Мы друг для друга давно стали как зеркала

в этом доме стены — это твоя ладонь,

крыша — твои глаза.

Если бы Арсения попросили описать происходящее одним словом, он выбрал бы «нежность». Впрочем, он выбирает и так — даже когда не спрашивают, вываливает впечатления, точно охапку камней, на голову ничего не подозревающей подруги. В голове будто плотину прорывает: хочется говорить, шептать, а лучше — кричать. Встав на табуретку прямо посреди крыши. Но мероприятие идет своим чередом, сонные парочки склеиваются воедино на уютных диванах, кто-то воодушевленно целуется в углу у барной стойки, прямо под качающимся от ветра экраном телевизора. И, конечно, совершенно незачем нарушать покой сотни-другой человек тем, что Арсению — хорошо. И все-таки оно плещется. Зудит и звенит, крохотными цепкими искорками переливается под ребрами, льется через край вспышками-огоньками. Арсений чувствует себя взлетно-посадочной полосой — его давит стотонным весом, неведомой силой прижимает к земле, все вокруг сияет сотнями лампочек, и он определенно идет на взлет. Нежность — думает Арсений, заранее ощущая себя трагически непонятым. Лишний человек в современной литературе. Онегин, Печорин — и теперь он, Арсений Попов. Плавится от умиления, вспоминая, как его опрокидывают на пол. Он толком не помнит, как это началось. Знакомая вечеринка, интригующая пустота залов, которые, как Арсений знает, через время затянутся стайками людей. Летом чертовски жарко, клубные кондиционеры заранее пыхтят от натуги, но дышать — пока можно. Он сидит на барном стуле, разглядывая свои ногти, длинные ряды блестящих бокалов, лед в чужом коктейле, пуговицы на рубашке собеседника… Что угодно — только бы не думать. Диалог плывет сам собой, и Арсений в нем — еще пассивнее, чем во всех БДСМ-практиках. Не специалист, не друг и не личность — сгусток тревожности, по недоразумению принявший форму человеческого тела. — Его не существует, — говорит Арсений, наклонившись к самому Катиному уху; пальцы танцуют по лакированной барной стойке. — Ты этого боишься — или надеешься? Арсений качает головой. Смех у него — нервный и хриплый, и нет сил объяснять, насколько прошибает бессмысленная тревожность. Как будто они с Антоном это не обсуждали. Будто он не получил лаконичное «я приеду» накануне, а час назад не слушал голосовое, где Шастун говорит, что начинает собираться. Арсений представляет внушительный чемодан с девайсами, упаковку влажных салфеток, охапку презервативов… Антонов рюкзак — маленькая БДСМ-Нарния; кажется, если пошуршать, там, как в Яндексе, найдется все. — Может, у него краткосрочная амнезия, и он забыл, что… В Катином взгляде читается насмешливо-сочувствующее «Забыл? За час?», но Арсений не слышит. В зале в очередной раз хлопает дверь, и — господи, он каждый раз готов спорить, что, даже не видя, чувствует кожей. Атмосфера меняется неуловимо — сгущается воздух, и зал, все еще пустой, ощущается жаркой пустыней. Фантомная горячая волна прокатывается по щеке. Арсений отворачивается. Показательно. Слишком. Ситуация: когда влюблен в девочку из старших классов, и, завидев ее в столовке, проходишь мимо, делая вид, что не замечаешь, пока сердце падает в пятки, спотыкается, вспрыгивает до щиколоток, в колени, выше — колотится где угодно, кроме отведенного пространства в грудной клетке. Ему даже говорить ничего не надо: иллюзия о непринужденном выражении лица разбивается о вопросительный взгляд напротив. Какой же он читаемый. В арсеньевской любимой старшекласснице — два метра роста, короткие высветленные волосы, и зовут ее — Антон, но ситуация от этого не меняется совершенно. Он упирается взглядом в барную стойку, всячески демонстрируя стоическое безразличие. Слишком демонстративное. И не волнительно ему совсем, и не нервно, и руки не дрожат, и левая нога не отбивает рваный ритм у стальной ножки стула. И ком в горле