kimochi warui

Гай сидел на кровати, держа в руках небольшой планшет. Туда были загружены книги, которые считались классикой на планете Максима; пропущенные через какой-то механический переводчик, они стали читабельными для Гая, и, мучаясь от безделья, Гай пролистывал их в алфавитном порядке – не столько из интереса, сколько из нежелания чувствовать себя бессловесным животным, запертым в загоне. Он был уже на второй букве земного алфавита, когда один из романов неожиданно захватил его внимание: одним махом Гай заглотил сорок страниц, не заметив, как прошло время. Он бежал глазами по строчкам, впитывая слова, звучащие так чуждо и одновременно так знакомо, гадая, как они будут звучать на земном языке – на языке Максима. «Что же это за любовь?» – вопрошала бедная девушка, распластавшаяся у камина; отягощенная грузом своего прошлого, она хотела умереть, лишь бы не опозорить возлюбленного. «Любовь безнадежная, любовь вдохновенная, любовь жертвенная, облагораживающая все наши действия, все наши помыслы», – заверял сидевший у нее в ногах священник. «Да, подобной любви покровительствуют ангелы, она ведет к познанию бога! Совершенствоваться непрестанно, дабы стать достойной того, кого любишь, приносить ему тысячу тайных жертв, обожать издали, отдавать свою кровь капля за каплей, пренебречь самолюбием, не знать ни гордости, ни гнева, таить все, вплоть до жестокой ревности, которую любовь возжигает в вашем сердце, поступаться ради него, пусть в ущерб себе, всем, чего бы он ни пожелал, любить все, что он любит, прилепиться к нему мыслью, чтобы следовать за ним без его ведома…» Только когда капли, упавшие на планшет, размыли бежавшие по экрану слова, Гай понял, что плачет. Максим вывез его с Саракша. Максим вылечил его раны и заверил, что Рада будет в безопасности. Максим поместил его в исследовательское помещение, которое лишь немного походило на тюрьму, которым являлось, а если смотреть издалека и в темноте, то перед вами представал уютный деревенский домик. Максим поклялся, что будет беречь себя и не забывать Гая. Но тогда почему так больно? Почему он бросает книгу за книгой, видя описание чистой, взаимной любви? Почему он выходит из комнаты, когда в фильме, который показывают инструкторы, мужчина и женщина делят нежный поцелуй? Что ему еще нужно, когда он получил от Мака все заверения, все клятвы, а теперь еще и читает его радиограммы почти каждый день недели? Что заставляет его открывать в комнатном терминале Всемирную Сеть, переходя в «анонимный режим», чтобы инструкторам нельзя было видеть его запросы, и, краснея от стыда, прогонять через сделанный специально для него карманный переводчик «мужчина и мужчина любовь», а затем вбивать незнакомые буквы в окошечко и часами листать романтические, эротические, а то и откровенно похабные комиксы? По какой причине он теперь ориентируется на молодежных литературных сайтах лучше, чем в составленной для него примитивной библиотечке, безошибочно находя категорию с рассказами, где молодые мужчины любили друг друга, и прогоняя их сквозь переводчик, чтобы жадно поглощать кривой, почти не передающий вложенные автором эмоции текст? Почему он, крадучись, словно вор, хотя от него, как от записного дурачка, ничего не скрывают, потрошит лабораторный терминал, ища документы, в «шапке» которых незнакомые буквы кричали МАКСИМ КАММЕРЕР, а уже в них тщетно пытаясь найти информацию о себе любимом? Почему он, незамеченный в толпе одинаковых референтов, бесстыдно подслушивал разговор Максима с центром, спрятав под капюшоном наушник переводчика, – и стоял ведь спокойно, никого не трогал, а затем, услышав сумбурную, странную, страшную историю о каком-то Фанке, работающем на Отцов, который осмелился признаться в любви высокопоставленному Страннику, замер, будто животное, завидев охотника, а когда в аудитории разом, отовсюду, будто гимн во время лучевого удара, грянул смех, впал в отвратительную истерику: капюшон слетел, Максим увидел его лицо, и он сам увидел лицо Максима, и его силой вытаскивали из зала, а потом что-то кололи, списав задним числом его срыв на резкую перемену внешних обстоятельств, – наушник выпал у него из уха и был раздавлен в толпе, никто даже не подумал, что он знал, о чем они говорили… Максим подумал. Максим подумал хорошо, и теперь от Гая запирали все терминалы, кроме того, что был в его комнате, да и на тот «накатили» родительский контроль, чтобы Гай не мог отыскать ничего, что взбудоражило бы его «живое воображение» и «тонкую психику». Но в чем смысл этой цензуры, если даже внутри разрешенной библиотеки Гай умудряется найти строчки, от которых его снова и снова тянет заплакать? Максим, у которого, как понял Гай, была не слишком хорошая память на земную историю, подзабыл, что много в каких признанных классикой произведениях мужчины любили мужчин. Иногда автор обходился намеками, как в легендарной «Илиаде», но писали и прямым текстом, особенно в этом преуспели некие «французы», начиная от почти невинных приключений свиты влюбчивого короля, носящего с собой корзинку с щенками спаниеля, заканчивая ужасающими сценами пыток в накрепко запертых покоях. Открыл для себя Гай и неисчерпаемый океан земного кинематографа; на его счастье, все, сделанное до конца двадцатого века, в веке двадцать втором считали классикой, и поэтому наравне с фильмами, которые не постыдились бы показать и в Стране Отцов (например, «А зори здесь тихие»… хотя, если подумать, сама идея женщин-солдат попала бы под цензуру), Гай мог свободно лицезреть налитые сексуальностью до краев номера из «Шоу ужасов Рокки Хоррора» и повальную оргию мужчин в форме из «Гибели богов». Вдохновленный последним фильмом, Гай избрал себе стратегию: он попросил одного из референтов создать на его планшете альбом для фотографий – мол, чтобы собрать данные о фашизме в истории Земли и таким образом понять, что на его родной планете делали не так. Легенда была крепкая, достойная хонтийского шпиона, и родительский контроль пришлось снять: как-никак, запрос «история фашизма» уж никак не входит в категорию «детский контент». Забив первую часть альбома примерно тремя сотнями кадров массовых казней (и поставив в настройках сортировки «Даты: по возрастанию», чтобы первыми при просмотре альбома выскакивали именно эти фотографии), Гай, потирая руки, углубился в пучину Всемирной Сети, где нашлось воистину поразительное количество рисунков, изображающих до смешного сексуализированных нацистов. Конечно, большинство этих изображений, насколько он мог понять, были созданы в первой половине двадцать первого века (если исключить пропагандистские постеры Третьего Рейха, но на них он мог посмотреть и в исторических хрониках), однако же психология художников (создатели этих картинок, если судить по языку подписей и пояснений, принадлежали вовсе не к странам «оси», а к потомкам членов антигитлеровской коалиции, в основном англоговорящих), рисующих такие изображения людей, мечтавших их уничтожить или, в лучшем случае, угнать в рабство, представлялась Гаю загадкой. Потом, однако, он вспомнил о количестве браков, совершавшихся между выродками женского пола и представителями армии после того, как Максим взорвал башни и существование для выродков стало более чем сносным, а их положение в обществе вышло из категории «чумные крысы» в категорию граждан второго сорта, и сделал вывод, что бедная земная поэтесса Сильвия Плат, известная в первую очередь тем, что засунула голову в духовку, а уже во вторую очередь – своим романом о психиатрической клинике, в чем-то была права, написав провокационную строчку (которая тоже, кстати, вошла в Гаев альбом) “every woman adores a Fascist”. Самому Гаю о браке приходилось только мечтать; хотя