Идеальный компромисс

      «Когда сахар растворяется в чае, он же не исчезает. Вот так же и ты не исчезнешь.»

             Пока дни сменяют ночи, леса за окном превращаются в степи, и случайные попутчики покидают поезд один за другим – ноябрь окончательно переходит в декабрь. Несомненно и бесповоротно, без намёка на сырой дождь и остатки жухлой травы – вдоль горизонта бегут лишь белоснежные волны сугробов, бесконечного на вид простирания и неизвестной глубины. Бакалавр смотрит на них почти до боли от отражённого снегом солнца, пытаясь разглядеть – что-то?              Ритмичный стук колёс разбавляется звяканьем ложки внутри стакана – движение привычки, больше успокаивающее и бессознательное нежели продуктивное, потому что за краткий срок эпидемии он разучился пить чай с сахаром или мёдом. Воду, ставшую главной ценностью – да; кофе, когда без него становилось невозможно существовать – конечно; вязкий твирин в качестве последнего шанса поднять иммунитет или кратковременно забыться – к сожалению. Если повезёт, ставшие дефицитными тан или молоко. Всё, что можно употребить даже не на ходу – на бегу. На заваривание чего-то толкового быстро перестало хватать времени, сил и терпения, хотя казалось бы – бытовое действие, почти традиция. За прошедшие месяцы она так и не вернулась.              За это спонтанное чаепитие стоило благодарить проводницу – он и отблагодарил, со всей галантностью уставшего от долгой поездки человека, радующегося кипятку зимним утром. От сахара отказался сам – зачем? От вредной склонности лишать себя маленьких простых приятностей оказалось избавиться сложнее, чем от курения. Закурить не хочется, хотя возможность есть – холодная пересадка в грузовой вагон затягивается. Даёт время и повод порадоваться, что несмотря на сомнения, валенки он с собой взял.              Финальная часть поездки ни окон, ни видов из них не предоставляет. Только шершавые стены, жёсткие ящики, монотонный грохот и ни одного ориентира, скоро ли они прибудут на место.              Резкая остановка выбивает дыхание из лёгких – сильнее, чем следовало бы. Как будто с силой, до хруста костей, до трещин по швам, его приветственно обнимает сам город. Давит своей наконец-то достижимой близостью – и ощущением, что находится на краю земли – небо и степь сливаются позади в одно, бесконечное и белое, на фоне чего Данковский – чёрная точка.              На станции он находит знакомое лицо очень быстро – и ответный взгляд почти сразу находит его. Не улыбаться очень сложно, и непонятно, зачем он пытается – но улыбка всё равно находит, как просочиться и убрать её уже невозможно. Он покачивается – как будто от холода, как будто чтобы согреться, на деле – чтобы унять в себе что-то распирающее и воздушное. Как будто до последнего сомневался, что ему будут рады – но ему рады. Нормально ли, что это вызывает такое удивление?              Он протягивает руку в варежке – её берут, но рукопожатия не случается – вместо этого его тянут и сжимают в объятиях. Стремительно – он хватается за человека в ответ больше из-за рефлекса, до того как додумается тоже обнять. И крепко. Ноги совсем отрываются от земли. На мгновение захватывает дух. Бурах разглядывает, как и положено после долгой разлуки: внимательно, впитывая изменения, неотрывно и почти что ласково. Или Данковский не так эмоции во взгляде трактует – он не так в этом хорош. Или ему просто кажется. Но глаза у Артемия странные – в них искорки.              Даниил поправляет съехавшую шапку – холод нападает быстро и кусает за уши остро.              – Приятно видеть, что ты мне так рад.              – Очень рад, – до нелепого широко улыбается Артемий: – Расцеловал бы, да губы на морозе потрескаются.              Щёки внезапно перестают мёрзнуть.              Когда они уже берут чемоданы, Бураха окликает голос – металлически лязгающий, специфический – но не враждебный. Артемий на секунду разгибается, чтобы в ответ помахать женщине у соседнего вагона. Она не светится от радости так сильно, но выглядит дружелюбной – Данковский прищуривается, чтобы понять – незнакомое лицо или просто сложно узнать в шали и зимнем румянце. Незнакомое. Бурах начинает бодро шагать и на ходу поясняет: «Айза». Инженер, с Юлией работают.              