Детский сад моей веры

Надломилось что-то в первый же день. У Владимира создавалось ощущение, что он слышал пронзительный звук расходящейся напополам древесной коры. Пытался надавливать руками с двух сторон, чтобы срастить ее вновь, но натыкался на полную бесполезность физического воздействия. То, что случилось, нельзя было справить привычным ему способом. Казалось, ничего не могло ему помочь. Лева кричала уже долго. Язык бы не повернулся назвать это плачем или даже ревем — так кричали подстреленные животное, изнывающие от боли, или насквозь пропитанные болью психи Рубинштейна, визжащие и орущие уже без изначальной причины выразить бунт или отчаяние, а чтобы разнообразить будни. Точно также кричал и он, когда дух надломился и черви-паразиты избрали его тело уютным гнездышком, в котором можно было перекантоваться перед убежищем поуютнее. Они оплетали внутренности, высасывали здравый смысл и копошились в ушных перепонках, нашептывая кровавые теории перерождения, от которых он не мог откреститься до сих пор. Он кричал, чтобы их заглушить, рвал кожу под глазами, чтобы прийти в себя, выскуливал прощения у Рубинштейна, как маленький ребенок: «Мама, не хочу сидеть в кладовке, она темная и сырая, я больше так не буду». Что глушит в себе эта девочка, взявшаяся непонятно откуда, существующая в результате принудительной селекции? Какому извергу мог понадобиться ребенок с львиными повадками? Ищет ли он ее, чтобы продолжить наблюдение? Или выбросил, как безродного щенка, когда понял, что она бесполезный неудавшийся объект? Кризалис слишком хорошо помнил, каково оказываться «бесперспективным». И Женя. И Огонек. Собственно, категорий «хуже» и «лучше» здесь не было. В любом случае полная безнадега. В первый день кризиса, начало которого утекло сквозь пальцы и не сохранилось в памяти, Владимир еще чувствовал себя сносно и пытался что-то поделать с неутихающим плачем, который еще не перерос в крик. Он садился возле Левы, старался выведать, что произошло, протягивал ей круассаны, воду и молоко, даже пытался посадить ее на колени по аналогии с кафе, но она так отчаянно рыкнула, что оставалось только выставить раскрытые ладони вперед — «не трону» — и отойти на почтительное расстояние. Всучить мобильник с дурацкими мультиками типа «синего трактора» не помогло. Вариант с отвлечением на разговоры тоже. Криз только что не носился из угла в угол, отыскивая хоть что-то, что могло бы ее утешить, но, снова поворачиваясь к Леве, напарывался на отстраненный взгляд, обращенный вовнутрь, где сосредоточилась самая большая боль. Он прекрасно знал это состояние, но никогда не выдергивал из него людей сознательно. Может, когда-то получилось стать палочкой-выручалочкой для Жени, но тогда они работали скорее друг на друга, по сантиметру вытягивая из топей, ухвативших за ноги не хуже зыбучих песков. Они выравнивали друг друга, как коромысло выпрямляет человеку плечи от одинакового веса ведер по двум сторонам. Они постепенно сообща выныривали, чтоб в итоге сигануть туда с головой и уже не выплыть. В первый день Владимир очень устал. Он не ел, кажется, с самого утра, если ел вообще, и даже кофе выпил без сахара, потому что боялся лишний раз открывать скрипящие дверцы шкафов. Впрочем, доля самонадеянности в этом была, учитывая, что Лева так и не замолкала: удивительно, как она еще не охрипла. Со времнем она сместилась на пол, обхватив себя руками и развалившись на боку. Рассмотрев ее внимательно, Кризалис заметил, какие грязные у нее волосы — они казались темно-русыми, хотя, скорее всего, были светло-рыжие в тон бровям, совсем как у него. Ногти, под которые так глубоко въелась грязь, что Владимир не представлял, как это можно отмыть, отросли и отломались на некоторых пальцах. С ногами — то же самое. Замызганное платье, когда-то молочного цвета, а ныне серовато-черного, отправилось в мусорку вслед за разношенными тапками, в которых она умудрялась бегать. Откуда-то