Разрушенный собор

      — Ну что, кочерыжка ты четырёхлапая… Походу мы обосрали́сь…       Лиса, отогревающая замёрзшие бока на растопленной печи, недовольно повела носом-пуговкой и негодующе тявкнула в ответ — мол, это всё ты, Гвидон, виноват, в твоих россказнях всё дело, ты всё испортил, а не я, твои следы тут, не мои!..       Лисы — они такие, говорить не могут, но и без слов всё понятно. Мастерицы вину на других перекладывать и заставлять последствия расхлёбывать; в этом искусстве им равных нет.       Гвидон, сузив глаза, выразительно пригрозил лисе кулаком; та сердито зарычала, вздыбив шесть на холке. Обиделась, явственно — отвернулась, гадина пушистая, хвостом морду укрыла и всё, что об стенку горох — разговора не выйдет. Безмозглая Игорьку лиса досталась, бессовестная и нахальная.       Но в чём-то она, думается, была права.       Уж точно в том, что Гвидон был перед Игорьком виноват.       Виноват, как тут не быть виноватым! Сам-то Гвидон свою судьбу проще принял, мягче, готов к ней был. Да и от мирской жизни отказался сознательно. Как только понял, чьей благодатью отмечен, так и покинул людёв. Оставил отцову квартиру, набросал брату прощальное письмецо и был таков — ждала его уже изба, ждал лес, ждали лисы, служба ждала…       Служба — это дело такое, тонкое, сложное…       Гвидон за всем в городе следил, всё о всех знал. Знал, в каких кушерях на реке нарушителей искать надо; знал, сколько деток народилось в этом го́де; знал, как человека с того света вернуть; знал о живой воде, и о мёртвой, о волшбе, об отварах целебных и о том, как между параллелями ходить, не стирая ноги в кровь. Всё знал. Кому жить ещё, кому умирать надо. Кому церковь строить, кому собор разрушать — всё, всё знал!       Лисы ему рассказали.       Лисы — они такие. Всё чуят, всё видят.       Разрушение Вавилона, падение Карфагена и крушение «Лисьей горки». Там, на руинах и на развалинах, среди огня и дыма — рождение хранителя, горящего-с-лисами, владыки электрического леса, хозяина города, нового бога… Гвидон этого ждал. Гвидон в это верил. Гвидон сделал всё, чтобы предначертанное исполнилось, но отчего-то плохо ему было теперь, нехорошо, совсем не хорошо.       Лиса ведь дурная, безголовая совсем!.. И хозяин у неё таким же вышел, не мог иным получиться — как из-за угла мешком прибитым, разрушенным до самого основания, перемолотым в труху. Трещали кости, рвались сухожилия, горло сводило криком — приход в этот мир всегда сопровождался болью и слезами, и пока Игорю было больно, то Гвидон над ним плакал, как над новорождённым, чья жизнь висела на волоске.       Ведь так оно и было.       Собор разрушился, но до церкви ещё далеко. Гвидон слишком стар стал, чтобы пройти этот путь, а вот Игорёк — это да, ему положено, на роду написано, он точно сможет. Таковы правила, их нарушать нельзя.       — Ну, дура! — в сердцах обратился Гвидон к лисе, всё ещё притворяющейся спящей, — ты давай это… Поднимайся, поднимайся! Неча спать, когда беда в дом пришла. От тебя, от тебя беда! Думай вот теперь, размышляй, как дальше нам быть. Какие краски доставать надобно, чем на холст плескать…       Лиса тяжело вздохнула, совсем как человек.       Вот только Игорёк глаз не открыл.