По пути Даниил видит снеговиков – самых разных, в основном кособоких, иногда – обычных, с морковкой вместо носа, иногда – по-бычьи рогатых. Большая часть вывезенных детей после карантина вернулась в город. Тут всё ещё не так шумно, как в первый день, когда он сюда попал – но шумно и оживлённо всё равно, а что в сравнении тише – так это можно списать на мороз, в холода лучше сидеть дома. Тянет разным дымом – кто-то греет печку, кто-то топит баню. Обычно города застывают, как охваченные коркой льда озёра и пруды – в это время почти не существуют, лишь пережидают зиму. Этот город в смене времён года выглядит более настоящим. Идеальный компромисс незнакомости и близости: ничего не напоминает о трагической осени, но ноги сами находят дорогу и даже сворачивают в правильный двор.              Рельсы быстро сменяются протоптанными тропинками в снегу, тропинки – вычищенными дорожками. Снег высится вдоль них высокими кучами, пространство урезано. Возможно поэтому они идут слишком близко – бок о бок, иногда легко задевая друг друга плечами. Чемодан в чужой левой руке стукает над коленом. И пока Даниил думает, менять ли траекторию движения чтобы избежать столкновений – Бурах и так несёт его вещи, зачем доставлять ещё больше неудобств – шагать чуть в стороне не сложно, но не очень хочется – до того как мысль успевает стать отчётливой, Артемий перехватывает чемодан в правую руку, и тот больше не мешается. Теперь они сталкиваются не только плечами, но и кистями рук.              Он не помнит, чтобы видел Артемия таким счастливым – да и счастливым в принципе. Даже после исчезновения постоянной угрозы, даже когда случилось чудо и панацеи хватило на всех, даже когда город стал восстанавливаться и было понятно, что с его ранами больше ничего не случится – они благополучно станут безболезненными рубцами. Кажется, всё это время они были слишком уставшими, чтобы почувствовать что-то хорошее, и сейчас оно в новинку и из-за этого немного тревожит. Не слишком сильно. Идеальный компромисс незнакомости и близости.              У Разбитого сердца и дома Рубина Даниил осматривается внимательнее: вдруг произойдёт случайная встреча. Да и просто увидеть следы присутствия, свидетельство жизни – уже хорошо. У входа в бар чинят фонарь. В окне Стаха заметно какое-то движение, хотя силуэт на первый взгляд не принадлежит ему. Всё будто на своих местах, и можно идти дальше. Времени предостаточно, встречи Данковский не торопит: а ещё о своём приезде он их не предупреждал, и даже любопытно, насколько быстро в маленьком городе сюрприз перестанет быть сюрпризом.       По-настоящему дома у Артемия он ещё не был. Когда Даниил уезжал, дом Бурахов только вычищали и собирались обживать заново, он (уже) ещё не был полноценным домом. Когда они наконец-то оказываются в тепле, перемены становятся ещё заметнее. Плетёные коврики на стульях – явно новые. Беспорядочные вещи повсюду – явно детские. На столе перед Данковским появляются чашка с чаем и блюдце с конфетами. Всё слишком обострённое: после варежек не хочется надевать перчатки, поэтому кружку он держит горячими от неё же руками. Уже нельзя игнорировать наставшие новые времена.              Можно обменяться новостями. Уже более мелочными, чем получалось в письме. Заметить, что горизонт планирования стал больше, чем на пару часов и даже на пару дней. Кажется, тут твёрдо намерены дожить до весны. И даже до лета, а может и уверенно прожить целый огромный год. Он скептически хмыкает, но циничный комментарий встаёт в горле комом и не покидает его. Щиплющие мысли о собственном горизонте планирования лучше запить чаем и заесть ириской.              Чай с молоком и сахаром, так что конфеты – перебор, но попробовать можно.              В груди больно – как-то абстрактно и не симптоматически – и в районе сердца что-то слишком живо и самостоятельно шевелится. Следующий за болью сосредоточенный взгляд доказывает: гаруспик – по линиям или без, видит гораздо больше, чем ему показывают. И пока непонятно, плохо это или хорошо. Есть время разобраться – судя по всему, в планы на предстоящий огромный год он тоже включён.       В паузе между тем Артемий встаёт из-за стола; с целью – налить ещё чая. Даниил встаёт без цели – и без лишних мыслей, машинально следуя. Чтобы постоять с чашкой, прислонившись к шкафу спиной. Необходимости держать осанку он не чувствует, и немножко по этому самому шкафу съезжает.              