же она взялась… откуда-то бежала, даже не успев переобуться в уличную обувь. А была ли она вообще, эта обувь? Те благословенные часы, пока Лева не начала реветь, она с таким интересом оглядывалась по сторонам, как будто впервые видела сложенные по стенам коробки, батареи, окна, холодильник. А вот кошка ее совсем не удивляла: девочка ее, конечно, мучила, но не с видом первооткрывателя. Владимир перебирал всевозможные варианты ее происхождения. Он думал, насколько позволял зловещий фоновый шум, издаваемый маленьким несчастным зверенышем, которому угораздило избрать в качестве вожака именно его. Криз не помнил, спал ли он в ту ночь. Кажется, нет. Ему стыдно было вставлять в уши наушники и отвлекаться, пока под боком у него гомонили истошным криком. Он ничего не мог предпринять и сам не дергался, невольно разделяя с ней ее незнамо какое горе. Вызванивать девочек ему было стыдно. В особенности не хотелось беспокоить Леру, которая и так уже приходила. По сути, что они могут сделать? Что тут вообще можно было сделать? — Ну не реви ты, пожалуйста, а, — в полном изнеможении попросил Криз, приседая возле нее на корточки. Лева забилась в угол, закрылась широкими рукавами его толстовки и сжевывала манжеты, чтобы приглушить крик. На них виднелись дырочки от острых клыков. Недавно рассвело, и стало еще хуже. Второй день тянулся так медленно, что Кризалис не отличал его от первого. У него слипались глаза, но как только он начинал засыпать, что-то выталкивало его из сна и заставляло подскакивать и вставать по струнке. Голова уже не болела, а жглась, распаляясь от каждого прикосновения к разгоряченным вискам. Он так ничего и не съел. Салат, который он настрогал для Левы, валялся в стороне в перевернутом виде. Она даже не посмотрела на содержимое, испуганно мотнув хвостом и отскочив прочь. Владимир помотал головой, глядя Леве в глаза: — Лев, я не могу это… не могу… Он скатился по стенке и закрыл уши руками, постыдно проявляя слабость прямо перед ней. Он не находил выхода. Сутки слились для Кризалиса в бесконечный отчаянный крик, приглушающийся только на мгновение, когда легкие набирают воздух для новой истерики — сильнее и дольше предыдущей. Не так страшно было, когда это только начиналось. Он был в недоумении, не знал, за что хвататься, старался делать все от себя зависящее, чтобы ее утихомирить, — это было вновинку, но виделся конец, потому что, сколько бы бесконечных тысяч дней он не провел в клетке, из памяти еще не успели выбить знание, что всякий плачущий ребенок когда-нибудь успокаивается. Во второй день стало по-настоящему жутко: Кризалис к этому привыкал. Не сидел с девочкой рядом, пытаясь отвлечь разговорами, не устраивал клоунаду со смешными рожицами и оригами из салфеток, не совал ей телефон с мультиками, — он, по сути, занимался своими делами под фоновые звуки истошного вопля. Оказалось, что он не успел от этого отвыкнуть после психбольницы, и вместо агрессивной реакции на погружение в похожую среду выразил смирение, ужаснейшую беду из всех существующих бед. Он оторвал себя от Левы, как пытался делать с каждым товарищем по палате, когда их еще было много, потому что на всех состраданием не напасешься, если сопереживать каждому встречному — заглохнешь, как старая фура, и встанешь посреди шоссе, перегоревшим взглядом наблюдая за приближающимися рабочими автомобилями. Владимир погрузился в топкое, холодное болото, из которого не было смысла выбираться: высунь он голову, и оказался бы в вязком обволакивающем тумане, забивающемся в ноздри, рот и под веки. Ему было жалко Леву, но он был уже не с ней. Кажется, плакать она начала через несколько часов после Лериного ухода. Леву что-то расстроило, сущий пустяк, Кризалис даже не помнил, из-за чего ее реакция стала настолько бурной, — возможно, он намекнул, что пора бы ложиться спать, возможно, предложил помыться: гадкое отупение накрывало его и не позволяло вспомнить основополагающую