дышать не мешает, когда Антон подходит ближе, по-хозяйски приобнимая за плечо. Он приходит так… естественно, так по-свойски, что кажется, будто он был здесь всегда. Арсений напоминает себе, что, технически, так и есть: Антон был на мероприятии, когда оно было междусобойчиком на пятерых, и до сих пор тесно дружит с организаторами. Тень близости падает и на Арсения, так что он смело разменивает пафосные ники на имена и, покупая билет, пишет на официальный аккаунт по-дружески и кидает забавные мемы. И все-таки Антона не было. Давно. Так давно, что Арсений почти забывает, как это — быть с ним. Очевидная, но пугающая созависимость, которую не получается пока классифицировать: настолько цепляться за чужую близость — нормально ли? Арсений без Антона не ходит в туалет под себя и не спешит прыгать с крыши, но, когда небо выкрашивается в огненно-рыжий, всякий раз ловит себя на мысли, что закат хочется разделить на двоих. «У нас до зимы — целая вечность», — пишет однажды Антон. Арсения тогда разматывает до основания: в полном клубе людей он чувствует запредельное одиночество. Незаконное. С каждым новым приветствием и объятием ледяная корка под ребрами становится лишь прочнее: сотня знакомых не заменяет дыру в сердце, выточенную точно под двухметровую фигуру Шастуна. Он уволакивает барный стул в самый угол крыши и курит, уложив ноги на оплетенный веревкой забор. Тоска щупальцами вползает в самое сердце. Горчат сладкие шоколадные сигареты. Тогда в вечность не верится совершенно. Кажется, лето исчезнет бесследно, начнется осень. Июнь пролетит за секунду, ноябрь — растянется на век. Не будет ни крыши, ни закатов. Не успеют. А теперь горячие Антоновы ладони вползают под ворот рубашки, выжигая невидимые следы. Арсений чувствует, будто его клеймят — вот так, посреди милой болтовни. Антон упирается локтем в стойку, танцует под музыку, которую слышит, кажется, только он один. Арсений чувствует, как превращается в огромного кота — диковатого, с неподъемным мохнатым пузом. Тычется носом в щетинистую щеку, целует осторожно, будто боясь спугнуть. Часы у барной стойки показывают время, которое он идентифицирует как «полчаса до захода солнца», и мысленно ставит галочку: не успеют. Как бы ни извернулась жизнь, они едва ли выйдут на крышу в этот промежуток. Арсению, впрочем, почти не жаль. Он сопливо думает, что закат не нужен, если рядом — его личное солнце. Сам вздыхает, сам над собой смеется. Озвучить такое было бы стыдно: иногда кажется, будто он в разы уязвимее и слащавее, чем Шастун — тому по статусу положено быть суровым и неприступным. Арсений в такие минуты чувствует себя маленьким и пугливым. Ему страшно от чувств. А потом стальной Антонов взгляд теплеет и плавится карамелью, и оказывается, что влюбленных соплей у них — по ведру на каждого. Даже если они разные. Даже если один другого бьет. Арсений предпочел бы перейти к этой части, минуя светские беседы, но знакомые как назло подходят один за одним, жмут Антоновы руки и тщетно пытаются обнять Арсения, который только беспомощно жмет плечами: он из теплых объятий выползет только через свой труп. Возможно, в самом буквальном смысле. Он хочет, чтобы все ушли. И чтобы остались. Чтобы зал наполнился шумом голосов, и жадные зрители расселись по диванам. Чтобы они были на сцене. Чтобы Антон был рядом. Чтобы Антона было видно. Чтобы Антона не было видно, и оставалось лишь догадываться, что произойдет в следующую секунду. Чтобы ночь прошла быстрее. Чтобы время растянулось втрое. Остаться жить у барной стойки, прямо в клетке, призывно занимающей постамент в углу. Арсений думает: его же растили хорошим мальчиком, и вот он плавится в объятиях другого мужчины, в неоново-розовом зале ночного клуба, где через полчаса будет ползать по полу и облизывать чужую обувь. А мама ведь говорила: не собирай грязь. Будь светлее. Будь