Новый капитан

Джону нравилась его новая роль в правительстве: быть Капитаном Америкой была большая честь, и какое чудо, что он был тем, кто её удостоился. Но всё это теперь не имело значения. С тех пор, как его официально представили как Капитана, прошло ровно три дня и семь часов. 15:43; время, которое он считает своей первой смертью. 17 сентября 2024 года, когда от старости не дожив до 100 лет, скончалась его бабушка. — Я обещал, что буду с ней, — он обнимал Оливию, оставляя мокрые следы на её фиолетовом свитере; все вязаные вещи в их доме были подарены его бабушкой. — Это не твоя вина, — Оливия никогда не говорила ничего лишнего в моменты его печали. Она просто обнимала и выслушивала его, не давала советов и не утешала ложными надеждами: она просто была рядом, и он был ей за это благодарен. — Я знаю, знаю, но я был там и радовался, пока она мучалась. — Ей не было больно, — по правде сказать, никто не знает, что в тот момент испытывала Миранда — лечащий врач просто сказал, что её сердце остановилось и что они не успели. Для Джона же это значило, что она мучалась, пока остальным было плевать на неё. Он всегда чувствовал, словно всем плевать на его бабушку: госслужащим, матери и даже отцу, а ведь она была его матерью, воспитывала его, купила ему квартиру и помогла организовать его свадьбу. Он понял это ещё в возрасте тринадцати лет, когда отец пытался отправить её в дом престарелых после того, как бабушка разбила вазу из хрусталя, желая полить увядшие цветы пионов. — Я ведь не специально, Алекс, — слова давались ей с трудом, многие буквы она не выговаривала, словно ребёнок, который только учится говорить. Руки её тряслись, но не от страха или нервов — они всегда тряслись, в любое время дня и ночи, даже когда она спала. Джон замечал это, когда накрывал её одеялом, прося у всех богов и магических существ, чтобы бабушка могла встретить ещё один рассвет. Он всегда просил лишь об этом. — Пусть бабушка живёт много-много лет, — он повторял это желание на всех праздниках и днях рождения из года в год, даже когда вырос, даже когда понял, что его просьбы никто не услышит и однажды он с ней попрощается. Но он не попрощался. Бабушка легла в больницу при доме престарелых, когда Джону исполнилось двадцать три. Он взял опеку над ней, съехал от родителей и отправил её в дом, чтобы она чувствовала себя комфортно. Он не мог уделять ей столько времени, сколько было нужно, но всегда приходил к ней и никогда не опаздывал. С четырёх до шести вечера — это было их время, так же как и в детстве, когда он после сада или школы сидел рядом с ней, помогая ей кушать или с интересом выслушивал её истории из молодости. Вспоминая их, она смеялась; он никогда не перебивал её и ничего не говорил, зная все её истории наизусть, но всегда слушал их, боясь, что однажды она больше не сможет вспомнить то, что было раньше. Но больше всего ему нравились истории о войне: о том, как она работала медсестрой, как дружила с детства с самим Стивом Роджерсом, как спасала сотни жизней солдат и как она оставила карьеру ради одного из солдатов — его дедушки, который скончался, когда их первому и единственному сыну — Алексу, отцу Джона — было далеко за двадцать. Ему нравилась история их знакомства с дедушкой. В детстве он мечтал, что и с ним непременно случится нечто подобное; Оливию от смертельного ранения он, конечно, не спас, но зато помог ей сдать химию, двойка за которую могла лишить её карманных денег на год! Так что в каком-то смысле и он тоже был героем в их истории.

***

— На дворе был 1943 год, мы все сидели в баре. Я, Пегги, несколько ребят из отряда и ещё несколько моих знакомых подруг из отдела, не помню их имен, и конечно же Говард Старк. Он был похож на отца, который потерял сына, хотя выглядел так, словно ему плевать, словно все за этим столом не знали, что он продолжает поиски Стива. Он пил и смеялся, обнимал разных девиц и поднимал тосты за удачную операцию, которую мы провели для освобождения пленных. Но когда бар стал закрываться, и за столом остались только мы трое: Пегги, Говард и я, он озвучил нам, поздно конечно, но слова Стива, которые тот просил передать нам, когда будет время. И не только слова, но и некоторые его вещи. Пегги он отдал свои часы, единственную ценную, по его мнению, вещь, с которой она могла бы прожить несколько лет, не работая, и просил её жить дальше в случае чего. Сразу стало ясно, что он с самого начала знал о своём конце. — А что досталось тебе? — Мне досталось то, что Стиви при жизни не смог оценить по достоинству: его картины, все до единой. Они хранятся в моём доме в Бруклине, дом уже старый, ты там ещё не бывал, Джон, но однажды эти картины станут твоими. — А слова? Что он просил передать тебе? — Мы с твоим дедушкой ещё не были женаты, но Стив знал всё наперёд, — бабушка грустно улыбнулась, и ее молчание превратилось в кашель, но она продолжила, — он передал мне записку, я тоже храню её там, вместе с картинами. Мой бедный Стиви, так и не вернулся, а мы так ждали, так ждали… — А что было в записке? Бабушка никогда не рассказывала эту историю до конца. Джон так и не услышал о словах от Стива Роджерса для его бабушки.