вещь, которая могла бы все исправить. Он бы, может, чудесным образом понял, что ей надо, и быстро бы все исправил, а так получается глупо, глупо, почему на нее наткнулся именно он, а не кто-нибудь другой, более опытный в общении с детьми, нет, какого черта она сама к нему пришла, неужели не могла прибиться к более эмоционально стабильному человеку, а не ранить здесь своими проблемами, которые у него еще до конца не поджили. Свое состояние Владимир бы назвал агонией, уходящей в мрак — конца он не видел и на него не надеялся. Проносились такие мысли, которые в здравом уме ему бы ему не пришли никогда, не такой характер, не такое воспитание, господи, да какое воспитание, взрослый уже мужик, можно хотя бы не перекладывать ответственнность на родителей в такой паскудный момент, когда исход зависит только от тебя; а что если ее истерика вызовет в нем лакуну, которая заполнится безумием, сладким, эфемерно приходящим и нехотя выползающим из тебя со временем, но в любой уязвимый момент готовым вторгнуться вновь. Может, выставить ее за дверь? Может, закрыть в ванной — там хорошая звуковая изоляция, там ее хотя бы не будет слышно. Может, выкинуть из окна? Владимир взял себя за волосы и с силой приложился об стену лбом, намеренно оставляя углубление на бетоне, белом, как лист, — инородные мысли могут стекаться туда, огибая его мозги по периметру. Лева так испугалась, что выпустила клыки и когти. Она обросла больше чем наполовину — руки до локтей покрылись мягким подшерстком; от висков, вдоль линии подбородка, топорщилась шерсть: он не мог посмотреть, в каком состоянии у нее спина, но что-то подсказывало, что ничем не лучше лица. Криз не понимал, от чего это зависело. Он, собственно, и не думал. — Лев, прости, — Владимир постарался улыбнуться, но кровь с разбитого лба ручейком стекла на губы и капала с подбородка, делая его на вид еще страшнее, чем прежде. — Прости меня, куколка… ты знаешь, почему я Кризалис? Ты хочешь оказаться в тепле родного дома, окруженная теплым хитином, который примет тебя и сокроет от всех бед? Там лучше, чем в материнских объятиях. Там лучше, чем под теплым одеялом в знойный день. Там как в посмертии, как в раю, если ты, конечно, веришь в рай… Наверное, в нем летают бабочки. Много бабочек. Миллионы бабочек, вылупившихся из кокона. — Н-не… н-не а-д-да… Не ад-да… — лепетала бабочка, несчастное, маленькое, недозревшее создание непонятного вида: может, многоцветница, а, может, махаон. — Первыми появляются голова и лапки. Я посажу тебя удобно, чтобы так и вышло. Я буду бережен… У меня уже был опыт вынашивания твоих братьев и сестер: правда, они слишком рано сломались. Куда ты пошла?! Она вскочила и, как могла, потрусила на руках и ногах к дверному проему, за которыми что-то шерудилось, раздражающе сплеталось в единый громкий звук, — возможно, продолжение тех жутких криков, но его бабочка уже молчала, ей кричать было уже без надобности. — Не-н-ада, не-не-н-е ад-да, — ее голос дрожал от предвкушения, он это знал, он это чуял и лелеял глубоко внутри себя. Недозревшая бабочка хотела обратно в кокон, который он готов был ей предоставить, но она по природе была слишком непокорна и проказлива, чтобы послушно вплестись в кольцо его рук. И тогда бы он сжимал, сжимал, сжимал до потемнения в глазах, пока не услышал бы последний вдох, знаменующим о полном погружении бабочки в куколку. Он бы сжи… он бы ма… он бы у… НЕТ!!! Владимир глотнул воздуха с громким горловым звуком и выблевал в сторону желчью, как водой, когда его откачивал друг после смертоносной волны, на которой он не удержался. Снова схватил себя за волосы и стал долбиться об пол, не заботясь уже, чем именно бьется: носом ли, подбородком; его лицо стало похожим на кровавое месиво, глаза по-зверином сверкали. Он не даст этим мыслям себя поглотить. Он не позволит бреду над ним вознестись. Никто больше не умрет, никто, никто, никто больше не умрет… Оттерев глаза от крови, густо льющейся с лопнувших бровей, Кризалис — нет, Володя — далеко не с первых секунд признал в распластанном на полу теле Леву — она была бледна, как сама смерть, и целиком обросла шерстью. Грудь еле вздымалась, еще секунда — замрет. Владимир в мертвенном оцепенении наблюдал за тем, как с каждым кротчайшим вдохом она становится все неподвижнее и неподвижнее, как медленно останавливающийся на станции поезд. Он даже нагнулся над ней, чтобы ощущать еще теплющуюся жизнь, сосредоточенную в слабом дыхании. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Тишина. Тишина долгая, дающая по нервам, бесконечно тянущаяся в пространстве, — она перестала дышать. Дыхание прекратилось. Я испачкал ее кровью. Нужно оттереть. Нет, не нужно было трогать, я ее измазал. Теперь вся красная. Надо бы отмыть. Дурья твоя бошка, Володя. Она вдруг дернулась, грудь встала колом, чтобы разом опуститься и больше не вздыматься никогда. Чудовищный звук, одновременно пронзительный и хриплый, был предсмертным вздохом. Секунда — громкий звук — и Владимир погрузился в мрак. . . . . Тяжело просыпаться, когда при пробуждении голова болит еще пуще, чем когда ты ложился. Теперь она скорее трещала, как будто его тяжелым приложили, но хотя бы уже не горела огнем: божественному избавлению во многом способствовал холодный компресс, не успевший подсохнуть. Звуки доносились как через две плотно закрытые двери, ведущие в комнату с дорогим шумоподавлением, но какие-то фрагменты Кризу все-таки удавалось различать: — Рядом уснула, представляешь? Даже оттереть себя не дала. — Ага, пипец! Только очнулась и сразу к нему подползла, чуть мне палец не откусила! Лер, ты почему мне раньше не рассказала об этом чудном явлении природы? — Природы ли? — Да черт его знает. Но она така-а-ая хорошенькая! Помехи. Снова тишина. — Я Володю еще таким не видела… посмотрел таким бешеным взглядом, как будто я не его подруга, а животное низшей иерархии, которое только и остается, что сожрать. И кинулся бы наверняка, если бы ты его вовремя не вырубила. — Ага, я нормально так к темечку поняша чайник приложила. Надеюсь, он не обидится. — Еще спасибо скажет. — Я сначала подумала, что он ее убил… По лицу кровь размазана, понимаешь, а он вообще весь… — Лерчик, хорош. Я тоже перепугалась, но о случившемся нам может рассказать только он лично, в таких случаях лучше не додумывать произошедшее, поверь мне. — Бедная Лева. У нее же, наверное, травма будет. — С ней учишься жить, Лер… Свыкаешься. Лева. Криз нащупал пальцами ее жесткие волосы, бережно провел ими по щеке. Поднес ладонь к носу. Пахло страхом. Он снова выпал. — …как ты вообще научилась взламывать замки? — Не поверишь: подарок от дяди. Мне как исполнилось двенадцать лет, он осознал, что я пропаду пропадом без навыков опытного медвежатника и вдобавок к основному подарку поволок меня вскрывать Зазеркальские двери. Штук десять замков испортили или пятнадцать, пока я не начала хоть что-то в этом понимать… ну ему и вставила тогда пизды командующая! Тома, что ли? Да нет, что она тут забыла… Не может такого быть. — Вот это да… я в твоем возрасте ответственно посещала тренировки и налегала на математику. — О-о-о, ну с этим зверем я тоже состояла в каком-то подобии отношений… мы обоюдно токсичили друг на друга и одновременно махнули рукой — типа, да пошла она нахрен, дура, и без нее как-нибудь справлюсь. — Я хотела пятерку, — с грустной улыбкой вздохнула… Лера. Точно она. Столпотворение какое-то у него дома. — Ты хотела? Прям уж не родители? Криз приоткрыл глаз и увидел упрямую складку на переносице, которая ему была хорошо знакома. Даже обрадовался, что все-таки не бредил. Лера резко мотнула головой: — Нет, им это не нужно было, правда. Достаточно посмотреть на моего брата, который никогда не пользовался нормально своими врожденными способностями. Он, между прочим, тоже был отличником в началке и пятом классе, только потом сдружился с какой-то кодлой