загадай желание

      холод утреннего прохладного ветерка неприятно обжигает кожу. гию надеется, что однажды ему этим ветром всю кожу снесёт, сорвёт, оторвёт, да что угодно.       другого ведь не заслужил — мысль с глубин подкорок мозга, которая навязчиво долбится в глаза уже который день.       сигарету докуривает, откашливаясь. ну кто ж тебя тянул взатяг курить, неужели речи всем курящим друзьям (помарка, знакомым. (опять помарка, просто людям, которых он знал, а они знали его)) о том, что курение — зло, без лёгких что-ли остаться хотите, так и до смерти недалеко, а если смерть хотите, то я её вам устрою — лишь пустой звук? сам смерти захотел?       и сигарету об себя тушит.       боль.       лишь бы почувствовать себя живым.       для готовности заставить себя потом умереть, конечно же. ну, или же для готовности напомнить себе об этом желании позже ещё раз.       но о какой готовности может идти речь, когда не понимаешь, жив ли ты сейчас? может, бог (которого для него никогда не существовало) решил над ним сжалиться, привнеся в его жизнь апофеоз эфемерный — смерть?       гию огорчается, когда смерть, как оказалось, не пришла, зато пришла боль и след от ожога первой степени. в голове у себя прокручивает последствия, заведомо на месте ожога рассматривая будущий волдырь. он никогда не был красивым — причина делать себя ещё более отвратным для чужого глаза (и для своего, конечно же, тоже).       кто бы только мог подумать, что любить кого-то — дисциплина не из лёгких, так ещё и бесконечно приносящая лишь боль?       не то, чтобы боль была так страшна.       страшным было то, что это была боль не физическая, которую можно было терпеть, терпеть, терпеть и терпеть. с физической болью можно было жить спокойно; физическая боль и без того была его спутницей по жизни, не зря ведь головные боли после смерти первой любви друга детства сопровождают его и по сей день, отпускать никак не планируя. (кто бы мог подумать, что кое-кто другой сможет стать новой причиной для более сильной головной боли)       была боль та, что на уровне другом, и сравниться не могла с этой никак.       эта боль — коленки, ободранные не до крови, но до противных корок экссудата и сукровицы, которые под струёй холодной воды из-под крана щиплет так, что одного крика будет мало, да и тот — шёпот, среди всего того крика и боли, которые готовы были вырваться изо рта гию в любой момент.       эта боль — самоконтроль, готовый в любой момент треснуть, разойтись по швам, как незажившая рана после операции на аппендицит, пока сестра приходит в больницу с известием, что родителей больше нет; как детская истерика от потери самого важного в этой жизни. и как обещание себе самому больше никогда ничего не чувствовать.       и никого к себе больше никогда не подпускать.       только вот оба обещания остаются несдержанными — ему бы стоило поучиться у сабито в его годы, и сдерживать свои обещания, что себе, что другим — и гию опять страдает из-за собственной ошибки.       эта боль — кухонная тишина, в которой докипает чайник и пикает микроволновка, остаётся выбрать чай «тебе какой?» «ну ты же знаешь», без надежды на счастливую жизнь. (как бы сильно не хотелось)       эта боль — любовь, текущая по венам в кровеносной системе гию, нарушающая работу нервной, кипящая, и не дающая ему никакого шанса. ведь он влюблённый дурак, который по собственной глупости опять позволил кому-то подобраться к нему так близко, как никто не подбирался никогда, а теперь страдает.       эта боль — осознание, что он любит его так сильно, как ворчливый пёс любит мячик; любит его так сильно, как сухая трава любит грибной дождь; любит его так сильно, как холодная перекись водорода любит кровавые ранки; любит его так сильно, как тихий океан любит морской бриз; любит его так сильно, как чистый шершавый лист любит новые слова; любит его так сильно, как уставшее сердце любит настойку боярышника; любит его так сильно, как любят простыни запах их тел; любит его так сильно, как вечное сияние любит чистый разум.       его боль — любовь.       его боль — большая и громкая копна белых непослушных волос, в которых так интересно копаться собственными руками, пальцами каждый волосок перебирая; шрамы везде — на лице, на руках, на груди, на спине, на ногах — по всему телу; желание каждый этот шрам выцеловать и больше никогда никому не позволить ему новый шрам нанести, даже если это будет он сам; недовольное лицо напротив, которое явно не было довольно раннему утреннему пробуждению по будильнику, стоящему явно не на его телефоне; каждое его касание, которое на коже томиоки выжигается неизвестно чем: то ли огнём, то ли звёздами, то ли надеждами на вечность, то ли любовью.       эта боль — любовь.       эта боль — санеми.       в голову всё долбится мысль: а есть ли что-то большее, чем любовь, если в «если» букве «с» чего-то недостаёт? черточки, твердости, решимости; то есть когда мы начинаем предложение с «если», то потребуются некие условия, они непременно возникнут в будущем, уж поверьте, но любовь и условия... ну нет.       любовь, которая прозрачна, но уловима, настоящая любовь, которая как биение сердца — она важна, но неприметна, она не терпит условий и условного наклонения, она не об «этом» вовсе, она — обо всем, и от неё не скрыться, в ней — жить-жить-жить — и всё: спас землю — и был таков. безвозмездно «люблю, крутись, с орбиты не слети!»; звёзды сбили с неба ракетами, и они попадали вниз, и люди ловили эти звёзды ладошками и обжигались, обжигались, но ловили их снова и снова, а звёзд всё больше и больше; и звёзды — в глазах; и близко так, так близко, что страшно дышать, «и это — всё?»; и это — как позабыть слова самой любимой песни: ой!; позабыть, но они сами с губ опадут лепестками, потому что произрастают из тебя, они — и есть ты; ты смотришь в это лицо и говоришь богу (которого нет) «и это — всё», и картины вокруг оживают, а человечество торопится, человечество не улыбается, а у тебя внутри — желание улыбаться сквозь слезы, ничего не зная, не умея, но будто пытаясь запустить в существующий ли космос ракету, и спишь до тошноты, вжавшись в подушку, как в берлинскую стену — границу между мирами.       гию не знал любви. и думать о ней было тошно.       но вот, порок сердца ловит опять — к сожалению, не смертельный, но любовный и нежный до жути.       он такого достоин не был.       поцелуи оседают на коже, как роса на листьях сирени. они — печать на письме, которое никто никогда не прочтет (потому что больше никто не осмелится).       застывшая манная каша слов. комочки, от которых сердце то болит, то радуется.       — если ночью спать, то жизнь мимо пройдёт. или нет.       — наверное. смотря с кем.       у гию падает ресничка. смотрит на неё, как на последнее, что у него осталось.       и желание загадывает.       мне время тлеть, ему цвести. так пускай он расцветёт.       даже если без       м е н я.       я не особо-то и нужен.       санеми его лицо (до жути красивое — по крайней мере, в его глазах, но он об этом никогда не скажет) рассматривает, ресничку тоже замечает.       и тоже загадывает желание.       смелости набирается — и сплетает пальцы их рук в прочную корзинку.       — не отпущу. никогда.       — обещаешь?       — сердцем клянусь.       от сердечносолнечного ожога до сплетения пальцев вьюнком — три слова.       я тебя люблю.       то, что вслух не будет сказано никогда, но на коже ощутится, по крайней мере, ещё раз сто.       цвети, любовь моя.       пришло твоё время.       а я,       наконец,       тебя отпущу       и смогу сгореть дотла.