Иллюзия солнца

      — Повелитель, простите, если помешала. Я по поводу некоторых расходов, которые нуждаются в вашем соглашении и печати.       Султан Османской империи моргнул и, наконец, обратил взор на говорившую. Огромная туша прострации ненадолго отступила, словно ей самой стало интересно, чего от него хотят, а после убралась на засиженное место дожидаться своего времени.       — Конечно.       Рука, протягивающая книгу расходов, никак не выглядела старческой. Кормилица Повелителя, а нынче его хазнедар гарема, была бодра духом, а стойкостью ее характера можно было пробивать стены. Не одно поколение девушек воспитались под чутким руководством умудренной годами женщины. Сулейман был рад, что когда-то выбрал именно Афифе на столь ответственную должность.       Повелитель бегло осмотрел записи, почти не вчитываясь в текст. Не найдя ничего, что могло бы его заинтересовать, он отложил книгу на стол. Спустя минуту красная печать уже стояла в конце листа. Закрыв книгу, Сулейман протянул её Афифе.       — Благодарю, Повелитель, — кивнула женщина, однако задержалась на месте. Её всегда строгий взгляд дрогнул, выдавая искренне сожаление и сочувствие. Сулейман тут же почувствовал, что этот вечер будет не простым. — Повелитель, простите… Госпожа просила передать, что хочет увидеться с вами. Что мне ей передать?       Стоило словам сорваться с языка и повиснуть в воздухе, как спокойная атмосфера тут же исчезла в небытие, уступая место холоду. Голубые глаза Султана наполнились непроницаемым льдом, за который никто, кроме одной женщины, не мог пробиться. В такие моменты Падишах напоминал нериступную скалу. Никто не мог угадать, о чем он думает и что таится на его сердце, никто не мог усмирить бушующие, подобно штормовым волнам, мысли, никто, кроме…       Сулейман моргнул, смиряясь с чем-то понятным только ему.       — Ничего, — безразличный голос будто подтверждал столь равнодушный ответ.       — Как прикажете, Повелитель.       Женщина поклонилась и направилась к выходу. Уже постучав и дождавшись, чтобы стражники отворили дверь, она услышала шумный выдох за спиной. Вскоре послужил другой ответ, сказанный все тем же пустым голосом:       — Пусть придёт.       Не прошло и десяти минут, как в главные покои вошла уже другая, более молодая женщина. Та, что считалась женой Повелителя, выглядела превосходно. Золотистые волосы волнами спадали на плечи и спину, что совсем недавно скрывались от посторонних взоров под платком, который женщина стянула, стоило ей появиться здесь. Стройное тело окутывало кроваво-красное платье с росписью жёлтых нитей. Громоздкая корона с рубинами и бриллиантами делала женщину выше ростом, указывала на её статус всем, кто осмелится взглянуть на неё. Даже в столь закрытом месте, как дворец Топкапы, находились глупцы, посмевшие поднять взгляд на «ту самую» роковую женщину.       Вот только главный осман стоял спиной ко входу и не видел всей этой красоты. Его грозный взор был устремлен на балкон, за которым несся неудержимый поток человеческих душ. Порой казалось, что ни войны, ни страшная болезнь не могли навсегда лишить жизни странных двуногих существ под названием «люди».       — Повелитель, — послышался шорох платья, когда женщина поклонилась.       — Что-то случилось?       — Нет, но разве жена не должна хотя бы иногда видеть своего мужа?       Если бы взглядом можно было разрушать, холодный мрамор балкона уже бы обвалился на головы несчастных, как кара египетская. Сулейман сцепил челюсть, не желая отвечать. Однако гостья и не думала останавливаться.       — Сегодня священный четверг… — Многозначительно протянула гурия, подходя все ближе. — Разве женщина не должна отдаться своему мужу? Ублажить его? — Соблазнительным и откровенно пошлым шёпотом закончила она.       Ответа вновь не последовало. Вместо этого Сулейман только сильнее сжимал руки в кулаки, отчего массивное кольцо на указательном пальце неприятно кололо кожу. В голубых глазах прошла рябь злости, заглушая отстраненность.       Однако расценив молчание за негласное согласие, женщина окончательно сократила разделяющее их расстояние. Тоненькая изящная ладонь легла на мужское плечо, а вторая поместилась на груди османа в подобии объятия. Словно позволяя себе вольность, рука, что легла спереди, зажила своей жизнью. Она вспорхнула вверх, до ключиц, и вниз по животу, после медленные движения повторились.       