***

Спустя месяц после смерти бабушки Джон стоял у крыльца старого дома, пожалуй, единственного настолько старого в этом районе что казалось словно это ошибка: такой дом не должен стоять среди этих небоскребов. Но дом стоял, даже если казалось что он сломается от дуновения ветра, он приветливо стоял на одном и том же месте вот уже 76 лет, храня в себе историю его семьи. И воспоминания о Стиве Роджерсе. Дом был куплен его дедом в конце 40-х годов, и все семейство Уокеров жило здесь в плоть до 70-х, из-за кризиса в стране им пришлось уехать в Джоржию, Касто Гров, и Джон слышал о родовом поместье лишь из рассказов бабушки. Отец это место ненавидел. Чердак выглядел отвратительно, что было не удивительно учитывая сколько лет он простоял без вмешательства в лице уборки. Все выглядело так же, как и в момент переезда его семьи: некоторые не закрытые коробки которые здесь забыли, пакеты с одеждой которая больше не нужна, и картины, которые так желал увидеть Джон. Картины кумира. Картины того, кем он восхищался. И записка, то что Джон хотел увидеть больше всего: продолжение не рассказанной истории. В воздухе витал тяжелый запах старой древесины, впитавшей в себя все события минувших лет. Лучи солнца пробивались сквозь маленькие окна, затянутые паутиной, создавая причудливую игру света и теней. Джон пробирался сквозь старую, пыльную мебель, ненужные коробки и старался не наступать на лужи и плесень которая взяла в свои руки куски деревянного паркета. И вот оно, в дальней части чердака, куда не попадал свет, стояли картины в рамках, которые потеряли свой блеск и местами разбились. Джон вытаскивал картины одну за другой, рассматривая каждую: рассветы в холоднын дни, когда туман ещё не рассеялся, теплые вечера дискотек, старинные здания. В общей сложности картин был семь, восемь, если считать последную на задней стороне которой и была записка от Стива к бабушке Джона. Картины была другой, не пейзаж окружающий юного Стива Роджерса, того, кто ещё был просто выходцем из Бруклина, а не героем всей Амирики, а портрет. На котором Джон с трудом смог узнать не без известного Баки Барнса и свою бабушку. Они стояли плечом к плечу, он в военной форме, она в жёлтом сарафане. Джон все пытался сложить цифры в своей голове и понять, какого года эта картина. На подобную картину нужно минимум дня три, Барнс в форме, а бабушка нет, значит события ещё до становления Капитана Америки. Как не старайся Джон не смог представить когда.быда написана эта картина, не был даже подписи с датой, но была записка, спрятанная под стеклом. «Я знаю что он ударил тебя. Не позволяй ему врать, что это любовь. Он захочет назвать вашего сына Алексом, как звали его отца, но прошу, уйди от него и назови того кого действительно будешь любить — свое дитя — Джоном, да благословит его Господь! Да убережёт от рук этого тирана. Буду любить тебя даже после смерти, мы семья во век» — что за нахуй, — Джон не любил ругательства, но других слов просто не мог подобрать. Его дедушка бил его бабушку? Бабушку, которая всегда с любовью говорила о нем, бабушку, которую он добивался почти два года? Джон не верил тому что было написано, плевать кто автор, тот кто это написал гнустный лжец, его дедушка, человек на которого как ему все говорили он был похож как внешне так и характером, не мог быть таким. Джон ровнялся на их любовь, они не могли быть такими. Стив Роджерс, защитник Америки, герой и друг его семьи не мог просто написать записку с просьбой бросить тирана, он не должен был быть таким. Он должен был защитить ее, а не просить назвать сына именем которое он выбрал. Никто из них не должен был так поступать с Мирандой. Джон возненавидел их всех: Говарда, деда, Стива и Баки. Себя. По началу мысль о вине Баки Барнса казалось глупой: тот умер раньше Стива, и возможно даже не знал о том, как его дед поднял руку на нее, но оглядывая картины понимал что Барнс здесь был. Все в чердаке было в пыли, но не картины, Джон даже не заметил этого, настолько был воодушевленн находкой. Баки Барнс знал о Миранде многое, они росли вместе, и даже после того как он дважды воскрес он узнал ещё одну из ее частей, но так и не пришел к ней в больницу. Как не пришел и Стив Роджерс. Пожалуй теперь Джон явно понимал почему бабушка не продолжала свой рассказ до конца, теперь было ясно, почему Барнс старался лишний раз не смотреть на Джона, теперь стало ясно что Стив Роджерс никогда не был тем, кем его считал Джон. Уголки губ приподнялись в ухмылке. Они посодействовали тому, что пережила Миранда и ни разу не вспомнили о ней. Что ж, тогда настал ход Джона: он станет худшим кошмаром и самой сильной фигурой на шахматной доске политических игр, Стиву Роджерсу он не отомстит, но с радостью напомнит Барнсу о девушки с картины.