чище. Может, если матушка видела бы его сейчас, у Арсения бы решился жилищный вопрос — потому что мама погибла бы от ужаса у него на руках, оставив Арсению квартиру в центре столицы и десяток поводов ходить к психотерапевту. Антон отходит — и крохотный арсеньевский мир снова незримо накреняется. Да что за эффект — десять шагов назад превращают его из уверенного в себе человека в трехлетнего малыша, готового бежать в слезах за отцовской штаниной. Антон ныряет за стойку, достает чемодан, выгружает содержимое на ближайший диван — наблюдать за этим любопытно и страшно. Парадокс, как думается Арсению, в том, что Шастун, во многом несобранный и неловкий, Шастун, у которого пустые кружки на рабочем столе размножаются почкованием, а в холодильнике стоит покупная готовая еда — относится к девайсам с бережностью и нежностью, которых не проявляет ни к чему, кроме. Арсений вглядывается в ассортимент, но ударных там — столько, что угадать ход мысли не получается совершенно. Если только Антон действительно не хочет его убить, пройдясь по одному слабому телу каждым инструментом. С Антона, впрочем, станется. Расстояние между ними Шаст преодолевает в три шага — и выглядит уже по-другому. Неуловимо. Арсений проходится взглядом по линии роста волос, тянется за объятиями, заранее понимая, что их не будет. И действительно: Антонова рука стягивает с него очки — Катя понятливо протягивает ладонь. Со стула Арсения стягивают так резко, что он едва не падает. Кому сказать: единственная проблема их отношений — в том, что Антон слишком надежный. Его невозможно бояться. Самое суровое, что бывает в их экшенах — рассказы, где неискушенные слушатели из числа простых смертных дергаются от одного слова «порка», представляя что-то жестче и безжалостнее, чем сам Антон. Этакий образ неприступного терминатора, наступающего Арсению на горло. Неироничное насилие. Тяжесть. Боль. Боль действительно есть: но не «из-за», а «ради» и «для»; Арсений от простой похвалы рассыпается на атомы и готовится свернуть горы. Если только Антон попросит. А тот, в свою очередь, не дает больше, чем действительно можно выдержать, и улыбается так светло, что власть утекает в его широкие ладони прямо из арсеньевского побитого сердечка. Парадокс: для той части аудитории, что приходит за затейливым сексом, их жизнь — слишком сложная и болезненная, а для старых прожженных садистов — нежная и «да это вообще не БДСМ». Арсений слушает мнения тут и там, понимая, что, чтобы вписаться в тусовку, нужно быть чуть проще, сложнее, слабее, сильнее; меньше трахаться, но при этом больше трахаться, позволять Антону многое, вообще ничего Антону не позволять, брать себя в руки, отпускать контроль, брать больше контроля, влюбляться, не влюбляться, дружить с верхним, переписываться только на «вы»… Требования и стандарты сменяют друг друга, как фигурки на автомате в казино. Арсений слушать перестает. Такие вот они — со своими странностями, с приколами, не вписывающиеся, кажется, никуда, кроме жизней друг друга; но нужно ли им больше? Со временем он находит странное удовлетворение в чужих — никому, конечно, не сдавшихся — комментариях. Арсений, нежный и податливый в Антоновых руках, со всей язвительностью сообщает, что ему не нужны дурацкие мнения — и хорошее, и плохое, смешивается в грязный ком, ничуть не полезнее выплюнутого кошкой комка шерсти. Смеясь, он рассказывает Антону, как очередной заблудший гость Арсения жалеет и советует уходить из абьюзивных отношений, и изумленно спрашивает, разве не должен верхний остановиться, если ему кричат «господи», «пожалуйста» и «нет». — А с комплиментами что не так? — спрашивает тогда Шастун. — Ну, понравилось кому-то, как ты кричал, я их всех понимаю. — Это каким нужно обладать самомнением, — щурится Арсений, — чтобы думать, что мне есть дело до того, нравится ли кому-то моя жопа. Это что-то на уровне «спасибо, подрочил». Типа, друг, никто не спрашивал. Мне вообще срать на чужие хотелки. Приподнятая бровь Шастуна почему-то вызывает едва уловимую вину. — Кроме ваших, — быстро добавляет Арсений, откуда-то снова вытряхивая этикетное «вы». Антон командует раздеваться — происходит это почти обыденно. Арсений спешно расстегивает крохотные рубашечные пуговицы, скидывает ворох одежды на барный стул; ему уже неуютно в самостоятельности, так что, увенчав гору короткими черными носками, он сбегает под Антоново крыло — тот понятливо расставляет руки для крепких объятий. Антон пахнет скошенной травой, дезодорантом с ледяным ароматом настоящего мужчины и чем-то еще, что Арсений распознать не может. Природный доминантский аромат. Та самая химия, за которой тянется все арсеньевское тело. Краем глаза он замечает толпу, которая собирается, надо думать, лишь потому, что вечеринка только начинается, и они — первые, кто в принципе начинают экшен. Это — очевидная причина. Вторая часть правды (она, по мнению Арсения, нерушима и вечна, как мировой океан) — в том, что Антон красив, как гребаный бог. Причем бог, не верящий в собственную силу. Раз за разом, когда Антон, пытаясь вызвать смущение, заявляет, что на них смотрят, и двести человек видят, как Арсений себя ведет, Арсений повторяет с детским упорством: — Они на вас смотрят. Я их всех понимаю. Вы — лучшее, что здесь есть. Антон улыбается снисходительно. Сейчас он — чертовски красивый тоже. Снова. Опять. Арсений заглядывает в его лицо, пока тот сосредоточенно приматывает арсеньевские запястья к кольцу, звенящему под потолком. Антон по-кошачьи прикусывает язык, отходит, прищуривается, оценивая картину — мельком поглаживает загорелое бедро. Арсений — активный, бодрый, успевает быть во всех чатах и отвечать на тонны вопросов. Всякий раз его спрашивают: не страшно ли? Не неловко? Не нервно? Арсений только смеется. Сейчас, когда они с Антоном стоят напротив друг друга, его не смущают ни люди, ни собственная нагота — кому какое дело? Ощущение дома накатывает с такой силой, будто мироздание отыгрывается за все годы лишений. Антоновы руки, тянущиеся за короткой плетью — его стены. Пронзительный цепкий взгляд — крыша, под которой прячешься от всего. Арсений усмехается себе под нос: черт знает, как он должен бояться, если так безнадежно любит. Если бы Арсения попросили описать происходящее одним словом, он выбрал бы «нежность». Ничто другое не лезет в голову, даже когда Антон, размахнувшись, нарочитой тяжестью обрушивает на него каскад ударов. Со спины — и это подлость; так хотелось бы видеть вспышки тепла во взгляде напротив. Вместо этого Арсений пялится на нарисованную на стене Алису: та кокетливо приподнимает край юбки, застыв перед кроличьей норой. Часы в ее руке застывают где-то на полуночи. Арсений делает шаг вперед. И еще один. И еще. По шагу на удар — те становятся колючее и злее, промежуток между ними — меньше; внутри вспыхивает иррациональная обида. Взвивается уязвленное эго: я, между прочим, все еще здесь, и все еще позволяю себя бить — прояви уважение и дай подышать. Дышать Антон не дает. …пять, шесть, семь — на восьмом ударе Арсений взвизгивает и делает шаг в сторону. В безопасность. Краем сознания он понимает, что нельзя бить по зрителям: если Антон взмахнет плетью сейчас, рискует выбить коктейль из рук человека, стоящего у бара. — Отойдите, пожалуйста, — елейным голосом протягивает Антон, и гость, понятливо кивнув, прошмыгивает в сторону. Антон улыбается. — Иди теперь на место. Арсений опускает взгляд — пристыженный щенок, промазавший мимо пеленки. Извинения он бормочет пересохшими губами — и сам не понимает, почему так. Какого черта он остается — ему ведь не нравится боль; более того, Арсений уверен, что никто в здравом уме не любит чувство, будто с него стягивают кожу. Удары — резкие, колючие, ложатся поперек