Фобос, Эрос, Ахерон

      Мое знакомство с «Викторией» сейчас можно рассматривать как настоящее совершеннолетие. Когда я отбросил всё, за последние деньги уехал в Нью-Йорк и завалился в этот мерцающий бар, началась непредсказуемая и самостоятельная жизнь. Именно её я в свои тогдашние девятнадцать лет так жаждал. Там, за стойкой, я встретил Клоринду. Уже через час она на мне висела, направляя в сторону своей маленькой квартиры. И еще чуть позже — целовала меня в висок, и садилась на мои бедра, пока я высвобождался из штанов и белья. Тогда мы всю ночь не спали, между сексом разговаривали. Мы, абсолютно нагие, спорили на разные высокие темы, Клоринда разваливалась в кресле, курила, внимательно меня слушала, пока я охотно делился с ней своей скудной биографией.       Я рассказывал, как рос с папашей-ветераном Вьетнама, как он меня бил, как я работал грузчиком и на первую же зарплату приехал сюда. Моя немногословная собеседница была действительно заинтересованной, что вкупе с её вечной вежливой прохладой действовало на меня как магнит.       Клоринда еще долго оставалась для верным слушателем, потрясающей женщиной, с которой я коротал ночи и в доме которой я жил первое время. С Клориндой я всегда был залюбленный, услышанный и понятый. Мы никогда и никак не обсуждали наши взаимоотношения. «Надо жениться,» — сказал бы отец. Но тогда набирала обороты сексуальная революция, так что мы решили пойти по модному пути сожительствующих любовников. Я все также часто бывал в «Виктории», где давал рост и полное развитие своей меланхолии, а к двадцати трём к ней добавился еще и алкоголизм.       К двадцати трём мы с Клориндой откровенно друг друга подзаебали, даже без бытовых вопросов — я тогда уже смог немного накопить денег и снять себе жилье. Секс остался, вписался в рутину, которая была, очевидно, неизбежной. Утром был тяжелый физический труд, вечером была «Виктория». Когда я наконец нашел время завалиться к Клоринде в квартиру, там были следы чужого мужчины, что, всё-таки, немного возмутило — она даже не предупредила меня. Тогда мы впервые обсудили что можем, а что не можем. Проще говоря, я получил разрешение спать с кем хочу, а Клоринда же ни в каких разрешениях и не нуждалась.       Нью-Йорк же рос и менялся. Каждое утро таская кирпичи на стройке, я заглядывался на улицы, где появлялось все больше женщин без детей, странно разодетых мужчин. С наступлением восьмидесятых в моду медленно вошел рок, мы с Клориндой тогда скинулись на радиоприёмник и жаркими летними днями собираясь у нее дома, взахлёб слушали группы Сьюзи, Фредди, Эндрю. Я пытался вписаться в этот быстро меняющийся мир — в восемьдесят третьем мне уже стукнуло двадцать шесть, появилось чувство, что я перестал куда-то успевать и что моя молодость стремительно кончается. Ужасно модный на тот момент фильм «Лицо со шрамом» меня ни капли не восхищал, мысли о возвышенном медленно превратились в легкие тревоги о состоянии здоровья — зубов, моей проблемной кожи, на которой частенько вскакивали язвы, моей больной от вечно тяжелого труда спины. «Меня рановато мучает кризис среднего возраста,» — думал я, отращивая усы и гелем укладывая непослушные волосы. «Меня рановато мучает возраст» — уже парировал я себе, смазывая свои покрытые болячками плечи и убирая выпадающие волосы с пола. С такой проблемой я зашел к Клоринде, честно вываливая на нее свои страхи окончательно упустить молодость.       — Пробовал удариться в какое-то движение? Привнести чего-нибудь новенького в свою жизнь? — хитро сверкая глазами, спрашивает Клоринда. Я слишком хорошо ее знаю, так что сразу напрягаюсь.       — Не хочу ударяться в коммунизм, — сгоряча выпаливаю, — милая, я не настолько скучаю.       Клоринда недолго сидит в замешательстве, потом взрывается хохотом. Встаёт с кресла, качая бедрами, заходит мне за спину, нагибается, опасно держа сигарету около моей рубашки. Её правая рука ползет по моей груди.       — И я не страдаю от деменции, чтобы забыть, что ты умеешь, — все также меланхолично продолжаю я. Её совершенно это не волнует, Клоринда целует меня прямо под ушком, и затягивается от сигареты. Чувствую — она думает.       — В последние месяцы в «Виктории» стали собираться парни крайне интересной наружности, — наконец говорит она, — можешь с ними… пообщаться. Их все больше, может, поймаешь эту свою молодость за хвост.       — Ты говоришь про геев?       — Да, — непринужденно отвечает Клоринда. Не то, чтобы я афишировал свою сексуальную ориентацию. Моя дорогая просто умна и знает меня как облупленного.              Ради приличия возмутился:       — С чего ты взяла, что я любитель членов?       Клоринда всплеснула руками и раздраженно застонала:       — Ой, не начинай!       И да, буквально через три часа я завалился в бар. Ничего в нём не поменялось, бармен толкнул ко мне виски. Все как обычно, но в этот раз я ловлю на себе взгляд мужчины слева и удерживаю зрительный контакт. Пожалуй именно с этого момента началась моя вторая молодость — как говорит Клоринда, мое погружение во все сексуальные девиации Нью-Йорка. Признаюсь, пробовал БДСМ, во всех позах и в обеих ролях. Моя дорогая подруга, наверное, только посмеяться хотела, но я медленно втянулся. К своим двадцати восьми я уже часто был связанным, в коже, с плетью в руках, со стоящим колом членом перед незнакомым мужчиной. Или мужчинами.       Клоринда мои предложения попробовать что-то такое в нашей сексуальной жизни даже слушать не хотела, явно озабоченная чем-то своим. Ей, в отличии от меня, тогда стукнуло все тридцать, после юбилея она выглядела изможденной. Где-то в глубине души я дрожал от страха, потому что не дай бог она была беременна — это была бы трагедия. Но даже так я предпочел не беспокоить леди своими надумками.       Прошло два месяца, во время которых я всячески развлекался. Должен признать — моя моральная верность Клоринде ни на секунду не пошатнулась, ни с одним мальчиком я дольше одной ночи не разговаривал. Тем временем на горизонте моей обретенной безмятежности нарисовалась проблема: Содом и Гоморра, в которые я раньше навечно перенес бы свою душу, мне наскучили. Бар «Виктория» мне наскучил. Секс наскучил. Тогда я уже работал бригадиром на стройке и получал неплохие деньги. В какой-то момент я понял, что, кроме Клоринды, близких друзей у меня особо и не было, а Клоринда вообще была недоступна — закрылась в квартире, как медведица засела в своей берлоге, и не выходит из нее. Я морально уже приготовился к необходимости принимать своего (или не своего) младенца и с головой удариться в образ жизни, который я уже заранее ненавидел всеми фибрами своей души. А пока Клоринда видимо собиралась с силами, я в одиночестве шатался по Нью-Йорку, выкуривая пачку за пачкой.       А потом произошло чудо — в моей жизни появился он. Спокойный, надежный, стабильный. В моей жизни появился Нёвиллет. Совершенно случайно — сначала компания, которую я представлял, взялась за постройку филиала для их адвокатской конторы, где я встретил серьезного и сдержанного Нёвиллета. А потом вечером я наткнулся на него у входа в «Викторию» — заметно нервничающего, с ссутуленными плечами и убранными в хвост белыми волосами. Нёвиллет был буквально на год младше меня, но, как он потом признался, сын из богатой и влиятельной семьи не может быстро принять свое отличие от остальных, «нормальных» людей. Что мне давалось как нечто простое и очевидное, для него было испытанием, через которое он мужественно проходил. Нёвиллет был поразительно умным и начитанным, рядом с ним я чувствовал себя школьником, впервые сидящим перед учителем. Мне казалось, что если я послушаю его еще хоть чуть-чуть, то точно стану в несколько раз умнее, чем был до этого. Мы гуляли по ночам, с окна моей комнатушки