальчишка. Когда я вернулся с разогретым ужином и опущенной головой, Эдвард уже открыл вино и терпеливо ждал, догадавшись, вне всяких сомнений, что именно я тут планировал.       — Пришлось задержаться, — его виноватый голос немного разрядил мою неловкость. — Прости, я, кажется, испортил твои планы. Если бы я знал, я бы все бросил и тут же приехал.       — Я просто хотел, чтобы у нас было хоть одно-единственное… хоть один нормальный ужин. — Слово «свидание» затерялось где-то внутри. Я с ужасом почувствовал, что снова начинаю краснеть, и поспешно уселся за стол напротив Эдварда. Получилось, пожалуй, слишком поспешно, потому что я случайно смахнул вилку, и она с глухим стуком упала на пол. Не поднимая глаз, я быстро вернул прибор на место, а потом тут же взял ее и начал есть. Разогретая паста оказалась невыносимо горячей, и я снова отложил вилку с глубоким вздохом. Бросив быстрый взгляд на Эдварда, я заметил, что он пристально наблюдает за мной, и я готов был сгореть от стыда, потому что все, что я делал, наверняка выглядело очень нелепо.       — Прошу, не надо так смотреть на меня, — попросил я.       — Ты потрясающий, Освальд. — Эдвард улыбнулся и, перестав гипнотизировать меня взглядом, принялся разливать вино по бокалам. — Но почему ты так нервничаешь? Тебе некомфортно… со мной?       — Что? Нет!.. Как ты можешь так думать? — От таких слов я даже позабыл о своем смущении.       — Ты часто нервничаешь в моем присутствии, — заметил Эдвард. — Ты напряжен. Почему? Прости, я все еще пытаюсь изучать тебя, это грубо с моей стороны, — добавил он и отпил вина.       Я помедлил с ответом. Эдвард так легко прочитывал мои чувства, а мне никогда до конца не удавалось понять, что же царило в его внутреннем мире. Прозорливый ум и проницательность позволяли ему видеть меня насквозь, а мне оставалось только привыкнуть к этому и не реагировать так остро, что пока было несколько проблематично.       — Иногда ты меня пугаешь, Эд, — признался я и слегка улыбнулся. — Но дело не в этом. Я… действительно нервничаю немного. Ну ладно, сильно нервничаю. Я впервые общаюсь с кем-то вот так, как с тобой. И не только общаюсь… В общем, для меня это все в новинку, и…       — А ты думаешь, для меня нет? Благодаря тебе я начал чувствовать. Я боялся этих чувств, но теперь вижу, как сильно ошибался. Освальд, — Эдвард потянулся через стол и взял меня за руку. — Скажи мне, я изменился?       — Что ты имеешь в виду?       — Я стал чувствовать себя иначе. Я хочу знать, как сильно я изменился для окружающих. Для тебя.       — Ты другой, но в то же время ты прежний. Когда ты смотришь на меня, вот как сейчас… — я запнулся, судорожно подбирая слова. Мне все еще было нелегко говорить с Эдвардом на слишком личные темы, но с каждым разом я чувствовал себя все свободнее. Он помогал мне, и я ощущал его поддержку.       — Знаешь, — прервал он мое затянувшееся молчание. — Я стал воспринимать тебя совершенно иначе. Ты нравился мне, Освальд. Нравился с самого начала, но я не осознавал этого. Как бы объяснить… Это как стоять под дождем с раскрытым зонтом. Ты знаешь, что дождь идет, ты видишь, как стекают капли, но ты не чувствуешь самого дождя. А теперь представь, что ты никогда в жизни не попадал под дождь, но тебе о нем рассказывали, и ты сам видел, но только лишь видел. И вот ты убираешь зонт, чтобы наконец ощутить эти капли на лице. И это ощущение ни с чем не сравнится. Примерно то же самое произошло со мной.       — Вот так сравнение, — улыбнулся я. — Но я, кажется, понял.       — Это самое главное, — ответная улыбка согревала сердце.       Мне вдруг стало невероятно легко, словно наконец рухнула последняя преграда, мешавшая мне поверить в свое счастье и окончательно убедиться в том, что любовь Эдварда — это не плод моего больного воображения.       — У нас будет самое лучшее первое свидание, Освальд. Может, все-таки попробуешь вино?       Я сделал глоток темно-красного напитка и невольно поморщился от смеси горько-кисло-сладкого вкуса и ударившего в нос резковатого запаха. Я никогда в жизни не пил алкоголь. В Бертро спиртное было под строжайшим запретом. Впрочем, многих этот запрет только раззадоривал, и они умудрялись доставать дешевые бутылки во время поездок в город, чтобы потом распивать их в узком кругу втайне от работников приюта.       Я сделал еще один глоток для верности, но не почувствовал никакого удовлетворения от напитка. Кажется, алкоголь слишком переоценивают. Эдвард, улыбаясь, наблюдал за мной и, судя по всему, ждал реакции.       — Тебе не нравится, — изрек он, когда я все еще пытался оценить всю прелесть вина, которое так привлекало Эда.       — Почему же, довольно необычно.       Моя реплика прозвучала настолько неуверенно, что Эдвард рассмеялся.       — Ты не умеешь врать, Освальд, — сказал он, хитро улыбаясь. — Это хорошее вино, можешь поверить мне на слово. Когда-нибудь ты оценишь его по достоинству.       Я не стал спорить, прекрасно понимая, что все, так или иначе связанное с Эдвардом, приобретало для меня особенное очарование. Он назвал наш ужин свиданием, и этой крохотной детали было достаточно. В гостиной горели несколько светильников, создавая уютную домашнюю атмосферу. Мы сидели напротив, периодически согревая друг друга влюбленными взглядами и теплыми улыбками.       — Расскажешь, как прошел день? — спросил я.       — Меня пригласили работать в «Прайс Лаборатриз», — сообщил Эдвард без особого энтузиазма в голосе. — Так как основная лаборатория разрушена, они набирают новую команду ученых. А проект «Медальон» теперь официально закрыт. Я не стал задавать вопросы об элюрах, чтобы не привлекать внимания, но, боюсь, это конец для нас.       — В «Прайс Лаборатриз» знают об элюрах?       — Они знают о проекте, — поправил Эдвард. — Впрочем, вся Америка знает о нем. Вернее, та ее часть, которая хоть немного интересуется наукой. Им известно, что этот проект связан с усовершенствованием поведения, с эмоциональным фоном и различными психическими процессами. Большинство не слишком заинтересованы, а те, кто задавал вопросы, всегда получал удовлетворительные ответы от отца, и это всех устраивало. Наука движется вперед, что-то происходит, и вроде как все довольны. Команда отца знала об элюрах, но теперь они все мертвы. А еще об элюрах знали в правительстве. Джонатан Престон был давним знакомым моего отца, и он продолжил продвигать проект после внезапного смещения Хелен Уайссманн. Но сейчас это уже неважно. — Эдвард допил вино, оставшееся в бокале, и откинулся на спинку, продолжая крутить в пальцах тонкую ножку бокала.       — Ты принял предложение?       — Я говорил с представителем Маринетти. Глупо было бросать отказ прямо ему в лицо. Если есть вероятность, что Ванесса не знает обо мне всей правды, то не стоит вызывать лишних подозрений. — Эдвард поставил бокал на стол.       — Но в тебя стреляли, — напомнил я.       — Вот это обстоятельство и не дает мне покоя, — кивнул Эдвард. — Мне так слабо верится, что это была инициатива агента. А с другой стороны, мы вообще оказались там совершенно случайно, и он никак не мог предугадать наше появление. Он едва успел спрятаться.       — А если бы я не открыл ту дверь и мы ушли, то все бы обошлось, — мрачно заключил я.       — Освальд, на твоих глазах задержали элюра, а ты все еще продолжаешь думать, что все беды из-за тебя. В Бриджерс чуть ли не военное положение, а ты сокрушаешься из-за какой-то мелочи. Перестань. Я сегодня действовал куда более опрометчиво, чем ты.       В этот момент я вспомнил про надпись в ежедневнике, которую так хотел показать Эдварду, а с его появлением она совершенно вылетела у меня из головы. Встав со стула, я торопливо схватил пустой ежедневник с маленького столика у дивана и отдал его Эдварду, предварительно открыв нужный форзац.       — Это было в шкафу у твоего брата. Нашел его случайно, — добавил я на всякий случай.       — Да, это его почерк, — пробормотал Эдвард, задумчиво пролистывая пустые страницы. — Очень интересно.       — Может, просто совпадение? — предположил я, хотя в это верилось с трудом.       — Одна и та же фраза на твоем перстне и в записной книжке моего брата? Вряд ли. — Убедившись, что ежедневник пуст, он еще раз взглянул на надпись и отложил его в сторону. — Я мог бы подумать, что эти слова на перстне случайны и что они не несут никакого смысла, хотя перстень явно родовой. Но вот это, — он постучал пальцем по кожаному переплету, — это точно не совпадение. И я в принципе не верю в совпадения.       — А мы можем как-то связаться с ним? Нам пригодится любая помощь, так ведь?       — Я, конечно, могу позвонить ему… — Внезапная пауза намекала на то, что он бы с радостью этого не делал. — Давай отложим это до завтра. Я позвоню ему с утра и спрошу. А сегодняшний вечер я хочу провести с тобой и не думать обо всех этих проблемах. Я мечтал об этом весь день.       