спины; между лопаток пробивает как огнестрелом. Арсений напрягается — сводит плечи, дергается, тщетно пытаясь выпутаться из наручей. Ни-ку-да. Накануне он говорит две вещи: «я не буду сбегать» и «я хочу тебя бояться». Обе кажутся нереальными. Арсений не любит боль, и лишь поначалу дисциплины хватает на то, чтобы удержаться на одном месте. Под атаками тело слабеет, дрожат колени, и идея что-то ради Антона выдержать сменяется желанием выжить. Он не выдержит. Не может. Антон просит больше, чем Арсений в принципе может дать. — Хватит, — вздыхает устало, — пожалуйста. И тут же чувствует, как прошибает жаркий стыд. — Вернись. На. Место, — чеканит Антон, вынуждая запоздало заметить, что Арсений неосознанно делает несколько шагов вбок; кольцо, к которому привязаны его руки, натягивается и звенит цепями. — Я больше не могу. Антон качает головой — и это даже не «не волнует», это — звенящее стальное «меня не ебет». Арсений не оглядывается, когда удары прекращаются ненадолго, и наступают долгожданные мгновения передышки. За спиной — люди, персонал проводит экскурсию для новичков… На фразе «этот зал — больше для тихих экшенов», Арсений качает головой и смеется. Краем уха он слышит громкое дыхание; Шаст похож на запыхавшуюся охотничью псину — ту, что выглядит устрашающе, но может и облизать нежно. Арсений пятится. Не от него — к нему; вжимается плечом в Антонову грудь, не особенно разбираясь, за что столько контакта. Антон гладит его по волосам — дурашливо, по-родительски нежно; хотя в арсеньевской голове ничто семейное с нежностью как раз не вяжется. И Антон — не его семья; просто человек, который всегда оказывается рядом, и эта близость поражает до глубины души. В худшие дни Арсений чувствует себя лишним. Он пахнет как ток, как «не подходи, убьет» — и рядом с Антоновым «четверг» и «16:00» ощущает себя бессмысленным, как бракованная китайская игрушка. В такие моменты Антоновы достоинства возносятся до господского уровня, а его собственные, Арсения, недостатки, вылезают на первый план, заслоняя собой всю полноту личности. Он вспоминает, что выглядит неидеально; что глупо шутит от стресса, выдерживает не так чтобы много боли, и ему лень выбирать какую-то особенно фетишную одежду. А еще он бывает злым, часто ворчит и работает допоздна, так что Антон регулярно упирается носом в трехметровую стену его плотного графика. — Думаешь, ты мне нужен за то, сколько ударов в тебя можно впихнуть? — спрашивает Антон всякий раз, когда об этом заходит речь, и Арсений качает головой. Черт возьми, да он понятия не имеет, зачем он нужен. И даже не уверен, нужен ли вообще. Сегодня сомнений нет: он в центре внимания — не только половины клуба, но — в центре Антонового мира тоже, и это ценнее всего. Настолько, что нюансы — в виде резкой боли — значения не имеют. Арсений ощутимо расстраивается, когда слышит щелчок карабина и осознает, что может опустить руки. Те обвисают безвольными тряпками. Арсений оборачивается с немым вопросом во взгляде: мол, это — все? Странно. Обычно Антон загоняет его до предела — и немного дальше, пока Арсений не начинает плакать. — На пол, — слышится спокойная команда; улыбка расплывается по лицу. Арсений опускается на колени. Руки, до сих пор скрепленные между собой, упираются в гладкий пол. Становится прохладно: то ли горячий воздух, повинуясь законам физики, поднимается к потолку, то ли тело пробивает мелкая дрожь. Арсений жмурится: как он мог подумать, что они закончат сейчас? Подошва кроссовка врезается между лопаток, заставляя зайтись в глухом кашле. В уголках глаз собираются слезы. Не боли — обиды. За что с ним так? Арсений ложится. Пол под ним — минное поле; Арсений чувствует его грудью, проводит потными ладонями, будто пытаясь нащупать опору. Тело напряжено слишком — и это не работает в плюс. Если расслабиться и дышать в такт, будет проще принимать один