Журавль в небе

Инхо просыпается оттого, что его постель наполовину пуста: отсутствие Кихуна ощущается кожей, и сон рассеивается, едва он осознаёт себя покинутым. В первую секунду ему страшно. Во вторую — тоже. Инхо до сих пор боится, что пустота постели означает пустоту дома, и это глупо, но ещё больно — в первые две секунды. После он понимает, что Кихун его не оставит. Инхо поднимается, потягивается, чистит зубы, натирает себя мочалкой в душе. Из кухни доносится звук шагов, стук посуды, запах жареных яиц — Кихун готовит им завтрак. За рёбрами теплеет, Инхо, закутанный в халат, влажный, раскрасневшийся, босиком ступает по полу, подкрадывается, как львица к антилопе: ему хочется немного понаблюдать незамеченным, но звон стекла и отчаянный, шипящий возглас: "Проклятье!" вынуждают броситься на помощь. — Что случилось? — он спрашивает, обеспокоенный, прежде чем видит Кихуна, склонившегося над осколками. Кихун вздрагивает, оборачивается. На его лице — усталость и растерянность. Футболка белая, тонкая; Инхо подмечает под ней очертания сосков и усилившуюся худобу. — Разбил твою любимую чашку, — выдыхает Кихун, — Прости. Ерунда какая. Не ерунда — это торчащие пуще прежнего ключицы в широком вырезе. — Ничего страшного, всего лишь чашка, — Инхо ведёт плечом, наблюдая за тем, как Кихун, присев, собирает осколки в ладонь. Ему это не нравится, он чувствует смутное беспокойство: в движениях пальцев нет должной аккуратности, но есть недопустимая нервозность. — Осторожнее, Кихун, ты... Кихун отдёргивает руку. — Чёрт! Инхо тяжко вздыхает: так и знал ведь. — Дай посмотрю, — он подходит, требовательно вскидывает брови; Кихун тихо цокает, поднимается и чуть нависает над ним, пользуясь преимуществом роста, но упрямо сжимает ладонь. Инхо настаивает: — Ну же, дай руку. Кихун сдаётся и нехотя показывает порез: небольшая рана в основании большого пальца, истекающая алой каплей. У Инхо во рту собирается вязкая слюна. Он борется с собой и сразу проигрывает, припадает губами к тёплой ладони, как к роднику, слизывает кровь, втирает солоноватую медь в нёбо, запоминая вкус. Кихун от его несдержанности цепенеет. Инхо, уловив во взгляде напротив настороженность — испуг, возможно? — раскаивается в своём порыве, но произносит строго: — Надо обработать. Кихун отмахивается: — Пустяк. О, да ради всего святого. — Хватит вести себя, как ребёнок, — Инхо рычит почти, злится, стискивает запястье Кихуна пальцами. — Всё ещё дуешься за вчерашнее? Тебе же не тринадцать, в конце концов. Кихун, которому далеко не тринадцать, поджимает губы и очевидно давит в горле протест. Вчера он был куда более словоохотлив, но теперь молчит, и Инхо, усмехнувшись, празднует победу. — Сейчас принесу аптечку. Он приносит аптечку из ванной, находит Кихуна в том же положении, в котором оставил, — смиренное изваяние посреди кухни с грудой осколков в ладони. Капля с пальца падает на пол, разбивается брызгами у босых стоп. Инхо пугается того, что Кихун мог наступить на стекло. — Пожалуйста, будь осторожен, — просит он снова, но сам шагает к Кихуну уверенно, не задумываясь о собственной безопасности. Инхо забирает осколки, выбрасывает их в мусорку, после стирает ватой, смоченной в перекиси, пачкающую кожу кровь. Перекись пузырится, шипит; Кихун отслеживает каждое его движение — такое внимание лестно, Инхо ощущает маршрут его взгляда выжженной на теле тропой. Он лепит на порез слишком щедрый крест