районной и стал пропадать до вечера. Как видишь, родители его не убили. — Ага. И все надежды переложили на твои не такие уж хрупкие плечи, — улыбнулась Тома. — Ну ладно, не делай такое кислое лицо, комсомолка моя! Верю, что это ты такой гиперответственной сама уродилась. О, смотри, поняш оклемался. — Володя, как ты? — Лера сочувственно изогнула брови, но не подошла к нему, оставшись у столешницы с кружкой в руке. — Хреново, — прохрипел он, даже не сделав попытку встать. Он вообще боялся двинуться лишний раз, чтобы не растревожить ребенка, уткнувшегося в его подмышку. — Она же… — Спит, ага, — поспешила успокоить Тома, — но, когда мы пришли, была в отрубе. Не знаешь, почему? — Знаю. — Нехотя признался Кризалис. — Не хочу вдаваться в подробности, но почему она рядом со мной, а не в соседнем помещении… и желательно за закрытой дверью? Я могу быть опасен для нее. Она должна меня бояться. — Лева, как очнулась, сразу попросилась к тебе. Сказала, что иначе «ее Володе» будет тяжело просыпаться. — Ее… Володе? Сказала? — тупо переспросил Криз, новым взглядом окидывая свернувшуюся в позу эмбриона девочку, обнимающую его руку так крепко, что та начинала побаливать. Хотелось Леву сжать в руках и совершенно иррационально закусить торчащее ушко зубами. Но вместо этого он крайне бережно переложил ее на грудь, положив сверху ладони и затаив дыхание: вдруг проснется от слишком частых вдохов, напугается… его львевочка, храбрая девочка. Такую нежность он раньше испытывал только к одному человеку. — Лера, Тома, я… Я опасен для нее. Это нездорово, что она тут же захотела меня утешить. Вы не видели, что тут было, вы… — Мы слышали, — оборвала его Тома, скрещивая на груди руки. — И как башкой бился, и как болтал какую-то хрень про бабочек и куколок. Подумали, что у тебя слетела кукушечка, и решили во что бы то ни стало мозги на место поставить. Кстати, замок твой все. Извиняться за золотые ручки не буду! — Да что ты… Спасибо. Девочки, спасибо вам, а… Не знаю, что бы без вас делал. — Снимал штаны и бегал? — ехидно предположила Тома, тут же получив тычок от Леры. — А что?! Он был близок к этому! — Володь, рассказывай, что привело к срыву, — преодолев себя и подойдя к Кризалису, Лера протянула ему чашку с кофе, а Тома параллельно взбила подушку, на которую он мог бы опереться. Такая забота ужасно смущала. — Ну… — Владимир осторожно принял более-менее сидячее положение, чтобы не потревожить Леву, и с благодарным кивком взял чашку. — Знаешь, она так кричала… Наверное, я что-то не так сделал, поэтому и расстроилась. Сначала просто плакала, но состояние ухудшалось, что бы я ни делал. И мое вместе с ней. Это был непрерывный звуковой поток, как будто меня пытают, от которого нельзя было просто передохнуть. Наверное, спусковым крючком послужило еще и то, что я ничего не ел и не спал двое… или трое суток… я не понимаю, не помню. В какой-то момент бросило в жар, поднялась температура, и начал бред выползать. Я думал, что никогда больше к этому не вернусь. Ведь я бы убил ее, если бы вовремя не пришел в себя. Как я могу и дальше оставаться с ней наедине, если знаю, что могу навредить? — Что ж ты себя не бережешь, Володь… — попеняла ему Лера. — Ведь главное, чтобы с тобой все было хорошо, тогда и окружающие вздохнут от облегчения. А когда живешь с ребенком, так вообще ответственен за свое самочувствие в сто раз больше. — Я все это время думал, что она может быть причастна к экспериментам Рубинштейна. Это не отпускало ни на минуту. Хоть меня и не пичкают больше ничем, все равно в мозгу засела эта зараза про бабочек… наверное, уже навсегда. А я думал, что в долгосрочной ремиссии, — Владимир невесело хмыкнул. — Стоило надавить на болевые точки, и все коту под хвост… Где кошка, кстати? Тома привстала на мысках и заглянула за диван, на котором лежал Криз: — Да вон, в одной из коробок прячется. Так и не вылезала. — Испугалась… Черт, да я же и ее не кормил все это время. И