за одним сыплющиеся удары. Арсений ничего принимать не хочет. Не хочет. Не хочет. Не хочет. Эта мысль единственным разумным проблеском фиксируется в голове, заставляя завыть от зудящего одиночества. Он ненавидит лежать на полу — так Антон слишком далеко, не получается даже заглянуть в лицо, и кажется, будто бьет его не любимый верхний, а сама вселенная лупит до звезд перед глазами. Арсению тошно и страшно — груда камней встает поперек горла, он хрипит и ползет куда-то вперед, будто надеясь, что пространство разойдется по швам и милостиво выбросит его в соседнее измерение, где нет ни Антона, ни цепких щелчков по разгоряченной коже. До сих пор Арсений смеялся над теми, кто не отличает БДСМ от насилия: разница очевидна каждому, кто хоть раз пытался учиться бить. Арсений знает — они ходили на семинары, он был моделью, и импозантный седой лектор расчертил подопытного нижнего на зоны. Выше лопаток бить нельзя, по пояснице — тоже, и по лицу, и ниже коленей… Если подумать трезво, расценил тогда Арсений, то большая часть человека для насилия непригодна — и лишь несколько зон являются безопасными. Антон все это знает. Он не только бывал на семинарах, он их, черт возьми, ведет. Арсений не раз слушал его умные — на грани духоты — речи и сам был учебным пособием для новичков. А теперь все это не работает совершенно. — Я не могу-у-у-у, — ноет Арсений, вжимаясь в пол с такой силой, что, кажется, ламинат вот-вот расплавится под жаром его тела. Ноет — и сворачивается в клубок, закрывая бока ладонями. Выпрашивая долгожданную передышку. Легкие горят от нехватки воздуха, губы искусаны в кровь — он не шутит и не жалеет себя; у каждого есть предел. Арсеньевский — невелик. Он вообще не тематик и не мазохист. Ненастоящий, как игрушка из киндера. Ни на что не годен и ни к чему не готов. Поэтому, когда тонкий хвост кнута прилетает по пальцам, он взвизгивает как-то особенно резво — и смотрит на Антона осуждающе. Что за верхний, который не замечает, куда бьет? — Руки! — вскрикивает отчаянно, так, чтоб наверняка, и прижимает ладонь к груди, баюкает, точно ребенка. — Ну так нечего дергаться, — невозмутимо чеканит Антон. Арсений косится на него недоверчиво: шутишь? Мы тут за безопасное, добровольное, разумное. Антон наступает — будто на поле боя, и арсеньевская картина мира трещит под его шагами, как ледяная корка на мартовских лужах. Потому что в человеке, которого Арсений видит, ничего от Антона нет. Его Шаст — нежный, уютный, чередующий боль с осторожными поцелуями; он всегда Арсения слышит. А этот, чужой, лупит бессмысленно и беспощадно — по спине, по бокам, по бедрам. По всему Арсению. Арсений плюхается на живот, будто спасаясь, накрывает голову руками. Отросшие кудряшки путаются в дрожащих пальцах. Он не выживет, не сумеет. Крик рвется из глотки — господи, какие там фетишные реакции, какая красота; он наверняка выглядит как обезумевшая жертва маньяка. Лицо горит — и, когда он вжимается щекой в пол, тот кажется ледяным. Держаться на месте у него получается недолго. Арсений, кажется, ползет — не понимая толком, куда. Перед ним нет людей — а где вообще хоть кто-то? Те умники, что смотрели на них в самом начале? Могли бы понять, что Арсения нужно спасать. Он хотел внимания, но — не так. — Хватит-еб-твою-мать! — кричит почему-то в ножку стола; под него чертовски хочется заползти. Арсений не понимает: вокруг так тихо — или он резко теряет слух? Что он вообще здесь делает? Смена девайсов не ощущается совершенно. Логически очевидно, что, если тонкий кожаный кончик кнута сменился на широкую прорезающую полосу, значит, Антон отходил — весь его чемодан насилия лежит, насколько Арсений может соображать, в другом конце зала. Если Антон отходил, значит, его какое-то время не били — но что толку, если фантомная боль не прекращается ни секунды? Спину взрезает так сильно, что, кажется, с него