Против воли хозяина мысли Сулеймана зажили своей жизнью.       Эдирне.       Это мгновение напомнило ему Эдирне. Тогда он, грозный и могущественный Падишах, отправился к пребывающей в ссылке жене, чтобы отругать за халатное отношение к своей жизни, а спустя каких-то десять минут уже читал золотоволосой бесстыднице свои стихи. Наверное, так Аллах наказывал сильных всех мира сего — заставлял завоевывать целые города, тяжелой ношей нести свою веру на чужие территории и с легкостью становится добычей чужих колдовских глаз.       Тем временем женщина, стоявшая позади него, не останавливалась. Шаловливые руки продолжали свой танец, с каждым кругом смелея в движениях. Она завлекала присоединиться, отпустить глупые предрассудки, сомнения и любые сожаления вместе с бушевавшим за окнами ветром. Ведь, по её мнению, то, на что не способен повлиять и изменить, не может стоить дороже того, что есть сейчас.       Прикосновение горячих губ к шее вызвало только мороз по коже. Султан вздрогнул всем телом, словно к нему приложили кусок льда. Могучие плечи напряглись, пытаясь показать мужскую неприступность. Осмелевшие женские движения вызывали в нем желание сбежать, увернуться, закрыть глаза в надежде, что когда он их откроет, все изменится — его сердце вновь будет биться, а цвета вернутся.       — Довольно, — Сулейман перехватил хрупкую ладонь, не позволяя коснуться своего паха, и сбросил чужие руки. Он резко развернулся, отступая на шаг. — Что ты себе позволяешь?!       — Прости… те, но что я сделала не так?       — Как ты посмела прийти ко мне? — Прорычал осман, закипая, но вовсе нет от желания, а из-за гнева. — Откуда такая дерзость?       — Я же вижу, как вы мучаетесь. Вчера Михримах тоже спросила, почему вы такой печальный.       — Держись от неё подальше!       — Но она же м…       В ту же секунду Султан с шумом втянул воздух и выпустил горячий пар через рот. Его и без того слабое терпение натянулось, как тетива лука. Почувствовав неладное, женщина попыталась исправить свою ошибку, но было уже поздно. Одним резким движением Сулейман схватил её и прижал к стене. В зелёных глазах вспыхнули искры страха, в голубых — злость. Женщина попыталась убрать чужие руки со своих плеч, но ей не хватало сил.       — Держись. От. Михримах. Подальше, — процедил сквозь зубы осман, тут же убирая руки. Он отступил на шаг, словно само общество этой женщины ему было неприятным.       — Хорошо, но… Как же вы? Все видят, как вы мучаетесь. Это из-за неё, верно? Но она не здесь, возможно, уже мертва, а я так хочу помочь, быть рядом…       — Но ты не Хюррем! — что есть сил прорычал Сулейман, пытаясь в этих словах передать все накопившееся разочарование и боль. Кровь начала нестись со скоростью ветра, глаза застилала алая пелена, вынуждая прикрыть глаза.       Один. Два. Три.       Один. Два. Три.       Это не помогало. Ярость съедала его изнутри на равне с мучительным чувством опустошения. Приход незваной гостьи потревожил незажившую рану, вынуждая вновь ощутить, как по телу стекают дорожки крови. «Потеря», кричало его подсознание. «Ты никогда не сможешь от этого избавиться. Никто не сможет залечить твою рану».       Самоконтроль не возвращался, но Сулейман заставил себя открыть глаза. Стоящая перед ним женщина никуда не исчезла. Она была копией его жены — почти один в один, вот только это «почти» весило целую тонну. Словно неизвестный скульптор пытался создать статую, но сколько бы сил он не приложил, так и не сумел вдохнуть в кусок мрамора первозданную и потому непревзойденную жизнь.       Не Хюррем смотрела на Султана своими зелёными глазами, что скорее напоминали молчаливый и засохший летний лес, чем блестящие драгоценные изумруды. Они никогда не наполнялись ни долей тех гремучих эмоций, что буквально вырывались из взора Хасеки, не возносили до небес своей любовью, не терзали тело грозовыми молниями.       Кожа женщины была чистой, без изьянов. Правую сторону у линии роста волос не украшала маленькая родинка, которую Султан любил целовать. Щеки никогда не познали пламени огня, что оставил после себя шрамы. Хюррем замазывала их, боясь, что однажды Сулейман отвернётся от неё из-за этого недостойного его уродства. Однако мужчина только улыбался и сильнее целовал свою жену, пытаясь вложить в прикосновения всю свою любовь.       