воды, наверное, нет. Какое сегодня число? — он переводил растерянный взгляд с Леры на Тому, чтобы в конечном итоге снова обратиться к Леве за помощью и зарыться носом в ее волосы. Шерсть разрослась пышными бакенбардами на лице. Она покалывала ему щеки. — Она не может остаться со мной. Заберите, спрячьте. Я ведь способен убить ее, думая, что это будет для нее благом. Вдруг девочка качнулась на его груди и вцепилась в ворот футболки, подтягивая колени к животу, но так и не сумев привстать на вытянутых руках. Она долго раскачивалась вперед-назад, виляя головой, как болванчик, и пару раз раскрыла рот и дернулась, но так и не выдавила ни звука. Кризу даже показалось, что ее тошнит. Он погладил ее по голове, заглянул в глаза и тихо спросил: — Тебе плохо, ребенок? — Папа, не отдавай меня, пожалуйста. Я больше не буду кричать, — вдруг выдала она такую стройную речь, что у Владимира невольно задрались брови. Сначала — от этого, потом — от осознания слова, которым она его назвала. Тома, кажется, отвернулась от них и издала придушенный звук, похожий на всхлип. Лера так и стояла, разинув рот. Кризалис сунул в рот кулак и с силой прикусил его, чтобы не заплакать. *** Владимир не заметил, когда девочки ушли. Конечно, они попрощались, сказали, что зайдут ближе к ночи, чтобы точно удостовериться, что кризис был единичный, а Лера раз десять предупредила, что достанет его телефонными звонками, но все равно щелчок замка он умудрился проигнорировать. Точно, его же взломали… Ну, да неважно. Все внимание Владимира было приковано к Леве, которая жалась к нему, обнимала и не желала отпускать ни на секунду. Забрать ее Лере не позволила Тома, которая смотрела на эту сцену очень понимающим взглядом травмированного потерей человека: она лучше знала, как поступать. «Опаснее для Левы будет остаться без него». — «Том, ты издеваешься? Володя очень нестабилен, он…» — «Я просто знаю, что он ничего ей не сделает. Сдержался раз — сдержится второй. А Лева теперь научена горьким опытом и знает, что не нужно делать, если она не хочет повторения». — «Ты говоришь так, как будто она виновата!» — «Нет. Конечно, нет. Но я не могу стереть у нее из памяти этот опыт. Ей придется жить с ним». Последняя Томина фраза звучала двусмысленно. С ним — это с опытом или Кризалисом? И то, и то нехорошо. Но его охватывала эгоистичная радость от осознания, что он не оттолкнул девочку даже после того, как напугал ее до обморока. Радость — и тошноту. — Лев, прости меня. Этого больше не повторится. — Это потому что я очень сильно плакала, — она продолжала говорить удивительно складно, как будто и не было дня «бэканья» и «мэканья» с ее стороны. — Нет, это потому что я очень большой псих, — подбадривающе хмыкнул Криз, — а ты большая молодец, что продержалась так долго. Ты… много помнишь? — Помню, как ты об стенку ударился. Я так испугалась, что тебе больно. У тебя была кровь. Потом ты говорил какую-то чепуху, я ничего не п-поняла. Про бабочек… Ты любишь бабочек? — Не сегодня. У тебя есть имя? — Мне нравится Лева, — отрезала девочка, хмурясь и смотря на него так серьезно, как никогда. Лева ела с аппетитом после почти двух дней голодовки. Обновленный салат, суп на скорую руку, залитый сладким чаем, огромный кусок мяса — она схватила его руками и вонзила клыки так глубоко, как будто добыча могла от нее убежать. Криз и сам не стал пренебрегать здоровьем, ел вместе с ней. Лера была права. Перво-наперво нужно было заботиться о себе, как бы странно ни звучало: в конце концов, он еще помнил, как расстраивался, если мать в его раннем детстве полумертвая приходила с работы и умудрялась еще и готовить. И какие бы ни были его отношения с матерью когда-то, явными психологическими проблемами она не страдала, что не скажешь о Кризалисе, чьей «кукушке» только и дай слететь. Едим, спим, занимаемся спортом, отдыхаем, общаемся, как по учебнику. Кошка, все еще обижающаяся на долгую голодовку, обходила