смотрели на беспорядки на улице, Нёвиллет учил меня моим же правам. Спустя некоторое время мы провели с ним ночь, потом — вторую. И вот я перешел рубеж, ведь моя моральная верность моей дорогой Клоринде рухнула как карточный домик. Я поймал себя на том, что люблю играть с чужими волосами, вместе стоять под водой после секса, долго смотреть в светлые голубые глаза и потихоньку разделять быт на двоих. Я привык к чужому запаху, у меня будто открылось второе дыхание: когда мне исполнилось тридцать лет в его объятиях, я почувствовал себя самым молодым парнем в мире.       Я перебрался в комфортную двухкомнатную квартиру Нёвиллета, где мы стали существовать как настоящая пара. Он строил просто невероятно успешную карьеру, благодаря своей смекалке и гибкому уму легко выигрывал дела. Нёвиллет несколько раз предлагал мне оставить тяжелую работу на стройке, чтобы устроить меня куда-то по знакомству, но я настойчиво отказывался — от одной мысли, что я могу быть где-то по блату, тошнило. Более того, я неплохо так поднялся в своей строительной компании и надеялся уже дослужиться до каких-нибудь ощутимых высот. Я пропустил момент, когда «Виктория» обанкротился — как же давно я там не был! Вечерами мы ели домашнюю еду, обсуждали работу, Нёвиллет зарывался пальцами в мои непослушные и жёсткие волосы, пока я лежал у него на коленях. Мы друг к другу привыкали, пытались прочувствовать комфортный для обоих темп жизни. Было много перепалок из-за распределения обязанностей и привычек, вплоть до времени когда нужно ложиться спать. Но внезапно я поймал себя на мысли: насколько же всё правильно. Как будто уготованная мне Господом богом участь -- это влюбленными глазами смотреть за тем, как Нёвиллет покоряет новые и новые высоты.       В таком темпе мы прожили до середины восемьдесят седьмого. С Клориндой я стал видеться намного реже, все время что проводила со мной, она пряталась за солнечными очками и кучей одежды. Ребёнка не было, я облегченно выдохнул, но старые опасения сменились новыми — вещества? Мы обсуждали такую возможность с моим ненаглядным.       — Если это вещества, то у нее будут большие проблемы, — с серьёзным лицом заявил он, — я понимаю что она тебе дорога, но ради твоего же блага…       — Нет, — сказал я, чувствуя, как мое сердце ухнуло вниз. За Клоринду я готов был бороться, ведь ей (почти) наравне с Нёвиллетом принадлежала каждая клеточка моего небольшого сердца, — я с ней поговорю. Может, это даже не вещества. Просто дай мне время.       Нёвиллет тяжело вздохнул и закрыл лицо ладонями. Он, как и любой живой человек, неспокойно принимал наши с Клориндой сложные отношения. Я с ней не разрывал, просто после знакомства с Нёвиллетом ни с кем кроме него не спал. Нёвиллет же настойчиво толкал меня к тому, чтобы я поговорил с Клориндой. Вряд ли он показал бы свою обиду, если бы я стал дальше бегать от выяснения отношений — просто как моллюск закрылся бы в раковине, надолго затих, угнетаемый своей меланхолией. Вот и тогда он поднялся, устало посмотрел на меня своими светлыми глазами.       — Ризли… — тяжело выдохнул, явно борясь с желанием молча уйти. Но нет, он знал, что с его молчанием мы бы ничего не решили. Он терпел, для меня терпел, что в моем представлении было высшим проявлением привязанности, — будь мужчиной в конце концов. Реши все проблемы со своей подругой и вернись сюда уже готовым к нормальным отношениям.                     Он снова смерил меня осуждающим взглядом, но тяжело закашлялся и пошёл к раковине, оставив меня в гордом одиночестве думать о том, куда я завел нас троих.       Спустя пару недель я наконец смог убедить Клоринду выйти ко мне на лестничную площадку. А потом — да, стыжусь, — быстрым шагом зашел к ней в квартиру, буквально затащив ее за собой. Клоринда конечно же прошипела мне что-то обидное, но я толкнул ее на свет, присматриваясь к зрачкам, ноздрям, коже на руках. Все чисто, никаких намёков на наркотики. Но как же плохо она выглядела! Кожа у уголков губ зашелушилась, под глазами пролегли темные круги, сама Клоринда была белее мела.       — Ты принимаешь наркотики? — сразу резко и отрывисто спросил я. Клоринда поджала губы и замотала головой, выглядя крайне оскорбленно.       У меня от сердца отлегло. Она не наркоманка. Все мои подозрения сначала о ее беременности, потом о зависимости были просто страхами. Клоринда аккуратно высвободилась и тенью проскользнула за стол.       — Прости, я… Я просто ужасно беспокоился, — честно объясняю я ей, — ты резко перестала со мной разговаривать.       — Тебе не казалось, что может быть я хотела отдохнуть эти месяцы? — ядовито отозвалась она.       У меня начинала болеть голова, но я, ведомый страхом за чужое благополучие, заварил чаю и сел напротив Клоринды, готовый выслушать.       — Что произошло?       — Я заболела, — тихо отвечает она, отводя взгляд, — я еще никогда так не болела, так что хотела устроить себе небольшой… Перерыв.       Я снова почувствовал укол страха, когда она схватив салфетку, закашлялась, после чего на белой бумаге остались красные следы. Она и правда выглядела как больная чахоткой дама прямиком из девятнадцатого века.       — Вот, смотри, — она без стеснения снимает с себя майку и демонстрирует язвы у себя над грудью. Поворачивается спиной — там тоже есть. Я ловлю себя на мысли, что у меня они тоже есть. Уже несколько лет как они упорно идут по всей линии плеч и вдоль позвоночника.       — Что говорят врачи?       — Это что-то новое, какая-то недавняя болезнь. Они пока не дают никаких прогнозов, но чувствую я себя очень дерьмово, — призналась Клоринда, зажав между зубами сигарету, — говорят, у меня СПИД. Я честно не интересовалась им, но что-то знакомое в этом есть.       И то верно. Я никогда не интересовался новостями, но иногда видел в заголовках газет названия этой болезни, вкупе со словом «ВИЧ». Тогда я пообещал себе завтра обязательно взять несколько новых выпусков.       — Почему ты не сказала мне раньше? —мой голос звучал слишком глухо.       — Я тебе не жена, — огрызнулась.       — Да. Ты мой лучший друг, — честно сказал я.       Клоринда замерла, ее глаза заблестели. Мне правда казалось, что еще секунда — и она разрыдается. О, какой же одинокой она всегда была! Даже похлеще меня, ведь ее интровертная душа не пускала никого ближе физического контакта. Но вместо слёз она снова закашлялась, и стерев кровь с губ, серьезно посмотрела на меня.       — Мы больше не будем спать вместе. Никогда. И лучше не будем пить из одного стакана и есть одними приборами. Я не знаю как еще я могу тебя заразить, если я этого еще не сделала, но из нас двоих хоть один должен быть в безопасности.       — Да, об этом… — мне стало неуютно, — я уже полгода живу кое с кем. Я тоже больше не могу спать с тобой, — как же было стыдно, рассказывать обо всем лишь спустя целых шесть месяцев! — мне кажется, я влюбился.       Я ждал обиды за такую эмоциональную измену, я жаждал её, чтобы получить по заслугам. Но вместо этого Клоринда широко улыбнулась самой счастливой из своих редких улыбок.       — Я рада. Будет кому о тебе позаботиться.       В тот вечер я вернулся в наш с Нёвиллетом дом. В его глазах я стал настоящим героем, но в душе моей бился в приступе ужасной тревоге какой-то комочек, растущий в геометрической прогрессии. Нёвиллет видел, что я на нервах — он обнимал меня, кормил домашней едой. Мы тогда выпили по бокалу белого вина и целую ночь утешали друг друга. Как пара. Именно тогда я ненадолго успокоился.       Успокоился, пока не купил новый выпуск газеты «Native» и не прочитал о статусе пандемии. Пока не подошёл к незнакомому рыжему парню, тоже читавшему эту газету. Пока он не рассказал мне, что правительство клало на разработку лекарства. Пока я не узнал, как передается ВИЧ.       