слетает тонкий слой кожи; Арсений взвизгивает и, дернувшись, переворачивается, вжимаясь больным местом в спасительную прохладу пола. Секунда — и на грудь ложится подошва чужой кроссовки. Арсений мельком думает, что, если наступить сильнее, ребра треснут, как старые пыльные ветки в костре. Арсений и сам — в костре. И, кажется, в нем сгинет. Больно. Больно. Больно. Антон наклоняется, хватает его за пятку, поднимает ногу выше, чтобы ударить по бедру. Раз, другой, третий — Арсений не знает, сколько это продолжается; внутренняя поверхность бедра ноет, но остатки здравого смысла подсказывают, что, если дернуться, удар придется в места куда более нежные. Арсений все понимает — если верхний сходит с ума, значит, ему нужно контролировать ситуацию. Хоть как-то. Этой мысли хватает на пару секунд — пока кончик бича, щелкнув над ухом, не ударяет в пол за арсеньевской головой. Слезы катятся сами — так резко, будто внутри Арсения плотину открывают. Его мир сжимается до одной точки, а та, в свою очередь, расползается черной дырой. Арсений не понимает, зачем он это делает. Не понимает, почему и за что. Где он ошибся? Почему его лупят, как беспомощного котенка, и гоняют по полу, и почему он вынужден убегать и уползать, чтобы спастись от безжалостных ударов? Где же хваленая Антонова эмпатия? Хотелось бы разозлиться — но получается только кричать и выть, стискивать себя пальцами до синяков. Арсений будто пытается выцарапать из груди маленького себя, грустного обиженного ребенка, уложить на колени и обогреть — но не получается совершенно. Он не может себя защитить. Ему не помогут. В зале для тихих экшенов его отчаянный вопль звучит как насмешка над правилами мероприятия — но как же Арсений срать хотел на эти правила. Хочется крикнуть, что он боится, хватит, пожалуйста, нельзя ли перестать — но слова застревают в горле. Что толку? Антон никогда дураком не был. Только слепой не увидит, что Арсению больно и плохо, и, если Шаст продолжает, значит, просто… …его не любит? Черт. Очевидное объяснение оказывается больнее любых ударов. Арсений ложится на бок — не видит, но чувствует, как человек над ним озадаченно замирает, бьет чуть слабее. Или Арсений просто не замечает? Не важно. Он прижимает колени к груди, утыкается в них носом, превращаясь в крохотного насупившегося ежа. Плевать, что с ним будут делать — он ни капли эмоций больше не отсыплет. Пусть Антон попробует лупить по тупому безжизненному телу — как быстро ему надоест? Следующий удар прилетает по ягодице — звонко, хлестко, обжигающе. Арсений прикусывает губу, отворачивается носом в пол, чувствуя, как по щеке струятся слезы. Ну и к черту. Ничего он не покажет — потому что Антон не достоин. Потому что Антону плевать. Арсений представляет, как он встает заторможенно, одевается, не оглядываясь на толпу зевак, цепляет очки, выходит на лестницу, проходит через облако дыма в курилке — и, попрощавшись с работником в дверях, просто… уходит. Молча. И не возвращается. И никогда больше на сообщения Антона не отвечает. Потому что он может — вот почему. Тишина вокруг плотная и колючая, как репейник, и режет уши пенопластовым скрипом. Арсений не сразу понимает, что все… закончилось? — Ну иди сюда, — говорит Антон, дурацкий Антон, его Антон. Арсений вскидывает пустой взгляд — и видит, как тот сидит на подлокотнике дивана, болтая ногами. Как ребенок. Кнут в его руках выглядит смешной игрушкой. Антон загибает кожаный хвост, теребит кисточку, улыбается так нежно, что арсеньевское сердце заходится в быстрых-быстрых ударах. Под ребрами будто вскидывается стайка бабочек. Как объяснить дурацкому сердцу, что Арсения здесь больше не любят? Он не знает — но инстинктивно ползет к дивану, садится рядом, утыкаясь носом в шнурки на чужих кроссовках. В голове — ни единой мысли, кроме единственного вопроса: почему у Антона всегда такие горячие руки?