Владимира по касательной и только в тапки не гадила. Извинения и смена воды на свежую через каждые полчаса мало помогали. Лева с интересом наблюдала за ней, продолжая жевать, а потом приказала кошке, выставив указательный палец: — Прости Володю, он случайно! Кризалис чуть улыбнулся от ее серьезного вида, но улыбка спала с лица, когда кошка через мгновение подкралась к нему и запрыгнула на колени, начиная ластиться под руку и мурлыкать. Спинка прогибалась под его рукой, гибкая и расслабленная. — Лев, ты что, с животными умеешь разговаривать? Как этот… доктор Дулиттл? — А я не знаю, кто это, — она заулыбалась. — С кошечкой легко договориться. Она послушная. — Да… Лев, а чего ты плакала-то? Можешь не отвечать, если не хочешь. Девочка отвела взгляд, накрыв ушками виски и посмурнев. Владимир еще не дошел до установки жалюзи, валяющихся в нераскрытом виде в одной из коробок, и заходящее солнце обливало его с Левой тусклым сиянием, слепящим глаза не хуже утренних лучей. Зато, высвеченная, девочка стала еще больше походить на Кризалиса: рыжими торчащими волосами, отсутствием при этом и намека на веснушки, формой ушей, густотой бровей, круглым лицом и большими глазами, которые только цветом отличались. Наверное, один-в-один он в детстве, если добыть фотографии, но вряд ли у Криза когда-нибудь еще появится к ним доступ. Такая мистическая схожесть пугала его, но не больше, чем все остальное: поводов для задуматься было предостаточно, чтобы переживать по такому поводу. К тому же, он чувствовал какую-то странную гордость от осознания, что похожие на него люди могут быть такими красивыми. Он-то, может, тоже когда-то был ничего… ну да неважно. Владимир так отвлекся, что вздрогнул от звуков Левиного голоса: — Я боялась, что ты меня пррогонишь. Я сначала еще начала бояться, когда ты ушел за Лерой, но ты же объяснил, что скоро вернешься, и кошка была такая спокойная, очень, даже спать легла… Потом я обрадовалась, что ты пришел, потом… Потом ты рразговаривал по телефону. Володя, я больше так не буду, прости, — она отложила вилку, которую все это время крутила в руках. Губы дрожали, но слезы не текли — Лева старалась не моргать. — Тихо, тихо, не расстраивайся, — Владимир перегнулся через стол и, немного замешкавшись, провел ладонью вдоль ее шеи. Ему нравилось, когда его так гладила мама, задевая длинными ногтями и почесывая против шерсти. Волос. Волос, конечно. — П-просто я думала… думала… Ты был такой грустный и так долго разговаривал. Да, точно. Было. Он звонил Томе, чтобы посоветоваться с человеком, который бывал в шкуре ребенка с одночасье вывернутым наизнанку миром несколько раз. Спрашивал, что в то время помогало ей удержаться на плаву, спрашивал, как ее утешали Диана с Василием после смерти родителей. Она с трудом вспомнила об этих ужасных днях, но охотно делилась, посоветовав также позвонить тете: она-то наверняка помнит лучше. «Позвоню, — сказал тогда Криз. — Лучше бы, конечно, Лева осталась у нее, чем у меня. Никогда не имел дела с такими маленькими детьми. Даже трогать боюсь лишний раз, вдруг развалиться? Вот тебе и бывший учитель. Нет, Том, я не смогу…» Володя, дурья бошка. Он же умудрился сказать это вслух, когда Лева валялась перед телевизором и, конечно, слышала все до последнего слова. Криз почему-то вообразил, что ребенок, еле как складывающий слова в предложения, в придачу еще и плохо воспринимает речь, хотя было же предельно ясно, что это не так. — Я понял, что ты имеешь в виду. Но я не хочу тебя никуда девать, слышишь? Просто у взрослых мужиков тоже могут быть слабости. Они тоже могут быть дураками. — Но ты не дурак! — Лева замотала головой так, что пряди упали ей на лицо. — Мне было так страшно… очень с-страшно, к-когда ты… — у нее сбилось дыхание, и Лева схватилась за грудь, но Владимир даже подбежать к ней не успел, когда она продолжила: — Но я так больше делать не буду, и все будет хорошо. — Да не виновата ты, — чуть не