До луны — и никогда обратно

Moon, tell me if I could

Send up my heart to you?

So, when I die, which I must do,

Could it shine down here with you?

      Под сводом вековых деревьев Обанай чувствовал себя как во сне. Здесь было по-утреннему сыро; влажная бирюзовая листва отливала зеленью по гладким заупокойным плитам, и причудливые линии играли на его прохладно-бледном лице.       Могил здесь тысячи. Все убраны, начищены — даже самые обветшалые — и уложены белыми лилиями.       Он шел медленно, замечая, как надписи сменяли друг друга, как неумолимо текло время, забирая самых сильных, добрых, любимых и оставляя только память — строчки резьбой по камню.       Под сенью ивы стояла Мицури, вся в полосках света, ещё красивее, чем обыкновенно, точно нимфа. Нежная радуга разлилась по её волосам — светло-розовый, лиловый, голубой, беловато-желтый…              Они впервые встретились в марте. Фигура девушки тогда выглядывала из-за стволов, сливаясь с кроной: любопытная. Мицури, едва завидев незнакомца, смело подбежала ближе, — взрыв красок, сладкий аромат, — с глубоким поклоном представилась и задрожала, не услышав ответа. А Игуро, суровый столп змеи, и сам затрясся в оглушенном смятении.       — Обанай, мальчик мой, не стоит так смущаться, — невозмутимо заявил чей-то голос, чистый и глубокий. В организации всего пять человек могли сказать ему что-то прямо, трое — вмешаться в неловкий момент, и лишь один называл Игуро «мальчиком» без страха смерти.       — Простите, Ренгоку-сан, — кротко ответил мечник. — Я Обанай Игуро, столп змеи. Здравствуйте, Канроджи-сан…              — Привет, Мицури.       — Здравствуй, — Мицури взмахнула рукавом нового хаори, и яркое желто-красное пламя затрепетало на рукавах. Васильковый, лиловатый, кремовый, — знакомый огонь все же казался чужим.       Игуро не осмелился бы назвать его нелепым.       — Тебе идёт.       — А, правда? Спасибо, я рада… жаль, не смогу надевать это часто…       — Почему? — удивился Обанай, не доверяя глазам Кабурамару и поворачиваясь лицом к мечнице.       — Хорошо здесь, да? Так тихо… — она всмотрелась в небо, — Вы же знаете, Игуро-сан, как легко испортить одежду во время битвы. А второе хаори никто не подарит.       Понимающий кивок. Еще один. Слабая улыбка.       Мицури заплакала. Извинилась за нетактичность. И зарыдала сильнее.       — Это так печально, — пролепетала она, едва успокоившись. — Никто о нём там не позаботится, и он не вспомнит о нас.       Обанай дотронулся до её руки.       — Может, это не так. Может, он не одинок. Может быть, он — они все — смотрят на тебя.

***

«До-ро-га-я Кан-род-жи-сан» – в который раз вывел Игуро и в раздражении отбросил кисть.       На столе покоились измятые черновики, тушь, чернильница, сосуды с благовониями — и цветы. Было уже за полночь; букет, предназначенный для Мицури, уже не выглядел достойным отправки.       Как жаль. А он успел вообразить…       С непонятной досадой Игуро оторвал от гортензии лепесток, макнул в чернила – матовый черно-синий блеснул в лунном свете – и прижал к бумаге, оставляя отпечаток.       Пачкая один цветок за другим, он окунался в сладкие грёзы: вот Мицури получает письмо, её лучистые глаза озаряются невинным удовольствием, по щекам разливается розовый нежный-нежный румянец…       Листочек справа и россыпь кружков наверху.       Листок в её руках, мягкие, тёплые ладони, подушечки пальцев касаются букв…       Стайка колокольчиков в углу.       Косы переливаются акварелью, жемчужные блики каждого локона…       Клякса в самом низу.       Да уж. Значит, это земля.       С краской на запястьях, шее и даже на лбу, Обанай быстро нацарапал записку, извинился за поздний ответ, неподобающий подарок, неизящность слов и прочее. В каком-то порыве отправил её вместе с «картиной», а потом просидел у окна всю ночь.        Мицури не осмелилась бы назвать его нелепым.