Некогда тёмные волосы даже после окрашивания не сумели стать воплощением огня. Громоздкие золотистые серьги украшали маленькие уши, до боли напоминающие уши Хюррем. Однако у его жены не было этого светлого, продолговатого шрама на шее, и Сулейману вовсе не хотелось знать, откуда он. Мысль посмотреть вниз, коснуться взором этого тела являлась более запретной и грешной, чем все, что он когда-либо мог себе представить. Какая-то часть мужчины признавала, что он боялся увидеть чрезмерно-похожие изгибы и родинки, вторая твёрдо заявляла, что ничего похожего и быть не может. Будь эта женщина сто раз копией Хюррем, она все равно не его жена.       — Повелитель, вам нужно отдохнуть, расслабиться, — вновь попыталась призвать к себе женщина. — Нам будет хорошо вместе.       Однако каждое слово вызывало ровно противоположный эффект. Было невыносимо мучительно слышать этот голос и осознавать, что ни одно слово не принадлежало Хюррем. Лишь его жена имела право заигрывать с ним, манить, как живой огонь нерадивого светлячка, а он с радостью летел навстречу в её объятия. В тоне Хасеки никогда не было поистине грубых, пошлых ноток. Даже её слова были лёгкими, как перышко, и потому действовали на него сильнее любого магнита.       «Разве женщина не должна отдаться своему мужу? Ублажить его?», эхом принеслись недавно услышанные слова, заставляя Сулеймана скривиться, как после съеденного лимона. Его Хюррем никогда не считала близость своим долгом, и зачастую именно она выбирала направление, куда занесёт их вечер. Страстные ночи сменялись молчаливыми объятиями, долгие поцелуи — стихами, а закрытая белая ночнушка летела на пол с молниеносной скоростью, стоило Хасеки бросить на него свой коронный невинно-вызывающий взгляд, которым она одарила его после получения свободы.       Глаза Султана против его воли вновь взглянули на лицо женщины, после обвели шрам на шеё и скользнули немного ниже — туда, где он мог описать женское тело, но не хотел даже думать о нем и, тем более, прикасаться. Он жаждал увидеть огонь, огромную силу, неоднократно вынуждающую его опуститься на колени, а взамен видел лишь холодную статую. Судьба сыграла с ним в злую шутку, отобрав живое солнце и подбросив пустую звезду, которую Матракчи нашёл в одном из баров.       Султан мотнул головой, чтобы избавить свой взор от этой греховной картины, и прошёлся взглядом по своим покоям. Лишь им и Аллаху ведано, сколько ночей они провели вместе и что вытворяли здесь и на балконе, сколько их совместных стонов наполняли эти стены, скольких стражников по ту сторону двери заставили покраснеть.       Вот только сейчас ситуация поменялась. Теперь именно Сулейман испытывает мучительное чувство вины и стыда, которое усиливается с каждой минутой наедине с этой женщиной. Острое ощущение предательства разрывало его изнутри. Предали не его, а он. Именно Сулейман сделал немыслимое, самое подлое, что только мог: осквернил память их с Хюррем детей, вынуждая тех создавать новые воспоминания о матери с посторонней женщиной. Заставил поверить, что она — Хюррем, и день за днем убеждал самого себя, что это пойдёт им на благо, поможет ему самому затянуть рану в сердце, тем самым, словно умалишенный ступал по разбитому стеклу.       Сулейман хотел утешить детей, вернуть искренние улыбки на их лица, заставить поверить в чудо и… Ему тоже было нужно это чудо, как маленькому ребенку долгожданный подарок. Хотелось вновь оказаться в счастливом прошлом, где та, что всегда освещала его путь — рядом, стоит лишь руку протянуть. Или создать иллюзию, что все в порядке, убедить себя, что если приложить все усилия, он в самом деле вернётся к тем беззаботным дням с Хюррем. Оставалось только гнать от себя мысли, что те дни, возможно, улетучились навсегда.       — Уходи, оставь меня, — прошептал Сулейман пустым голосом, словно из него вырвали все эмоции.       Под стук закрывающейся двери мужчина вновь взглянул на балкон. Кто знает, может именно там, за рекой, билось его сердце? Вдалеке, где лживое солнце освещало бесцветный мир, все ещё жила та, что заменяла ему воздух?