лейкопластыря, и Кихун смотрит на него, безмолвно вопрошая, не перебарщивает ли он с заботой. Инхо же кажется, что его заботы никогда не будет достаточно. — Готово, — он улыбается, невесомо скользит кончиком пальца по запястью перед тем, как отпустить руку Кихуна, а после — чуть приподнимается, подаётся вперёд порывисто, касается губами других губ. Кихун отвечает, позволяет языку толкнуться во влажный рот и сам языком толкается навстречу. Он горячий, и мягкий, и на вкус как зубная паста, как чувство настолько яркое, что Инхо задыхается. Кихун отстраняется — Инхо снова может дышать, но не знает зачем. Он слышит сквозь шум в голове: — Завтрак на столе, — и снова ощущает кожей холод пустоты. Они садятся за стол друг напротив друга, чинно принимаются за завтрак, стучат приборами о края тарелок, перебрасываются редкими мимолётным взглядами. Кихун задумчив и чересчур сосредоточен на еде, ест кукурузу по зёрнышку. Молчит. Всё ещё обижается, упрямый. Инхо терпелив, ему ничего не стоит притворяться, будто молчание Кихуна не задевает его, будто он так же увлечён кукурузой, тиканьем часов, вибрацией тишины в слуховых каналах. Он ждёт, смиренно ест и исподтишка, краем глаза любуется. Кихун прекрасен, им немудрено залюбоваться: его черты мягкие, плавные, без резких углов; его движения неторопливые и уверенные; его изящные руки с проводами сухожилий и вен сводят Инхо с ума. Кихун сводит Инхо с ума. Сила Кихуна, доброта, честность завораживают. Но вот упрямство доводит до белого каления. — Насчёт моей вчерашней просьбы, — произносит он вдруг, нарушая безмолвие, и Инхо в тот же миг теряет утреннюю осоловелую безмятежность, откладывает приборы, цедит зло: — Ответ такой же, Кихун, — он держит недолгую паузу, прежде чем ставит точку в этом опротивевшем ему вопросе: — Нет. — Инхо, прошу тебя. — Нет. — Всего час! Сколько нужно повторять? Инхо повторит хоть тысячу раз — ответ будет тем же. — Нет. Кихун не унимается, ещё немного — и рухнет на колени, умоляя. — Хорошо, полчаса! Только полчаса, Инхо, обещаю, я... — Я сказал нет! — Инхо вскакивает на ноги, роняет стул с визгливым грохотом, кричит: — Ты слышишь меня?! Нет! Ты не выйдешь отсюда! Ни на час, ни на полчаса, ни на одну жалкую минуту! — он бьёт ладонями по столу — тарелки подпрыгивают, воздух вокруг трещит, Кихун перед ним не двигается, не дышит. — Ты никогда, мать твою, не выйдешь отсюда! Эхо его голоса звенит в стекле бокалов и вскоре стихает до звука тихого, напряжённого дыхания. Кихун смотрит на Инхо с беспомощной обречённостью зверя, угодившего в ловушку. Тонкая цепь, протянувшаяся от его лодыжки к кольцу в полу посреди кухни, издевательски поблёскивает звеньями в искрящихся пылью солнечных лучах. Длины цепи хватает, чтобы свободно перемещаться по второму этажу дома, но выход остаётся вне зоны доступа. И поэтому Кихун всегда будет рядом. — Спасибо за завтрак, — сдержанно благодарит Инхо, избегая смотреть в тусклые глаза, лишённые привычного пламени. — Было очень вкусно. Он покидает кухню, всё ещё нервный, но едва ли рассерженный. Эта ссора не первая и не последняя, такая же глупая, как и предыдущие, такая же малозначимая: все пары ссорятся, ничего не поделаешь. Есть в этом даже какое-то романтическое очарование. За спиной слышится скрежет ножек по глянцевой плитке, шелест волочащейся цепи, после — шум воды в раковине. Инхо выдыхает. В конце концов на смену буре всегда приходит штиль.