Тогда я буквально вырвал Нёвиллета с работы, потащил в больницу. Я молился всем богам, но когда врач попросил нас обоих присесть, перед глазами простерлась красная пелена. Я замотал головой, отбросил от себя бледные руки Нёвиллета и хлопнув дверью приемной, убежал. Убежал как маленький мальчик. В тот день я впервые за долгое время зашел в бар и был готов напиться до смерти, пока Нёвиллет меня не нашел и не отругал, как нашкодившего пса. Он отвел меня домой и спокойно объяснял мне, что может еще не все так плохо, пока я правда старался не заплакать от страха.       — Ты можешь заплакать, если хочешь, — шептал он мне, — поплачь, тебе станет легче.       Я не пролил ни слезинки. А Нёвиллет хотел еще что-то сказать, но мучавший его кашель помешал. Когда он вернулся из ванной мне показалось, что изнутри рукавов его рубашки темнела кровь. Но я убеждал себя, что мне просто показалось. В ту ночь мне снилось как огромный мужчина в латексном костюме рыл могилу, в которую по очереди падали мужчины и женщины. Мы с Нёвиллетом стояли в этой очереди, я видел его тонкие светлые волосы прямо перед собой. Когда подошла наша очередь, он не оборачиваясь, упал прямо к груду тел, оставляя меня кричать. Я стоял над этой могилой, видя знакомые лица и понимал — я упаду следующим. Нёвиллет меня разбудил, как объяснял тогда, я выглядел так, будто еще секунда — и я задохнусь от ужаса.       Я взял в моду каждый понедельник покупать газеты. Прогнозы были не утешающие — государство абсолютно никак не реагировало, число погибших росло. Также я начал все свои обеденные перерывы тратить на походы к Клоринде. Она стала охотнее пускать меня к себе, но с каждой секундой она все сильнее гасла. Нёвиллет вошел в положение, готовил ей бульоны и передавал их со мной. Иногда стал сам её навещать.       В начале восемьдесят восьмого Нёвиллет в ярости ворвался в квартиру, начиная крушить все, что видит. На мои вопросы он выпалил, что, прознав о том, что он ВИЧ-инфицированный, его так просто лишили работы. У нас были неплохие накопления, но Нёвиллет долго справлялся с этим ударом. Затянувшись в тяжёлую рутину попыток вылечиться и постоянных подработок, мне перевалило за третий десяток. Я сбрил свои глупые усы, Нёвиллет убедил меня сделать более простую стрижку. Я перестал носить модную одежду и гулять по новым местам. Восьмидесятые потухали вместе с моими надеждами.       Клоринда умерла десятого июля, в четыре часа ночи. Она задохнулась в своей кровати. Тогда я долго корил себя, что не дал ей умереть у себя на руках, что в ту ночь я оставил ее одну. Нёвиллет молчал. Он никогда не был близок с Клориндой, но уважал мою крепкую с ней связь. Родственников у нее не было, мы скромно похоронили её на небольшом кладбище за городом. Тяжело описать, как я проживал то время. Казалось, что руки Нёвиллета служили для меня спасательным кругом. Я держался, чтобы спасти наш союз и не дать трауру закрыть меня от моей самой большой любви. Я терпел даже когда видел, что Нёвиллет начал напоминать Клоринду в восемьдесят седьмом. Он стал часто закрываться в ванной, и я не подходил ближе, чтобы не дай бог не услышать как он плачет. Сам же я не плакал. Я никогда не плакал.       После того, как я помогал Нёвиллету смазать выскочившие у него на плечах язвы и поил его всеми лекарствами, я брал огромный плакат, где криво писал «ОСТАНОВИТЕ СПИД» и шёл на Тайм-Сквер. Я лежал вместе с другими протестующими на асфальте и смотрел в такое мирное и чистое небо. Я не дрался с полицейскими и не кричал, у меня, признаться, не было сил — хватало энергии только лежать и думать. Я думал о том, что у Нёвиллета я был первым мужчиной. О том, как в середине восьмидесятых мы с Клориндой беспорядочно спали сначала со всеми, а потом друг с другом. Я думал о том, что я собственными руками погубил своего любимого. Я не винил Клоринду в том, что я заразился — непонятно, кто стал катализатором заражения нас троих. Но от одной мысли, что во всём могу быть виноват я, мне становилось физически плохо.       