Артемий по-домашнему мягок и источает уют, как лампа – свет, как морфий – облегчение, как печка – тепло.              – Отогрелся? – смотрит слегка смешливо, всё ещё изучает, как бакалавр смотрится в непривычной среде. Как он расслабляется и расслабляется. Вызывает желание прощупать, до какой ещё степени можно его расслабить. Даниил в ответ довольно щурится и кивает:              – Ага. Губы не потрескаются.              Данковского тянет – чем-то плотным и осязаемым, но в то же время невесомым. Он находит глазами столешницу сбоку от себя и отставляет чашку. Этот тихий стук звучит как щелчок запущенного механизма. Кажется, это переломный момент. Глаза у Бураха больше не искрятся – светятся.              Хочется провести открытыми ладонями по предплечьям, живому теплу под колючим свитером, погладить – ведь можно? Он решает, что можно. Ему не противоречат.       Поцелуй доходит до него очень плавно. Как солнечное затмение – с медленным сближением; потерянным моментом, когда ожидание сменяется действием. Волшебно завораживающее явление, несмотря на свою научную обоснованность.              Глаза хочется открыть – любопытно посмотреть вблизи – и одновременно не хочется. Чужие ресницы гладят кожу. Такого точно в письмах не напишешь и не передашь, каким бы ни был почерк, как бы ни плыли чернила, каких бы ни выбрал слов, с каким чувством бы ни запечатал конверт. Сколько бы ты их ни запечатал. На Даниила давят нежностью, и он вжимается в ответ. Он сам – сургуч. Он тает и позволяет в себя впечататься, оставить на себе след. Закрыть собой что-то личное.              Ему странно лениво – как лениво бывает под весенними лучами, когда солнце впервые после долгой зимы начинает не только светить, но и греть. Ему сладко – как будто он сам сахар. И горячо – как будто он сам чай. И он растворяется в блаженном отсутствии мыслей, и не чувствует ничего кроме губ.              Их обоих заставляет вздрогнуть резкий стук во входную дверь. Артемий прижимается лбом к его лбу с закрытыми глазами, замирает, легонько бодая, на пару мгновений. Стучат ещё – громко, нетерпеливо – так стучат точно зная, что кто-то дома и что дома их ждут. И Бурах отрывается и разворачивается на выдохе, исчезает в коридоре. Даниил прислушивается, пока приходит в себя, пока беспокойно шагает туда-сюда по маленькой кухне.              Слышно, как с обуви обстукивают снег. Спичка тараторит за двоих, спешит рассказать, как будто может не успеть поведать что-то очень важное. Битва в снежки между песиголовцами и двоедушниками. Действительно важное. Рассказывает, как один из котов двоедушников вернулся. Думали, что сбежал, нигде не могли найти, а сегодня оказался дома, как будто и не пропадал никуда. Мишка смеётся. Данковский удивлённо застывает на середине движения. Мишка смеётся?              С лёгким ноющим дискомфортом Даниил отмечает, что продуманнее действовал бы по-другому. Всегда что-то тянуло откладывать всё хорошее так, чтобы было куда сбежать – если не далеко, то хотя бы чтобы отделиться и подумать. Вышло не как в прошлый раз – перед отъездом, перед расставанием, когда откладывать было уже некуда, перед самым грохочущим поездом – слишком трусливо и слишком аккуратно, когда скользнувшие по щеке губы в прощальном объятии можно было принять за неуклюжесть и иллюзию. Тоскующий наперёд взгляд – за искажение в пасмурных сумерках и мигающих фонарях станции.              Данковский жмурится до мерцания под веками. Ничего. Подумаешь, немного вывернут наизнанку. Разморило в тепле. Позволил себе.              Ему слишком сладко, тепло и людно, хотя это абсолютно нормальная сладость, уютное-не-обжигающее тепло и всего три человека. Просто надо учить себя находиться в чём-то хорошем и хорошо жить.              Впереди день, полный общения и неизбежных встреч, светлый и огромный, и прятаться некуда. Его нужно просто пережить. Ещё и самый первый день приезда – впереди не один месяц в гостях, в получужом и полупринявшем городе, неизбежно ершистом, но на этот раз не разбивающим с порога надежд на что-то хорошее. Впереди целая жизнь. Прятаться некуда. Прятаться и не нужно.              Бакалавр вздыхает и, разгладив и так ровные манжеты для успокоения, выходит в коридор к радующимся ему людям.

***

      

все собаки вернулись домой, все дети нашлись здесь, теперь навсегда хорошо, причина тому – ты