×××

— А кто говорил, что хочет испугаться? — спрашивает Антон, наклонившись к самому его уху. Арсений жмет плечами — соображает он до сих пор едва-едва. Он кутается в плед, вглядывается в темное небо, по которому ползут плотные выбеленные облака. Ветер треплет гнездо волос, гладит влажное от слез лицо, целует освежающими порывами. Воздух пахнет летом. — Нет, хорошо было, — говорит он на автомате, хотя толком не знает, а было ли. В процессе — однозначно, безальтернативно, совсем-совсем нет. Ему было одиноко, и грустно, и страшно, и панически-истерично — что угодно, только не хорошо. — А чего ты тогда на меня не смотришь? Арсений поджимает губы. — Страшно. — Да? Почему? Антон, кажется, понимает. Во всяком случае, интонации у него меняются на родительские — так обращаются к первоклассникам, когда те боятся идти в школу. Арсений чувствует себя на шесть лет: хочет спросить, почему небо голубое, почему трава зеленая, и любят ли его все еще. — Когда я там на тебя посмотрел, — тянет он капризно-обиженно, — ты был такой злой, как будто по-настоящему злой. Я испугался. — Но в этом же и был смысл, — замечает Антон. Резонно. Арсений понимает. Почти. Внутренний взрослый, запертый на семь замков внутри переломанного арсеньевского мозга, вежливо напоминает, что все они пошли в экшен добровольно, и, более того, Арсений сам жаловался на излишнюю предсказуемость и безопасность. Это он, а не Антон, ныл, что ему приелось, и все кажется слишком зефирным и сладким, а мазохистскому мозгу хочется настоящих темных эмоций. — Ты же не мазохист, — поддевает тогда Антон, — но я понял. Страх, паника, одиночество. И чтобы казалось, что это никогда не закончится. Арсений поджимает губы. — Понял, — говорит коротко, все-таки оборачиваясь к Шасту и утыкаясь носом в щетинистую щеку. — Что ты понял? «Что я ненормальный, — хочется сказать Арсению, — абсолютно поехавший». Потому что нормальные люди не ищут таких эмоций, не ползают по полу, упрашивая прекратить пытку. Запоздало и краем сознания он понимает, что даже в панике подсознательно в Антона верил — и ведь ни одно стоп-слово не сорвалось с языка. — А если бы я сказал стоп-слово, что бы было? — тянет Арсений задумчиво. — Твое единственное стоп-слово — «еще», — фыркает Антон, прижимаясь губами к виску. — Но если бы я по-настоящему сказал? Антон качает головой — и молчит. Кажется, это один из тех вопросов, которые они обсуждать не будут. Хотя Арсений уверен, что, если он завопит какое-нибудь «рефрижератор», Антон безусловно поймет, что что-то идет не так. А еще он знает, что, если до этого дойдет, он съест себя заживо. И что Шаст никогда этого не допустит. Арсений подставляет лицо летнему ветру, скользит взглядом по веселой толпе у бара — там играет задорная музыка и элегантно качается на ветру телевизор. Тепло. Арсений улыбается — и жмется к Антону ближе. — Чего такое? — спрашивает тот, косится подозрительно. Дурак. — Извините, — говорит Арсений тихо-тихо. Его вдруг до краев пробирает такой любовью, что, будь он сосудом, чувства плескались бы через край. Глаза снова влажнеют — совсем нелепо было бы заплакать от осознания, как сильно ему с Антоном повезло? — За что вдруг? Ты у меня самый лучший, ты же знаешь? Арсений пожимает плечами — и сам себе объяснить не может, какого черта ему так стыдно. — За то, что какое-то время я этого не знал, — выдавливает он наконец, — и подумал, что вы меня не понимаете. И не чувствуете. И… не любите. Вот. Снова — совсем по-детски. — В этом, кажется, и был смысл, — улыбается Антон, совсем на сурового доминанта не похожий. Его «…но я все-таки тебя люблю» — не звучит, но Арсений чувствует. Знает, что они обязательно обсудят произошедшее подробнее. Что он сам найдет умные взрослые слова, Антон включит все свои психологические знания, выкрутит на максимум внутреннего лектора — и они до атомов разложат ситуацию, в которой оказались. Что было хорошо, что могло бы быть лучше, что нужно запомнить и повторить. Арсений эти разборы полетов одновременно любит и ненавидит: с одной стороны, они ощущаются продолжением экшена, с другой — скучать по Антону удается с такой силой, что Арсений удивляется сам себе. Он ведь сильный. И независимый. Кажется, все про себя знает и точно способен за себя постоять. Но Шастун раз за разом вытряхивает его до основания, перебирает шестеренки в сложном устройстве арсеньевской головы, что-то ломает, сращивает заново, по кирпичикам пересобирая давно известные Арсению постулаты. Арсений, гордый и неприрученный, в его руках плавится и сбрасывает броню, и даже не замечает, когда тот пробирается в самое сердце. — Хорошо, что вы здесь, — просто говорит он вместо всего, что хотелось бы сказать. — Я скучал. Антон снова целует его в висок. Лампочка внутри Арсения вспыхивает с новой силой.