союзы однополых пар легализовали во многих странах этого мира, особой роли это не играло, потому что Гаю не был нужен никто, кроме Максима, а самому Максиму не был нужен никто. Гай чахнул, будто дикое животное в неволе, и земляне отчаянно пытались объяснить симптомы, не ведая причину: диагностировали уровень его эмоционального выгорания, давали заполнять тесты с потрясающими названиями «Шкала безнадежности Бека» и «Шкала тревоги Бека» (этому парню, Беку, стоит только посочувствовать, если всю безнадежность и тревога мира измеряют по его состоянию, принимая его за абсолют), развлекали его всякими курсами и лекториями, пытались искусственно внушить более оптимистичную диспозицию, проводили тест на определение ассертивности, тест Боденхамера-Холла, тематический апперцептивный тест и тест руки (хотя в чем-в чем, а в тесте руки Гай определенно не нуждался – с момента наступления пубертата он успел ознакомиться со всеми свойствами оной). Он писал эссе, сочинения и автобиографии, суть которых в основном сводилась к «Как я дошел до жизни такой»; затем пошла эра зоотерапии – он мыл белок, вычесывал котов, купал хорьков в макаронах и кормил птенцов из пипетки. В свободное время он бегал кругами по парку, который представлял собой одомашненный лес, делал планку на парковых лавочках, метал ножи в головы несчастных манекенов, проплывал километры в бассейне и все это время чувствовал себя клоуном, выступающим на потеху публике. Это чувство не оставляло его даже в те моменты, когда на него никто не смотрел, – будто в паноптикуме, Гай каждую секунду ощущал взгляды тысячи глаз. В один из свободных дней (теперь все его дни были свободными, но Гай никак не мог отпустить то время, когда у него были регламентированные отпуска) было невероятно жарко; стащив футболку через голову – даже это действие напоминало ему о Максиме, – Гай сделал кружок трусцой, а затем решил навестить часть парка, которая была огороженным фруктовым садом. Он все никак не мог привыкнуть, что в этом мире можно было есть все, что росло в природе, не опасаясь радиации или банального отравления, но потихоньку переступал через себя, и груша, сорванная с низенького дерева, была очередным шагом в этом долгом путешествии. Тут же росли мандарины, папайи, какие-то неведомые плоды, которые шокировали Гая одним своим видом (а некоторые – и запахом); рисковать не хотелось, и Гай ограничился тем, что сорвал еще одно яблоко. Обкорнав оба фрукта до самой сердцевины, Гай задумался над тем, что ему делать дальше. Можно было пойти на терапию и составить расслабляющую икебану. Можно было пойти в буфет и выпить эту, как ее, мерзость зеленую… смузи. Или матчу? К черту, все одно. Можно было пойти в бассейн, в такую жару самое то. Можно было, в конце концов, вернуться в комнату и лечь спать. Гай поморщился. Мерзкая жизнь. Зоопарковая. Решив послать все к черту и делать то, что подскажет сердце (проще говоря, бесстыдно импровизировать), Гай выбросил огрызки в кусты и направился было к садовой калитке, если бы не тихое, еле слышное «Ау!..» Развернувшись, как на каблуках (да, сейчас он был босым, но навыки, полученные в гвардии, так легко не пропиваются), Гай метнулся к кустам, на которых висели гроздья красной смородины, встал на колени и развел зелень руками. На него испуганно смотрела бледная, просто бледнющая девушка – как говорилось в одном из классических произведений Земли, словно тень белой розы в серебряном зеркале. – П-привет, – сказал Гай по-русски. Девушка пожала плечами: не понимает. Он поздоровался с ней на своем языке, потом по-пандейски, потом – по-хонтийски. Наконец, сдавшись, Гай приложил кончик пальца к носу и представился: – Гай. Незнакомка по-детски повторился его жест и тоже представилась: – Ганга. Будь Ганга хоть на сантиметр потоньше, Гай бы легко разглядел за ее спиной контрабандный миномет.