Я стоял рядом с Эдвардом, и ему достаточно было лишь протянуть руку и притянуть меня к себе. Совершенно не сопротивляясь, я оказался у него на коленях, его губы на короткое мгновение мягко прикоснулись к моим, а затем он прижался лбом к моему виску. Мы просидели неподвижно несколько минут, наслаждаясь близостью друг друга без лишних слов. Эта половина гостиной слабо освещалась, и полумрак добавлял обстановке особое очарование. Больше всего на свете мне хотелось запечатлеть этот миг в памяти, чтобы возвращаться к нему снова и снова в тяжелые минуты, если таковые настанут. Я провел пальцами по щеке Эдварда и почти невесомым прикосновением задел губы. Мою руку мягко перехватили, и, не открывая глаз, я почувствовал, как он целует ее, а потом прижимает меня еще крепче.       — Сегодня снова хочешь ютиться на этом диване? — с легкой насмешкой спросил Нэштон.       — А есть другие варианты?       Я игрался с воротником его рубашки, то зарываясь под него пальцами, то выгибая его в обратную сторону, изредка задевая пальцами шею, пока Эдвард снова не перехватил мою руку. Наши пальцы переплелись, как в ту ночь, когда я едва не лишил себя счастья.       — Я еще вчера предлагал тебе лечь в комнате Эдриана. Ты боишься, что он будет против?       — Его все равно здесь нет… — я покачал головой.       — Тогда в чем дело? Ты можешь как следует выспаться под одеялом. Маленькие радости жизни, Освальд. А завтра нам предстоит долгий путь.       — А ты что же не ложился?       — Я не хотел оставлять тебя одного.       — А если бы я лег в комнате?       — Я был бы рядом. Если бы ты захотел, конечно.       Последние слова Эдварда заставили меня призадуматься. Коротать ночь на диване, пусть даже и тесно прижавшись друг другу, — это одно, а лечь в одну постель, раздевшись и накрывшись одеялом — это совсем другое.       — Освальд, только не говори, что дело в этом. — Иногда он словно читал мои мысли, и очень часто это происходило в самый неподходящий момент. Я не знал, что сказать, потому что в голове не нашлось подходящего ответа даже для самого себя. Будь что будет, только бы он не думал, что мне неуютно рядом с ним. Все было с точностью до наоборот, но я был слишком слаб, чтобы убедить его в этом.       Поэтому я просто поцеловал Эдварда. Именно в этот момент все и началось.       Раздался звук разбитого стекла, и я почувствовал мокрые брызги на лице. Мы резко вскочили на ноги и огляделись. По столу разлилось красное вино, тонкой струйкой стекавшее на пол и напоминавшее кровь в полумраке. Осколки стекла каким-то чудом не задели нас с Эдвардом. Я буквально остолбенел, завороженно уставившись на увеличивающуюся лужицу на полу. Что-то просвистело в нескольких сантиметрах от моего уха, и меня тут же схватили за руку и потянули вниз.       — Уйдем через черный ход, — пригнувшись за диваном, прошептал мне на ухо Эдвард. Его голос подрагивал, но он крепко держал меня за руку. — Идем, Освальд. Нам больше нельзя здесь оставаться. Освальд…       Он зашипел на меня и резко встряхнул, мгновенно приведя в чувство. Из ушей словно выдернули затычки, и я снова вернулся в реальность. В нас стреляли. Это не было случайностью. Кивнув Эдварду, я бросился следом за ним к двери за углом гостиной, которая была занавешена каким-то современным подобием гобелена и которую я даже не замечал до настоящего момента.       Когда мы выбежали из дома, позади раздался еще один выстрел. Но теперь нас было уже не достать. Мы перебежали через дорогу, освещенную фонарями, и Эдвард свернул направо. Я следовал за ним с бешено колотящимся сердцем, надеясь, что за нами не бежали преследователи, потому что сил оглянуться мне уже не хватало. В этой чудовищной панике я не понимал, куда мы бежим, и только когда Эдвард остановился у припаркованного автомобиля, я вспомнил, что он оставил машину на другой улице. Он приложил палец к мини-панели на двери, и после негромкого писка, дверь приоткрылась.       — Садись, — бросил он мне, запыхавшись от бега.       Я быстро обогнул машину и заскочил на переднее сиденье. Не успел я закрыть дверь, как машина тронулась.       — Как же нам повезло, что я ношу ключ зажигания в кармане брюк, — мрачно усмехнулся Эдвард, когда мы отъехали на приличное расстояние от дома и немного отдышались. За окном стремительно проносились огни ночного Бриджерс, но я ничего не замечал.       Я внезапно осознал, что мы не захватили ни наши пальто, ни сумку с вещами, а теперь мчались в полнейшую неизвестность.