простонал Владимир, сидящий перед ней на коленях и держащийся за угол стола, чтобы не завалиться набок от усталости. — Это я виноват, что тебя напугал. Прости. «Может быть, обнять?» — подумал. «Испугается» — решил. — Хочешь, пойдем гулять? — Хочу, — обрадовалась Лева. — Идем! Под вечер на улице становилось холоднее, поэтому из одной толстовки Лева нырнула в другую, такую же длиннющую и неудобную, но хотя бы плотную. Ничего лучше Владимир так и не нашел. К тому же, в ней легко было прятать уши и хвост, к которым не стоило привлекать лишнего внимания. Пока Криз натягивал на Леву капюшон, она хихикала и забавно морщила нос. Он старался улыбаться в ответ. Затруднения наступили в момент, когда Кризалис сообразил, что ей нечего надеть на ноги. Обыкновенные домашние тапочки на эту роль не шли. Его растоптанные боты тоже. — Хочешь на мне прокатиться? — спросил Владимир, опуская голову, чтобы встретиться с Левой взглядом. — Хочу, хочу, — закивала она, вытягивая руки и свободно обвивая ими шею нагнувшегося Кризалиса. В ней как бы и не было веса. Так, может, килограммов пятнадцать. Сколько вообще весят дети? Вот уж загадка. — Удобно? — он попробовал подвигать рукой; Лева привольно расположилась на ней полулежа, не выпуская голову Владимира из крошечных ладоней. — Хорошо, Володь… Спасибо. Больше она его папой не называла. Наверное, к лучшему. Как только вышли из дома, Криз поспешил покинуть задымленную выхлопными газами и пылью улицу. У него самого сперва от непривычки глаза слезились, а за ребенка так вообще страх брал: расчихается еще. Добавлять к стопочке самообвинений еще и это Владимир на себя брать был не готов. — А почему мы уходим так далеко от дома? — спросила Лева, перебравшись на его плечи и свесив ноги по двум сторонам от головы. Криз держал ее ступни в ладонях, мысленно коря себя за то, что забыл про носки. Она бы, конечно, очень сомнительно выглядела в его гигантах сорок четвертого размера, но хотя бы не мерзла. Благо, что сегодняшний вечер обещал быть теплым. Солнце заходило неохотно, чем пользовались дети на пустыре, поставившие банки в качестве ворот и гоняющие мяч. Сколько бы Владимир здесь не приходил, они играли всегда — создавалось ощущения, что безостановочно, и в этом был какой-то необыкновенный шарм: играющие здесь дети отстраивали фундамент стабильности в жизни Кризалиса. Пока пацаны будут затаивать дыхание, молча наблюдая, как мяч выкатывается на проезжую часть, где на на него несется автомобиль; пока на них же раскричится полусумасшедшая бабка, возмущенная тем, что в ее дворе играют чужие дети; пока они будут просить Криза подпнуть к ним мячик, прикатившийся к его ногам — тогда Владимир будет чувствовать себя живым. Это словно обводило Криза по линии разноцветным фломастером в тех местах, где он стал почти бесцветным. — Володь, ну почему мы отсюда уходим? — повторила девочка, ложась щекой на его макушку. Насколько, интересно, он завис… — Хочу прогуляться в местах, где будет побольше деревьев. — Чтобы по ним лазать? — Можно и полазать… Только тебе, наверное, неудобно будет без обуви. На улице было бесшумно, как в утро выходного, с той лишь разницей, что людей мимо них проходило великое множество. Кризу даже подумалось, что у него снова что-то не так с головой, но Лева на его вопрос ответила обнадеживающе: «Ну, правда странно, ходят и молчал, ходят и молчат… даже если парочками». — А давай с тобой тогда говорить, — предложила она. — Я больше так сильно не расстраиваюсь, как раньше. А ты… думаешь про своих бабочек? — Нет. Нет, не думаю. Но ты лучше не напоминай. — А кошке там не грустно одной? — Она привыкла. Думаю, она даже рада, что может поспать в тишине. Лева засопела и замолчала. Владимир расширил глаза от осознания сказанного и стащил ее с шеи, чтобы встретиться взглядом: — Лев, я не подумал. Проехали уже. У всех бывает… Девочка отрицательно мыкнула и обняла Криза за шею, уткнув в нее холодный нос. — Лев… ну… