Асимптота

      — Господи, он так нажрался, — возмущалась Варя, чуть не спотыкаясь и не съезжая со ступенек, успевая хвататься за перила. Слова она процеживала сквозь стиснутые зубы. — Припёрся как к себе домой. Вот на хрена Аня ключи ему дала! Припёрся и… — Мы свернули на третий этаж. — …И завалился на Машину кровать! Прямо на Машу! Мы еле её вытащили из-под него!       Воображение нарисовало сценку, и я с трудом подавил желание расхохотаться — слишком уж отчаянно и звонко звучал голос Вари, вибрируя от скопившейся ярости. Её реакция быстро стала понятной — издалека, не доходя до блока, мы услышали доносящийся из-за двери крик, незнакомый мне, низкий и хрипловатый, но при этом явно женский. Воспроизводила крик, несомненно, Маша. С ней я знаком не был, но видел пару раз, однажды столкнувшись по пути к душевым (рослая, ни грамма лишнего веса, но в то же время на удивление плотная, к ней как нельзя кстати клеился затёртый фразеологизм «кровь с молоком»), а потом в фойе общежития, где она о чём-то весело болтала с комендантшей. Я тогда постарался как можно быстрее проскочить мимо Татьяны Васильевны, смерившей меня оценивающим взглядом — не пьяный ли? нет ли в руках чего-то подозрительного? а в рюкзаке? — если бы мне сказали, что наша коменда обладает рентгеновским зрением, я бы, не задумываясь, поверил, — и на голос Маши внимания в тот момент не обратил.       Зато сейчас, врываясь в комнату девочек, я в полной мере мог насладиться зычным тембром её недовольства, обрушившегося на Аню и Давида — он в пальто (почему-то мокром, грязном, будто вымоченным в ближайшей к общежитию луже), пролитым пятном чернил растёкся на животе по кровати, которую мы ещё в конце лета перетащили поближе к окну, попытавшись устроить её поудобнее для неизвестной нам тогда первокурсницы, а Аня, всхлипывая, похлопывала его по щеке, пытаясь приподнять болтающуюся голову, получая в ответ нечленораздельное бульканье и бессвязные отмашки. Прямо под ним — лужица рвоты.       Пиздец — констатировал я про себя.       — А ну вставай! Ур-род! — раскатисто вопила Маша, оставаясь при этом в стороне, почти у двери. Она, широко расставив крепкие ноги, стояла в длинной ночной рубашке, с толстенной косой вдоль спины. — Да что ты развалился, скотина! Пш-шёл отсюда!       Ни дать ни взять доярка, которая гонит случайно забредшего не в тот огород козла, пожравшего всю капусту. Я, не задумываясь, без предупреждения оттеснил её от прохода и сразу же об этом пожалел — Маша взвизгнула на совершенно другой частоте, пронзительным звуком, напоминающим скрип пенопласта о стекло, и у меня едва не заложило уши. Она метнулась к шкафам, на ходу стянув покрывало с Аниной постели, натягивая его на высокое, дородное тело, и без того наглухо прикрытое рубашкой.       — Это ещё кто? Ты! — набросилась она на Варю. — Ты зачем каких-то мужиков притащила?!       Мне стало почти неловко от этого нахального, явного преувеличения. Конечно, Сёма, алкогольно расчувствовавшись и обняв нас за плечи, сколько угодно мог приговаривать: «Эх, мужики», но при всём желании мы с Андреем вряд ли тянули на это звание.       — Иди на хуй, — выплюнула Варя с шипением, прозвучавшим не хуже, чем у Тыквы во время медицинских процедур, и при этом она даже изогнулась как-то по-кошачьи взбешенно.       — Я сейчас вахтёршу позову! Охранника! Совсем офигели со своими уродами! Шлю…       Я развернулся и шагнул к Маше, не дав закончить опасное слово, способное окончательно развязать Варе руки, а в данном случае — не исключено, и когти. Сжал за плечи и встряхнул.       — Ты можешь заткнуться? — У меня от крика разболелась голова, в ушах тонко покалывало. — Просто, блять, помолчи пять минут. Сейчас мы его заберём — и делай что хочешь.       И — о, чудо — она замолчала, запыхтев не тише того батутного насоса, который летом выставляли на площади у торгового центра, и я наконец подошёл к лежащему на постели Давиду, осторожно обойдя скопившуюся под ним жижу. Андрей стоял у изголовья, заботливо приподнимая за локоть и отодвигая Аню. Она обернулась на меня:       — Дим… — Лицо мокрое от слёз, кончик распухшего носа красный, сама вся дрожит.       Времени на то, чтобы её утешать, не было. Я присел на корточки, поднял голову Давида и позвал короткими «эй» и «алло», хлопнув по щеке — куда менее бережно, чем Аня, — но он, с трудом разлепив веки, не понял, кого видит перед своими остекленевшими глазами, механически, как луч маяка в темноте, проскользнув взглядом поперёк моего лица, уходя за плечо, и пробормотал что-то вроде «а эт-то не тут вообще». Тогда я выпрямился, рывком перевернул его на спину и обхватил за корпус, обняв под мокрым, холодным пальто и сразу же почувствовав, как он продрог, как его бьёт озноб. Андрей подключился, поднырнув Давиду под другой бок, и мы, скрестив на его спине руки, взвалили на плечи безвольное тело, стаскивая с кровати под моё непроизвольно вырвавшееся, комично-весёлое: «опа!» — с таким выражением я обычно по утрам подхватывал с постели нежелающего собираться в школу брата, чтобы утащить в ванную комнату и побрызгать в лицо холодной водой. Жаль, воды у меня под рукой не было, да и с такой же лёгкостью поднять Давида я бы не смог. От его грациозной стройности не осталось и следа, и он больше напоминал кресло-мешок с балкона Васи, но вместо набивки из пенополистирола залитый изнутри свинцом, — неповоротливый и грузный, несмотря на очевидно низкий ИМТ. При этом он умудрялся изнурённо сопротивляться и отбиваться, создавая достаточно проблем даже с учётом того, что его движения были совсем бессильными, ослабленными — с похожей монотонностью двигались длинноногие паучки, случайно угодившие в густую смолу, выплаканную свежим срезом дерева при заготовке дачных дров.       И всё-таки мы почти подтащили его к двери, как вдруг раздалось громогласное:       — Андрей?! — Видимо, лимит в пять минут молчания сократился неожиданностью узнавания.       Андрей и не подумал взглянуть на Машу, согнувшись под рукой Давида, безвольно повисшей вокруг его шеи, и ничего не ответил, продолжая в ногу со мной волочить к выходу нетрезвое тело, упирающееся в пол носками ботинок — развязанные шнурки волочились следом.       — Это ты-ы? — удивлённо, восходящей к потолку интонацией проголосила Маша. — Ты-ы, с этими?!       — Да завали уже! — надрывно вскрикнула Аня, первой выскакивая в коридор.       Мы зашаркали следом, из комнаты в блок, из блока в подъезд, Варя — за нами, на прощание ударив дверью о косяк со звуком, похожим на взрыв петарды, задрожавшим в стенах как в звон в колоколе.       — Где он так нажрался? — пропыхтел я, когда мы тащились по лестнице. Варя шла за нами, а Аня унеслась наверх, никого не дожидаясь.       — Ты бы что попроще спросил, ну, — прилетело мне сзади желчной интонацией. Она с трудом контролировала кипящую в ней злобу. Тогда я обратился к Андрею:       — Ты с этой Машей общаешься, что ли?       — Ну точно, — язвительно пробурчал он из подмышки Давида, оскорблённый выдвинутым предположением, — она просто староста в моей группе.       И дальше мы поднимались в молчании, наполненном нашим с Андреем сосредоточенным сопением и разъярённым дыханием Вари.       Аня ждала нас в комнате, успев рассказать всё Сёме, Роме и Лёхе. Последние двое притихли, сидя на подоконнике, сжимая в пальцах забытые, недокуренные сигареты с длинными столбиками пепла на них, а Сёма быстро размешивал в стакане утешительную порцию алкоголя с газировкой.       — Матрас, — обратился я к Роме, стоило нам ввалиться в комнату. Решившая было встретить нас кошка при виде возникшего в дверном проёме кряхтящего трехголового чудовища, в какого мы сейчас слиплись, испугалась и, выгнув спину, метнулась под кровать.       Сёма, втолкнув стакан Ане в руки, подскочил к нам, помогая удерживать Давида, пока Рома вытаскивал с антресоли и расстилал на полу матрас. И мы наконец с облегчением скинули невменяемую тушу, бывшую ещё утром нашим другом Давидом, с плеч. Я попросил принести одеяла и занести из блочного коридора тепловую пушку, к которой мы по обыкновению обращались зимними ночами — Вася приволок её в крещенские морозы, в очередной раз нарушив правила общежития, где был пункт, запрещающий держать в комнате отопительные приборы.       — Вот уёбок, блять, — вырвалось у Сёмы, когда Давида снова вывернуло — благо, мы успели подставить его же пальто, снятое с него Сёмой, — и все молча с этим согласились. Пальто улетело лежать бесполезной тряпкой на полу в блоке, за ним — ботинки. Под верхней одеждой оказалась испачканная белая рубашка, криво застёгнутая поверх мокрой водолазки, и заляпанные грязью, холодные от сырости брюки — всё это мы тоже с него стянули и бросили на пол рядом с корзиной для стирки.       — Да он в каком свинарнике валялся? — возмутился Сёма, закутывая Давида в одеяла, избавив Аню, нежелающую приближаться к бесчувственному, булькающему невнятными словами телу, от заботы о нём.       Кожа у него была холодная, влажная, скользко-безжизненная — будто у дельфина, которого мне однажды довелось погладить в дельфинарии во время отдыха в лагере на Чёрном море. Я ухватил Давида за подбородок, покрутил его лицо — заострившееся, бледное, с красным пятном от пощёчин, оставленных сначала Аней, а потом мной в попытке разбудить. Оттянул веко с по-девичьими густыми, длинно-длинно изогнутыми ресницами, заглянул в мутный, невидящий глаз. Принюхался к прерывистому дыханию и не уловил в нём ни капли спирта.       — Он не пьяный, — констатировал я. — Под чем-то, видимо.       Аня судорожно вздохнула. Я обернулся на неё — лицо припухшее от долгих слёз, чёлка сбилась в тонкие, засаленные пряди.       — Мы поссорились. Уже к метро подходили, когда он психанул — ну, как обычно, — я и ушла, решила, что следующий поезд подожду. Подумала, что он тоже до общежития поедет, на другой маршрутке, и когда приехала, не стала к вам подниматься, сразу спать легла. — (Враньё — видно, что последний, как минимум, час проплакала в подушку). — А он, наверное, к Антону пошёл, ну, тому, который в театре работает… и… вот…       Я покрутил в голове информацию, вспомнил про Аниных общих с Давидом друзей из театрального училища, мы как-то раз пили вместе — Антоном, кажется, звали здорового, вымазанного гелем для волос парня со сценически размашистыми жестами и таким лукавым взглядом, с каким всю жизнь только Остапа Бендера и играть.       — И на чем Антон ваш сидит?       — Я… не знаю… Ну, траву курит…       Мы дружно согласились, что травой здесь и не пахнет, и попробовали обменяться догадками, но так и не сошлись на чём-то одном. Уложив Давида на бок и подсунув подушки так, чтобы он не смог перевернуться на спину (по мрачному совету Лёхи, у которого дядя-алкоголик чуть не захлебнулся во сне рвотой), и направив на него тепловентилятор, мы расселись по кроватям в траурно-угрюмом настроении допивать ром, прислушиваясь к дыханию Давида — благо, пыхтел он громко, неспокойно.       — Я-то сегодня рано легла, спала крепко, даже не слышала, как Анька пришла, — излагала подробности Варя, сидя на краешке подоконника и покачивая босой ступнёй. Она переоделась в одну из рубашек Давида и курила конфискованный у него же Парламент — свои сигареты девочки второпях захватить и не подумали. — А тут этот заваливается — дверь нараспашку, топает, шатается. Запнулся, стул уронил — грохот дикий — и как завалится на Машу, а она давай визжать. Анька тоже пищит, она ж его не узнала. Короче, хаос полный.       — Ну, понятно, что Маша в десять вечера в субботу спать ложится, — хмыкнул Сёма, — а ты чего?       — Я же говорила — голова болит, — огрызнулась она, с шипением утопив окурок в недопитой коле. — В общем, лежит этот придурок и не двигается, мы его тащим-тащим как репку, а он — ни в какую. Маша там почти задохнулась, ну, правда, больше от того, что орала…       Варя потом ещё несколько раз пересказывала случившееся, вворачивая новые, всплывшие в памяти подробности — и как Давид, отмахиваясь, съездил ей локтем по лицу («посмотри, синяка нет?»), и как Маша хотела его пнуть («в лицо целилась! представляешь, копытом таким?»), а Аня пыталась загораживать, и как Варя чуть в одном белье на лестницу не выбежала, но вовремя вернулась и схватила первые попавшиеся брюки. И мы ещё долго гадали, решится ли на этот раз комендантша нас выселить, когда Маша ей настучит, ведь в том, что она непременно это сделает, не оставалось никаких сомнений.       Через час-другой вымотанные произошедшим девочки засобирались спать, решив остаться у нас, не желая и под страхом смертной казни вернуться к Маше, и мы выпроводили Рому с Лёхой по своим комнатам. Аня предложила переместить Давида на постель, но я заверил её, что он обойдётся и более скромными условиями, к тому же он мог запросто свалиться с кровати, и его место с чистой совестью заняли мы с Андреем, уступив свои Ане с Варей. Полки «мамонта» Давида и Сёмы, в отличие от наших с Андреем «гамаков», были достаточно широкими, чтобы на них могли поместиться двое — вполне удобно спиной к спине или, вжавшись друг в друга плечами, впечатавшись в стену с одной стороны и чуть съехав с края с другой, лежать на спинах. Я десятки раз ночевал так и с Сёмой, и с Давидом, когда в комнату набивались гости, и на полу зимой становилось прохладно, а вот с Васей ни разу — мало того, что с ним мы с трудом умещались, так он ещё и толкался во сне, и зубами под ухо скрипел. Андрей же после того, как я лёг у стены, как-то ловко втёк под мой бок, удобно заполняя собой пустое место и не покушаясь на занятое, устроившись рядом, как подходящая в пазы деталька конструктора.       Уставшая от слёз Аня уснула первой, скрутившись на верхнем ярусе в неподвижный клубочек, практически полностью повторяя позу утешительно примостившейся к ней кошки, а за ней притихла и Варя, устроившись на моей постели к нам лицом, наконец расслабившимся после долгого удержания гневной маски. Меня же в сон совсем не тянуло, и мы ещё долго перешёптывались с Сёмой, позволив себе наконец сдавленно поржать над случившимся, слушая, как ровно задышал отогревшийся, успокоившийся в размеренном забытье Давид, а потом мы с Андреем выслушали историю о том, как Сёма, сдав ОГЭ, впервые попробовал с одноклассниками водку и, вернувшись к утру домой, побоявшись появляться перед родителями в нетрезвом виде, решил забраться в собачью будку и продышаться там часа два, в итоге отключившись на все семь, а родители его потеряли, вызванивали и искали по многочисленным друзьям, ездили по всему городу и даже в полицию заявление писали — но чем всё закончилось, мы так и не узнали, потому что ближе к концу изложения Сёма сонно всхрапнул, оставив нас с Андреем наедине.       Лёжа плечом к плечу под разными одеялами, мы разговаривали с ним тихо и долго, как обычно обо всём подряд, важном и не очень. Он рассказал про профессора, преподающего основы археологии — совсем пожилой, но обычно бойкий и красноречивый сутулый дедок, который сегодня умудрился уснуть прямо во время выступления студента с рефератом, и вся группа замерла, притихла, боясь пошевелиться и спугнуть вдруг свалившееся на них безделье — так и сидели в онемении минут двадцать, пока препод не подскочил вдруг и не засуетился, как ни в чем не бывало вызывая следующего выступающего: «Музалевский, давайте-ка вас послушаем», и Андрей потом, стоя за кафедрой, пытался читать как можно более монотонно, чтобы постараться снова его усыпить; а я рассказал, как однажды, во время окна между своими парами, мне удалось пробраться к нашим журналистам на лекцию по информатике, зачитываемую (скорее, демонстрируемую на слайдах) подслеповатой, заторможенной женщиной в затёртом до желтизны белом свитере (было в ней что-то от допотопного компьютера с толстенным экранным стеклом, работающего на виндоус икспи) — я тогда смешался с общим потоком, засел на дальнем ряду амфитеатра, и мы, ныряя под стол, потягивали с Давидом вино и играли с Аней в морской бой, и всё прошло бы мирно и, вероятно, не запомнилось бы толком, если бы в какой-то момент задетая неосторожным движением ноги бутылка не выкатилась из-под парты и не застучала весело и гулко, скатываясь вниз по ступенькам лестницы и расплёвываясь остатками вина, к счастью перехваченная нижесидящими ребятами до того, как преподавательница подняла отяжелевшую от очков с сильными диоптриями голову и обвела лекционную растерянным взглядом, а потом все присутствующие сообща, передавая через ряды упаковку влажных салфеток, вытирали красные лужицы. После рассказа Андрей предложил прийти и к ним на какую-нибудь лекцию, и я согласился — если не будет жаль времени, и мы заранее постебались над выражением лица Маши, непременно исказившимся бы, заметь она меня ещё и в университете.       — Слушай, — в какой-то момент я решился озвучить вопрос, возникший у меня в голове ещё после соревнований, — а на тренировку к тебе можно?       — Ага, — Андрей коротко глянул на меня и озадаченно поинтересовался: — А тебе зачем?       Взглянуть бы ещё разок, урвать немного, хотя бы частичку того, что было увидено мной сегодня.       — Может, тоже бегать начну.       Андрей, небеспочвенно сомневающийся в моей физической подготовке, издал крякающий смешок:       — Ну, приходи. — Он потёр нос, призадумавшись, щёлкнул костяшками пальцев. — Можно во вторник на лекцию, у тебя же четвёртой пары нет, а у нас как раз история первобытного общества…       — Охуенно весело звучит.       — …и потом на тренировку. Если погода будет хорошая, то на стадионе, а так — в том же зале, где и сегодня.       За прошедшую неделю два раза падал мелкий, похожий на ледяной дождик снег и мгновенно таял, едва касаясь земли, а днём хоть и держалась плюсовая температура, но утро искрилось инеем, а воздух всё больше свежо и ясно насыщался морозом, звенел и покалывал близостью зимы. Заниматься на скользком покрытии было травмоопасно, поэтому последнее время тренировки у Андрея по большей части проходили в закрытом помещении.       — Договорились. А соревнования в декабре какого числа?       — Тринадцатого. — И шутливо поддевая спросил: — Чего, тоже поехать хочешь?       А я признался:       — Может быть. Если с сессией проблем не возникнет, а то у меня там по венчурным… Короче, если бы автомат выбил, то поехал бы.       — О, — обронил Андрей — немного удивлённо, немного благодарно. — Было бы здорово. — И добавил: — Лида тоже хочет.       Кто бы сомневался.       И потом мы немного поговорили про Лиду (да-да, нужно обязательно позвать её к нам, может, как раз на следующей неделе — и я понадеялся на то, что, увидев их вместе, испытаю такую же радость за Андрея, какая наполняла меня при виде расцветающего рядом с Эллой Васи), чуточку обсудили моих бывших (могли бы и про Варю, но существовал крохотный шанс того, что она может нас услышать). Подобные разговоры стали для нас совсем обыденными, катились себе по наезженной колее, без преград, без запинок, неловкости — и так было во время прогулок, и у шахматной доски, и вечером за бутылкой пива, но всё равно каждый раз ощущались как первый. Свободный полёт, безоговорочное доверие.       — Ты Вику, кстати, так и не показал, — вспомнил Андрей, когда речь зашла о моём втором курсе.       Я жестом попросил передать телефон, оставленный на краю стола, и Андрей протянул его, заранее убавив на экране яркость в ноль, так что мне не пришлось щуриться. Быстро отыскав нужную страницу, я отдал телефон обратно:       — Полистаешь там. Только не лайкни случайно.       Андрей усмехнулся. Однажды, когда Давид показывал нам аспирантку с филологического, которая ему долго и настойчиво написывала и под самыми разными предлогами всё куда-то с собой зазывала, палец Сёмы случайно съехал на кнопку сердечка, и Давиду потом пришлось долго, с утроенной силой отбиваться, а после ещё и перед Аней объясняться — она так до конца нам и не поверила, решив, что мы его прикрываем. После пары фотографий Андрей протянул задумчивое «хм», а потом сделал маленький кивок в сторону кровати напротив:       — Похожа на…       — Ну, разве что слегка, — нехотя признал я, понимая, что он прав. Типаж симпатичных мне девушек прослеживался вполне отчётливо — средний (для меня — невысокий) рост и тёмные длинные волосы, выразительные линии тела, а ещё обязательная строгость, хорошо считываемое упрямство во взгляде, и даже Яна, не проходящая по первым трём пунктам, с лихвой компенсировала их последним.       — Ничего так, — резюмировал он ещё через несколько фотографий и отложил телефон на стол.       Это значило, что он посчитал Вику привлекательной, но решил деликатно избежать комплиментов в её сторону, а я коротко согласился — при том, что от влюблённости давным-давно не осталось и следа, я всё ещё считал её чертовски красивой. Но, в отличие от чувств, воспоминания всё еще прочно жили во мне, и за давностью времени, которое выветрило и истончило обиды, казались даже приятными, славными; они закрутились вдруг в голове перемотанной киноплёнкой, и я с нотками ностальгии в голосе озвучил первое, за что ухватился:       — Вообще, если бы не Вася, у нас бы, наверное, ничего и не получилось. Мы тогда только встречаться начали, неделю или две вместе, а я перед ней успел облажаться сильно — долгая история, не суть. Так вот, она потом ни в какую разговаривать не хотела, вероятно, вообще бы не простила, если бы Вася не придумал, как извиниться, и не помог мне.       Момент, вспыхнувший перед глазами, стоп-кадр, пауза: я, Давид и Сёма сидим на этой же кровати, Вася — напротив; плэй — и он стрелкой метронома расхаживает перед нами, сцепив руки за спиной, вовсю кипит мозговой штурм, а я весь бледный, виноватый и подавленный, молчу и жутко нервничаю, потому что уверен — одновременно с расставанием с Викой наступит конец света, а Вася ворчит: «Да блять, соберись. Нормально всё будет». Это было примерно два года назад.       — Так и что он придумал-то?       — А. Да Вася на своём первом-втором курсе промышленным альпинистом подрабатывал, знаешь же? — Андрей отрицательно помотал головой, и я продолжил: — В общем, он зимой лазил крыши от снега чистить, а в теплую погоду окна мыть в офисных многоэтажках, у него до сих пор снаряжение осталось — страховка, карабины, каски и всякое такое. Ну, и он говорит — раз она тебя в дверь не пускает, будем попробовать с другого входа. И мы с ним на крышу полезли — как ключ от чердака доставали, это вообще отдельная история, — потом он меня спустил на стропах, прямо над Викиной комнатой. И я напротив её окна повис, с цветами такой, в форточку стучусь, машу ей — а она орёт на меня. Повозмущалась, конечно, но впустила, я прямо через окно и залез. Простила сразу.       Андрей удивлённо рассмеялся. Всё то время, что я говорил, он лежал, повернув голову и не отводя взгляда, а руки его оставались спокойными.       — Охренеть. Никогда б не подумал, что ты…       — Вот именно, что это не я, а Вася, — хмыкнув, перебил я.       — Хорошая подстраховка.       — Это точно, — подтвердил я и, неожиданно позволив себе большую порцию сентиментальности, сказал: — У меня раньше никогда не было такого друга, как Вася. Ну, и Сёма с Давидом. Типа, знаешь — где один обосрётся, там второй с бумагой подбежит.       — За Давидом, наверное, много подтирать придётся, — голос Андрея дрогнул смешком.       Мы синхронно приподнялись, пытаясь высмотреть в кромешной темноте неподвижный свёрток одеял в дальнем углу комнаты — ничего не разглядели и так же синхронно легли.       — Он вообще раньше так делал?       — Ну-у, нажирался — это да. — Я вывернул из-под одеяла ближнюю к стене руку, заложил её ладонью за голову, пытаясь устроиться поудобнее — подушки-то так и остались подпирать спину Давида. — Один раз из окна в такси чуть не выпал — ночь, дорога пустая и машина под сотку гонит, а он по пояс высунулся. Нас водитель тогда хотел прям на трассе выкинуть, зимой… А! Ещё весной пытался сам себе татуировку набить, бегал тут с иголкой — воттакенной, — и я самую малость преувеличил размер, демонстрируя разведённые в стороны большой и указательный пальцы. — Но как-то без серьёзных выходок, пострадает хернёй да успокоится. Да у него иногда и на трезвую голову стреляет, и хрен поймёшь почему.       — Может, он из-за отца так, — предположил Андрей.       Мы оба знали, что Давид, оканчивая начальную школу, потерял отца, его убили во время подработки в такси — взял ночью последний заказ и нарвался на отморозков. В подробности случившегося Давид никогда не вдавался, но было понятно, что произошло что-то настолько страшное, что оказалось способным развернуть его от внешнего мира на сто восемьдесят градусов, вовнутрь, заставив сконцентрироваться на себе самом, из-за чего с окружением он мог взаимодействовать либо глядя на него через линзы фотоаппарата, либо изучая с помощью выстроенных в литературе и кино образов, при этом теряясь среди живых, совсем не похожих на художественных героев и вымышленных персонажей людей, а потому держась с ними прохладно, неумеючи — в последнем (как и внешне) Давид напоминал мать, увиденную мной один раз, когда она приехала с ним во время поступления, за пару дней до начала учёбы, чтобы помочь с заселением и обустройством, не сделав, впрочем, ничего кроме поверхностного осмотра комнаты. Она была женщиной зачаровывающей, почти ведьминской красоты, невольно наталкивающей на мысли о дымном полумраке нарочито-киношных магических салонов — стеклянные блики шаров, бархат, запах сандала, — с тёмным взглядом-стеной из-под тяжёлых век. Любоваться можно, но подходить — ни в коем случае.       — Может, из-за матери.       И я автоматически, сам того не желая, посмотрел на Андрея, а он с вызовом поймал мой взгляд. Но промелькнувший, тревожно уколовший меня намёк на порыв замкнуться, отстраниться тут же потух, и он отвернул голову, обращаясь вверх, в решётку второго яруса:       — Может. — Андрей зашевелился, стягивая одеяло ниже, под грудь — от обогревателя комната наполнилась сухим, душным жаром, — сцепил руки в замке, как изредка делал, переживая что-то одно ему понятное и известное, в такие моменты предпочитая молчать, сжимая пальцы до побеления, и вдруг, проговаривая слова сквозь закушенную щёку, высказал: — У них сейчас с папой проблемы. Поэтому она сегодня так. В смысле — моя мама.       И я осторожно расспросил, а Андрей рассказал. Я в общих чертах знал, что его мать долгое время работала тренером по стрельбе из лука и даже выпустила из-под своего крыла пару отличных спортсменок федерального уровня, а вот тем, что не так давно всё пошло под откос, Андрей делился впервые — несколько подопечных из секции написали на неё коллективную жалобу за неподобающие методы работы, и руководство хоть и не стало поднимать скандал, но тихо и непреклонно потребовало положить на стол заявление на увольнение по собственному желанию. В чём именно заключались неподобающие методы, Андрей прямо говорить не стал, но из обрывочных фраз становилось понятно, что суть обвинений заключалась в психологическом давлении, оскорблениях и физическом воздействии — подзатыльники, несдержанные толчки. Андрей говорил о произошедшем с отрицанием и недоверием, излагая версию, озвученную его матерью — всё клевета и ложь, подстава, заговор и прочая чушь. И вот, лишившись работы и отправив сына в университет, она заделалась домохозяйкой и теперь тратила слишком много времени на отца, которого это решительно не устраивало.       — Организовала себе новый проект — по спасению брака, — раз прошлые два не получились. Будет чем заняться, — фыркнул он в итоге.       Конечно, Андрея больше волновали взаимоотношения родителей. Меня же — причина неудач его матери на работе. Несмотря на однобокость изложения, я знал, что Андрей в глубине души понимает всю справедливость выдвинутых обвинений, поскольку — и это чувствовалось — он как никто другой знал, на что она способна, и хорошо помнил, что может быть гораздо хуже, а хуже наверняка было, потому что он-то не мог написать жалобу и попросить уволить мать с родительского поста. И я, подавленный подробностями и невольно вытекающими из них предположениями, не находя что ответить, спросил:       — Прошлые два?       — Ну, типа, работа и я, — объяснил он буднично.       — Не прибедняйся.       — Да я шучу. — Ладонь взметнулась в отмашке, и я по голосу понял, как скривилось его лицо в нежелании нарваться на сочувствие.       Мне хотелось его обнять, не из жалости, а в знак поддержки — хотелось до щемящего сердца, до кома в горле, обнять крепко и спокойно, как обнимал, например, сестру, когда её трясло от паники перед экзаменом по химии, или того же Сёму, на втором курсе, когда ему позвонили из дома с новостью о том, что отец попал в аварию — всё обошлось парой сломанных рёбер и сотрясением, но не переживать до бессонницы и подрагивающих рук он, понятное дело, не мог. И, может, я бы так и сделал — приобнял бы, если бы мы не лежали, но в таком положении это казалось слишком странным, неуместным, поэтому я просто посмотрел на него.       — Ну, всё равно. Ты отличным вышел.       Андрей издал забавный, неслышимый почти выдох, что-то вроде «пуф-ф», отказываясь принимать какой бы то ни было комплимент, даже такой вот неказистый (я рассчитывал, что хотя бы интонацией смогу передать нужный смысл, искренность), но вслух сказал:       — Ладно. Спасибо. — И, подумав, вспомнил: — Слушай, а ты вообще ничего про свою маму не рассказывал.       — Было бы что — рассказал бы. Мама как мама. Нет, она хорошая, конечно, и отношения у нас тоже хорошие.       — А какая она?       — Ну, м-м, — помычал я, задумавшись, — такая… Спокойная, рассудительная, любящая. Трудоголик. Поэтому вот — работала очень много, в декрете ни с Дариной, ни с Даней почти не сидела. Совсем мелких сначала на бабушку, потом, как подросли, — на нас с Динкой. Но по-другому всё равно было никак.       — А отец?       — Что — отец?       — С младшими не помогал?       Я засмеялся:       — Ему бы кто помог.       Не глядя на Андрея, я почувствовал, как он улыбнулся. У нас были разные матери, но вот отцы — как под копирку, эдакие стандартные, укоренившиеся у миллионов детей прототипы — отсутствующие, извращённым образом олицетворяющие сандзару, бледные тени в диванах у телевизоров, изредка похлопывающие нас по голове за медаль по математической олимпиаде или легкоатлетические соревнования. Они вполне могли бы и подружиться.       — О, — осенило Андрея, — я только сейчас понял, что у вас всех имена на одну букву начинаются.       — Ага, как у щенков породистых, — хмыкнул я. — Это мама по приколу придумала.       — Забавно. Моей маме фантазии хватило на то, чтобы в честь деда меня назвать. Но он ничего такой был. Весёлый. Правда, я его почти не застал. Помню только, что на рыбалку постоянно ездил. С утра рыбу привезёт, а она в рюкзаке у него бьётся, живая ещё, и я всё хотел её спасти — набирал воды в ванну и отпускал плавать. А дед вечером зайдёт в комнату, скажет, что рыба по сливу в озеро уплыла, и позовёт уху есть.       Моё лицо растянулось в улыбке, когда перед глазами ярко и живо возникла эта картинка: маленький Андрей — апельсиново-рыжий мальчишка с того фото, показанного мне ещё в начале осени, ночью, в Васиной квартире (забавно думать о том, как мы тогда неловко, обрывисто разговаривали), — сидит у ванны, полной «спасённых» сазанов. В это время взрослый Андрей, тесно, тепло прижавшийся к моему боку, поёрзал, потом приподнялся на локте и осторожно повёл подбородком от плеча к плечу, сжимая пальцами шею. Я вспомнил, как утром он с трудом мог пошевелить головой, и спросил:       — Что, болит до сих пор?       — Ага. Неудобно без подушки.       Я, потирая ладонью затылок, тоже с тоской подумал о наших подушках, но вслух произнёс:       — Что-то раньше на полу спал и не жаловался. Может, туда уйдёшь? — и подтолкнул Андрея. Он, перевалившись за край постели, чуть не упал, рывком схватился за моё одеяло, и я, не сдержав смешок, быстро поймал, потянул на себя, придвинув ближе, за что получил локтем в рёбра:       — Ну как я там без тебя.       Снова прибившись ко мне, он, ещё раз пройдясь ладонью вдоль шеи, пряча её под волосами, вздохнул.       — Можешь на руку мне лечь, — предложил я и, вытянув её из-под одеяла, отбросил вбок, протянув через всю постель.       Ничего не говоря, Андрей снова опустился на спину — так, что внутренний сгиб моего локтя оказался под его шеей, образующей удобную выемку между затылком и плечами.       — Лучше?       — У тебя рука затечёт, — проигнорировал он заданный вопрос.       — Как затечёт — уберу.       Андрей ничего не ответил, и я тоже немного помолчал, а потом, повернув к нему голову, увидел, что глаза у него закрыты.       — Ты — всё, засыпаешь?       Получив в ответ неразборчивое «угу», я разочарованно отвернулся, представляя, как буду сейчас ещё минут пятнадцать в неподвижном одиночестве пялиться в верхний ярус, дожидаясь сна. Но Андрей вдруг тихо позвал:       — Дима.       Обращаясь ко мне по имени, он всегда использовал эту форму (если не считать шутливого, проговорённого официозным тоном «Дмитрий Ильич, что насчет партеечки в шашки?»), и ни разу не прибегал к каким-то другим вариациям, какими грешили абсолютно все, используя от привычного «Димас» до неподходящего, режущего слух «Митя». Мне такая принципиальность Андрея нравилась. Но об этом я никогда не говорил, односложно откликаясь, как и сейчас:       — М?       — У меня раньше никогда не было такого друга, как ты.       Сказанная мной ранее фраза о Васе, а теперь произнесённая в мой же адрес, прозвучала сейчас совершенно иначе. Каким бы открытым, доверительным ни было наше с Андреем общение, к такого рода откровенностям я всё равно оказался не готов — может быть, именно к этой формулировке, к её обескураживающе неловкой прямоте, а может быть, к подобной обнажённо-искренней интонации, — и я смешался, примолкнув на пару секунд. Ответил по-идиотски — на что-то хоть сколько-нибудь более остроумное меня не хватило:       — Такого хренового? Ну прости.       Он тихо, с фырканьем выдохнул. Вообще, на признание хотелось ответить тем же — ведь это было правдой, пусть я и не мог поставить Андрея на один уровень с Васей, но лишь потому, что мы знали друг друга гораздо меньше времени, а в остальном, конечно, такого друга у меня тоже никогда не было, но я не решился это озвучить, подавившись застрявшими в горле словами, и просто потрепал его по голове свободной рукой.       — Спокойной ночи, — пробормотал Андрей сонно, и отвернул голову, приткнувшись подбородком к моей руке.       А я смотрел в его затылок, в рассыпающиеся завихрения прядей, безуспешно пытаясь в темноте разглядеть родинку — я помнил, она должна быть за этим ухом, уловимая при определённом ракурсе, если волосы лягут удачно (знает ли о ней Лида? прикасалась ли?), — пока не уснул тоже, охваченный ощущением восхождения на новый, казалось бы, несуществующий, невозможный уровень взаимной близости, единения.

***

      Давид так и не признался, чем его угощали у Антона в гостях, да он вообще не говорил ничего кроме «дайте попить» — и даже на «пожалуйста» его не хватало, — оставив свои приключения для всех тайной; весь следующий день он чувствовал себя невыносимо плохо, с пола на свою кровать он едва переполз и лежал там, отвернувшись к стене, восково-белый и обезвоженный, липкий от лихорадочного пота, вдобавок ко всему простуженный, но помогать ему никто, кроме Ани, не спешил — так они и помирились, снова. Она осталась сидеть подле него, когда мы все разъехались, каждый по своим делам — Сёма с ночевой к Рите, Андрей в гости к Лиде, а я к Васе с Эллой, куда потом прибыла ещё и Лиза с проигрывателем под мышкой, и мы, как обычно развалившись на ковре, полночи слушали лучшие альбомы Битлз и Квин по десятому кругу, потому что других пластинок не нашлось («нет, ну цены на винил — настоящий грабёж!»), и курили лёгкие, намешанные с табаком косяки. Мы с Васей ещё краем глаза поглядывали футбольный матч, просмотр которого ему необходим был по работе, и лениво переругивались, не сходясь во мнении о верности выбора стартовой тактики, о произошедших на поле перестановках, а потом и о релевантности произведённых замен — Вася-то знал и понимал побольше моего, посвящая этому огромную часть своей жизни, и почти всегда оказывался прав, но он получал такое удовольствие от спора, этим забавляя меня, что я часто до последнего не признавал поражение и продолжал настаивать на своём исключительно для того, чтобы дать ему ещё немного поразглагольствовать, посверкать глазами в мою сторону и возражать, жестикулируя резким, резаным движением рук.       Под конец матч мне наскучил — команда-фаворит забила второй гол и принялась лениво перекатывать мяч вдоль линии защиты, то и дело возвращая его вратарю, набивая себе в статистику процент владения и не оставляя сопернику никаких шансов отыграться, — и я отсел от Васи, оставив его в одиночестве по долгу службы досматривать эту тягомотину до финального свистка. Элла с Лизой склонились над планшетом, тестируя в прокриэйт новые кисти — пиксельные мазки лисьими хвостами вылетают из-под пера, узорные, замысловатые, — а я вытащил телефон, принимаясь листать ленту. Улыбающиеся лица, мечтательные лица, серьёзные лица, якобы сделанные случайно смазанные кадры, заваленные горизонты, ровная геометрия, профессиональные фотосессии и ретушь, коты, собаки, еда, длинные тексты. Во входящих — тишина, царящая там всегда, когда Андрей проводил время с Лидой. Я автоматически нажал на иконку его аккаунта, а затем ткнул в репост выложенного Лидой после соревнований снимка — две улыбки во фронтальную камеру, милая подпись с поздравлением, — и перешёл в её профиль. Крутанул общую раскладку изображений: вниз — ничего интересного, обратно — вверх, задел большим пальцем светящийся кружок, окольцовывающий фото профиля. С экрана мне в лицо скакнуло изображение, прыгнуло в глаза знакомыми витками волос — затылок склонившейся над Лидой головы, а за ним — поцелуй в шею, краешек девичьей улыбки. Смайлик белого сердца. Отметка профиля Андрея (будто это мог быть кто-то другой).       К горлу подкатила и застряла там вязким, удушающим комом горечь. Я смотрел, пока фотография не сменилась следующей, застыла вечерним видом из окна — за стеклом сеть из оголённых ветвей деревьев, поймавшая в себя тёплые шарики фонарных ламп, — а потом смахнул изображение вниз, щёлкнул кнопкой блокировки. Телефон оттянул руку тяжёлым камнем, и я спрятал его в карман.       Хорошо, подумал я. Ладно. Стоило признать, что это не совсем нормальная реакция. И я поторопился с мыслью о том, что, понаблюдав за Андреем с Лидой, увидев их близкий контакт, я за него порадуюсь — оказалось, что завидовал я гораздо больше, чем мог предположить. С одной стороны, это и понятно, она — прекрасно выглядит, кто угодно позавидует, а вдвоём они — отличная пара, и у Андрея всё так быстро и успешно сложилось, пока я почти год сидел и наслаждался безответными чувствами, но, с другой стороны, выходило, что друг из меня так себе — завидовать близкому человеку было как-то совсем уж, на мой взгляд, подло. Oh, I believe in yesterday       — …suddenly, I’m not half the man I used to be, — подпела Полу Маккартни Элла, придвигаясь к моему плечу, заглядывая в лицо снизу вверх. Она отвлеклась от айпада, пока Лиза вышла в ванную комнату. — Чего притих? Вася тебя замучил?       Меня хватило лишь на то, чтобы поулыбаться с неопределённым выражением лица. А она вдруг посерьёзнела и озабоченно, вполголоса спросила:       — Фото увидел?       — …что? — Я, неловко отшатнувшись, уставился на неё.       Элла и сама откинулась назад, к полу, упёршись в ковёр локтем, и внимательно, с прищуром оглядела моё лицо так, будто прямо сейчас собиралась писать с меня портрет.       — Ну, — закусила губу, задумчиво постучала ногтем по экрану планшета, который придерживала рукой у груди, — Варя выложила. С этим, кажется, Сашей, её коллегой.       Эту фотографию я видел ещё вчера или, может, позавчера. Ничего особенного: на ней Варя, две девушки, два парня, и один из них приобнимает её, пожалуй, чуть ближе, чем это можно сделать по-дружески, но неброско, будто мимоходом — легко списать на случайность. И я пожал плечами:       — А. Да похер.       И, может, так оно и было, а я впервые почти не кривил душой в попытке придать себе безразличный вид.

***

      Я приехал в общежитие ближе к вечеру понедельника, пропустив пары, весь день так и проторчав у Васи с Эллой. Возвращаясь, я заехал в ресторанчик фастфудной сети, прихватив целое ведро куриных крыльев, большую порцию обожаемого Андреем филе в панировке и картошку фри с тарелочками разных соусов, и, чтобы сразу поставить всё это на стол, не задерживаясь в блоке, вошёл в незапертую дверь комнаты. Первой я увидел Аню, сидящую на постели Давида — она подпрыгнула от неожиданности, хлопнув крышкой ноутбука, а потом выдохнула:       — А… это ты. Привет.       — Кого-то другого ждёте? — поинтересовался я, заметив ещё и сонный взгляд Андрея. Он приподнялся на локте, движением роняя со второго яруса книгу и потирая ладонью лицо, вырванный из случайной дрёмы моим возвращением.       Наверняка не спал всю ночь.       — Я думала, это Давид вернулся, — Аня снова открыла ноутбук, поводила пальцем по тачпаду и из динамиков вырвались знакомые голоса — она смотрела «Друзей» на английском. — Начнёт ворчать тут. Не хочу его слушать.       — А чего он? — Водрузив пакет с едой на стол, я ненадолго скрылся за дверью, чтобы оставить ботинки в блоке.       — Ай, — донеслось из комнаты, — опять будет загонять, что сериалы — это бесполезная трата времени.       — Да и пошёл бы он, — пожал я плечами, проходя обратно, скидывая куртку и принимаясь загружать курицу и картошку в микроволновку, на ходу погладив вкатившуюся мне под ноги кошку — самый кончик её вытянутого к потолку хвоста тоненько, приветственно подрагивал, как флажок на ветру. — Кстати, а где он? Ожил?       — Не совсем. По работе пришлось уехать, — объяснила Аня. А потом торопливо заговорила, будто подумала, что я имею что-то против её присутствия здесь без Давида: — У нас в комнате находиться невозможно, мы с Варей так туда и не возвращались, только за вещами забега́ли… А, прикинь, что! Помнишь, Давида вырвало на пол, возле кровати? Так всё это дело аж краску прожгло, там теперь такое пятно жёлтое осталось… В общем, не об этом. Маша какую-то диктатуру устроила, полный захват власти, замки там поменяла, ещё цепочку на дверь повешала, не удивлюсь, если сейчас приду, а там сигнализация. Она нас оттуда точно когда-нибудь выживет.       — Главное, чтобы не из общаги. Коменда-то вам не звонила?       Татьяна Васильевна работала как обычный человек — по будним дням, поэтому разбирательств мы в понедельник как раз и ожидали. Но никто никаких новостей не сообщал.       — Нет. Ну, может, Варе и звонила, но я её с обеда не видела, и писать она мне не писала.       — А Варя где? — с уютной хрипотцой, севшим от сна голосом спросил Андрей. Аня ответила после недолгой паузы:       — К коллеге своему бывшему уехала. У них там вроде тусовка какая-то намечается.       Тусовка — в понедельник, ну да. Поняв, что секундная заминка перед ответом предназначалась мне, я промолчал. Андрей, садясь на кровати, с интересом принюхался, пытаясь издалека разглядеть, что там кружится за дверцей микроволновки.       — Что это ты принёс?       Я озвучил состав сегодняшнего ужина, отходя к шкафам переодеться. При Ане я стеснения не испытывал, меня она разве что обнажённым не видела — ну, если не считать того случая, когда мы после сдачи летней сессии, изрядно напившись, купались на заливе голышом, но тогда было совсем темно и слишком пьяно, чтобы фокусироваться на всяких деталях, «а в случае Сёмы — мелочах», как поржал Вася. С полки в руки вывалилась моя же футболка поло, хвойно-зелёная, с лакостовским крокодилом на груди — моя любимая. «Дома» я её не носил, а поэтому почти затолкал обратно к другим вещам, как вдруг почувствовал исходящий от ткани приторно-яблочный аромат духов, женских, ярких, тяжёлых. А я ведь всего два дня назад ходил в прачечную, и ни Давид, ни Сёма футболку накануне не надевали.       — Андрей, ты поло брал вчера?       — Ага.       Это были духи Лиды.       — Слушай, давай так. Ты когда берёшь вещи — будь добр потом их в стирку кидать. — И я отбросил футболку за спину, в корзину. — Что-то мне не хочется, чтобы от меня несло как из цветочного.       Молчание — и пронзительный писк микроволновки. Я затылком чувствовал виновато-удивлённый взгляд, помноженный на недоумение Ани. А потом услышал негромкое:       — Хорошо. Извини.       — Эй, ну ты чего злой такой? — возмутилась Аня. — Голодный, что ли? Иди, давай, садись, я сама достану. — И она прошлёпала к микроволновке.       Я ничего не ответил. Закончил переодеваться и сел за стол, пока Аня, расчистив его от немытых тарелок, устраивала в центре полосатоё картонное ведёрко, наполнившее комнату ароматом пропитанной специями курицы, а потом в компании «Друзей» устроилась напротив. И, окатив меня синевой глаз, произнесла:       — Варя должна к одиннадцати приехать. Она там не на ночь.       Картошка совсем размякла и на вкус казалась не лучше смятого комочка бумаги, какие мы с одноклассниками нажёвывали во время уроков, чтобы плеваться ими друг в друга, запуская через корпус шариковых ручек. Но я всё равно набил картошкой полный рот ради того, чтобы не отвечать Ане, а просто пожать плечами — ну и что мне с этого? Тогда она обратилась к Андрею — он снова откинулся на постель, не собираясь спускаться:       — Ты чего, есть не будешь?       — Попозже, — зевнул он, уткнувшись в телефон и набирая кому-то — Лиде, ясное дело — сообщение.       Когда мы с Аней (справедливее будет сказать, что в основном я) прикончили половину крылышек и почти всю картошку, и она осталась сидя за столом досматривать серию, в которой друзья поменялись квартирами, а Джоуи учил Фиби и Рэйчел говорить how are you doing, я, вернувшись из ванной комнаты, подошёл к Андрею, прихватив со стола промасленную коробочку куриного филе.       — Держи. — Опёрся плечом о перекладину верхнего яруса и поставил упаковку на постель. — Сёма скоро придёт, тебе ничего не останется.       Мне и вправду было бы жаль, если бы купленный для Андрея ужин оказался в желудке у Сёмы. Видимо, поняв это, Андрей отложил телефон и снова сел, забирая коробочку. Открыл её и начал есть.       — Кто вчера с уколами помогал? — полюбопытствовал я.       Из комнаты я уехал раньше всех, скинув свои обязанности по уходу за кошкой на Андрея, и за весь вечер так и не написал ему, чтобы поинтересоваться, как он с этим справился. Впрочем, он и сам не спешил отчитываться.       — Женя приходила, — из-за набитого рта у него получилось что-то вроде «жня пхди-а», и я невольно улыбнулся.       — Сегодня ещё не делали?       