В восемьдесят девятом году я заметил, что Невилетт очень странно передвигается, и он признался мне, что ему стало тяжело вставать с кровати. В местной больнице же развели руками — мол, свободных палат уже нет. Я же обматерил весь персонал. Вернулся, положил Нёвиллета на нашу кровать и превратился в сиделку. Тогда я уже занимал действительно приличное место на работе, что позволило мне взять отпуск и с головой уйти в попытки спасения. Следующий месяц я плохо помню — каждый день верным псом стоял у изголовья чужой кровати. Нёвиллет не смотрел мне в глаза — я понимал, ему стыдно, что я все своё время посвящаю ему. Но по-другому не мог, я Нёвиллета просто обожал. Даже будучи слабым и больным, он оставался самым умным человеком из всех, что я знал. Он оставался моим самым любимым человеком. Некоторые говорят, что если долго тосковать и бояться, то лишаешься всех чувств. Я бы хотел, чтобы это было правдой, но каждый день я проводил в ужасной боли.       Одним вечером бледный как бумага Нёвиллет посмотрел на меня и слабо улыбнулся. У него только закончился приступ сильного кашля, вся подушка была заляпана кровью.       — Ризли, возьми пожалуйста меня за руку, — попросил он.       О, я понимал к чему он вёл, так что наоборот сделал пару шагов назад и помотал головой.       — Нёви, все в порядке. Сейчас я поменяю тебе постельное белье и налью супа…       — Возьми меня за руку, — уже потребовал он. Я не чувствовал своих конечностей, когда вложил руку в его слабую ладонь. Нёвиллет переплел наши пальцы и перевел взгляд на на потолок.       — Хорошо… — протянул, и выдерживая небольшую паузу, попросил меня: — Ризли, пожалуйста, дотяни до появления лекарства. Я уверен, оно скоро появится. Это будет лучшее, что ты сейчас можешь сделать для меня. Вступи в новое тысячелетие более счастливым, чем сейчас.       Я перебил его, чувствуя, как дрожал мой голос.       — Нёви, я бы все отдал, чтобы поменяться с тобой местами. Кто угодно, но не ты…       — Не хотел бы я поменяться с тобой местами, — честно отвечает мне Нёвиллет. После того, как я умру, тебе нужно найти себе новых близких людей. Надеюсь, ты справишься. Мы с Клориндой остаемся в прошлом, мы закончим наше существование вместе с восьмидесятыми. Пожалуйста, — кашляет, — оставь нас. Я тебя очень сильно люблю, Ризли.       Ничего сказать не получилось, ведь в горле стоял ком. Нёвиллет посмотрел на меня.       — Ризли, заплачь, тебе правда станет легче.       Я зажмурился и молча мотал головой, закусив губу. Нёвиллет откинулся на подушки, закрыв глаза. Я отпустил чужую руку, отошел к окну, смотрел на город. Он уже не был совсем чужой, он вырос. В нем уже не было места ни для Нёвиллета, ни для меня. Сзади раздалось тихое сопение — ранее раздираемый кашлем Нёвиллет провалился в тяжёлый и недолгий сон.       Я же вышел из спальни, тихо закрыв за собой дверь. Прошел по коридору, где мы повесили наши общие фотографии. Посмотрел на диван, где мы обнимаясь, обсуждали весь мир. Провел пальцем по столешнице, которую Невилетт старательно начищал, а потом пачкал ужином. К ней уже давно никто не притрагивался. Взял единственную фотокарточку, где изображены мы втроем, с Клориндой. Она настояла на том, чтобы мы ее сделали за несколько недель до своей смерти. Уже вечер, я бросил последний взгляд на уже неузнаваемые улицы Нью-Йорка и зашторил окна. Наконец-то я наедине со своими мыслями.       Тихо зашел в ванную и заперся. В зеркале я увидел усталого, ужасно одинокого взрослого человека. Он был незнаком мне, прямо как и город, в котором он жил. На часах десять вечера — осталось совсем чуть-чуть до четырёх утра.       Я проверил, закрыта ли дверь в ванную, сел на пол и зарыдал.