Андрей отрицательно помотал головой, отчего волосы упали ему на глаза — они здорово отрасли с лета, и пряди, отяжелевшие от набранной длины, постепенно теряли свой плотный, серповидный завиток, складываясь в гладкую волну, и всё норовили упасть на глаза, зашторить их, закрыть обзор. Андрей даже взял у Вари пару резинок, но всё никак не мог с ними сладить, обращаясь то к Сёме, который в старших классах и на первом курсе красовался длинными, почти по плечи волосами, то ко мне, давным-давно научившемуся заплетать косички младшей сестре, с просьбой помочь завязать ему над самым лбом хвост, своим сумбурным устройством напоминающий ананасовую ботву — в таком виде он обычно сидел за учёбой или гитарой, чтобы волосы не мешались. Но сейчас резинки под рукой не оказалось, и Андрей попытался поправить их запястьем, стараясь не задеть испачканными едой пальцами — безрезультатно.       — Доедай тогда, и будем ставить. — Я протянул к нему руку и в одно движение пятернёй зачесал пряди назад, сжав их в попытке закрепить надо лбом, и Андрей одним взглядом поблагодарил, ответив одобрительным мычанием.       Пока он ел, а потом уходил мыть руки, я подготовил и уколы, и капельницу, и с грохотом отодвинул стол, освободив его от книг и тетрадей, охапкой свалив их на свою кровать. Кошка, успевшая заучить все эти ритуалы и понимающая, что ничего хорошего надвигающаяся суета не предвещает, улизнула за одну из тумбочек — и Аня, прежде чем уйти на разведку в свою комнату, помогла её вытащить — вся взъерошенная, с паутинами пыли в тонких проволоках усов, хвостом машет как саблей. Она была настроена крайне воинственно и категорично — и ведь никак не объяснишь, что лечение подошло к концу и этот сеанс будет последним.       — Мы, кстати, вчера не до конца её прокапали, — не позволял ей двигаться Андрей, пока я возился с подключением капельницы после завершения процедуры с уколом. — Под конец вырывалась сильно, не удержали. Хорошо, катетер себе не выбила. — И он, не отпуская кошку, вывернул руку так, чтобы продемонстрировать новую длинную царапину с тонкой корочкой подсохшей крови. — У Жени ещё хуже.       — Ничего. Сегодня прокапаем, — самонадеянно заявил я.       И мы склонились над столом, над ней, фиксируя в одном положении, я — спиной к двери, Андрей — к окну. С каждым днём попытки Тыквы вырваться становились всё более настойчивыми и непредсказуемыми. Вот и сейчас она, вроде бы смирившись, лежала — только хвост дёргается широко, резкими порывами, — как тут вдруг вскинулась, подскочила и разрядом молнии скакнула вперёд, выскользнув из плена, и мы с Андреем успели только выдать синхронное «блять», а потом, загребая руками воздух, сталкиваясь ладонями, чудом поймали её у края стола, переплетая пальцы в облачке мягкого пуха и чуть не ударившись головами, когда склонились над кошкой, утыкаясь локтями в столешницу, и нависли над ней, удержав. Облегчённо рассмеялись.       — Ей бы смирительную рубашку.       — Да, не помешала бы, — согласился я, чувствуя, как волосы Андрея щекочут мне кожу у глаза.       Мы стояли близко, практически виском у виска, не рискуя пошевелиться, ослабить хватку и позволить кошке предпринять очередную попытку к бегству. Все четыре руки вместе, пальцами — чуть ли не в замок. Огрубевшие от гитарных струн подушечки поверх тыльной стороны моей ладони. Я хотел осторожно, не давая шанса вырваться кошке, чуть переместить руки, как Андрей заговорил:       — Как твой день рождения будем отмечать?       Нужная дата наступала через десять дней, времени подумать оставалось достаточно, но я давно всё решил:       — Да у Васи соберёмся. Надеюсь, получится.       — А Варя с Аней тоже будут тебе торт делать?       Вопрос был вполне резонный — Андрей знал, что к сладкому я, по большей части, безразличен.       — Вряд ли. В прошлый раз приготовили мясо по-французски. Вынесли на противне, свечи в картошку воткнули. Они дня за три до двадцатого специально моей сестре написали, узнали рецепт, по которому мама готовит. Вкусно было.       — В этом году тоже хочешь такое?       — Да мне без разницы. Главное, чтобы съедобно.       — Я б приготовил, если бы умел.       — Я б и в космос полетел, если бы умел, — едко передразнил я.       Андрей ответил полуулыбкой. А потом подался головой вперёд, склонил её к моему плечу и уткнулся в него лбом — не в плечо даже, а ближе к ключице, почти в шею. Длинно, шумно вздохнул. От неожиданности я неловко дёрнулся, повёл подбородком куда-то вверх, вбок, да и прижался щекой к его голове, над ухом. Он заговорил:       — Ты правда прости насчёт футболки. Я не думал, что она тебе понадобится. Хотел её ещё сегодня надеть.       В таком положении я почти не видел кошачью спину, наши руки вокруг её тела тоже пропали из поля зрения, и мне показалось, будто я чувствую, что пальцы поверх моих едва заметно сжались — или это я сам их сжал? В горле что-то вскипело, заклокотало, и я хлебнул воздуха, сделав глубокий вдох у самой макушки Андрея — жаль, что моя футболка не пахла вот так, тогда я бы точно не закинул её в эту сраную корзину, я бы не произнёс тех слов. Я кашлянул осевшим голосом:       — Забей.       Скрип двери в блок, шаги, возня. Когда в комнату зашёл Сёма, я уже отстранился, да и Андрей, распрямляя локти, всем корпусом чуть отъехал назад, но всё-таки недостаточно далеко, вызвав вопрос:       — Вы чё тут как сиамские близнецы? — Сёма бодро прошагал в комнату, повёл носом к столу с едой, тут же потеряв к нам интерес: — О-о, крылья…       Но я всё равно ответил:       — Кошку держим.       — Чего, как она? — И не дождавшись ответа, заявил: — У меня плохие новости.       Я обернулся за плечо с вопросительным видом. Сёма, вгрызаясь в мясо, похрустывая панировкой, начал рассказывать:       — Коменда сейчас от Аньки выходила, меня на лестнице поймала. Говорит, такая, — Сёма мастерски сменил интонацию на тоненький дребезжащий голосок, каким Татьяна Васильевна, однако, никогда не разговаривала, но звучало всё равно отлично: — Ой, а я до Давида дозвониться не смогла, вот к вам в комнату уже собиралась подниматься, а тут ты мне попался, как удобно. — И своим обычным баском: — Я стою и думаю — нихуя себе, и правда удобно, а то сейчас бы вместе с кошкой в подвале место присматривали. Короче, — держа в одной руке курицу, второй он взял банку энергетика и, подцепив колечко, с характерным жестяным хлопком открыл, — эта Маша ей там конкретно на уши присела с жалобами своими, доносы строчила — реально, прям на бумажках целое сочинение накатала, на несколько листов. Но Васильна, вроде, на серьёзные репрессии не настроена — в трудовые лагеря, пообещала, загонит, а там подумает.       — Лагеря? — не понял Андрей.       Снова повернувшись к нему, я объяснил:       — Отработки. Обычно убираться заставляет, двор подметать, снег чистить, окна мыть или фойе — всякое такое. — И снова к Сёме: — Что она придумала?       — Ты б лучше рассказал, как мы в прошлый раз всей общаге толчки драили, новый день — новый этаж, — ухмыльнулся Сёма с торчащей изо рта куриной косточкой. — Пока ничего конкретного не объявила, завтра будет понятно. Так что, пацаны, к Васе в среду мы не едем — приготовьтесь до конца недели пахать после пар.       И Андрей с драматичным мычанием снова уронил голову вниз, чиркнув о моё плечо макушкой — трагично, фатально. Его тренировки, судя по всему, тоже отменялись.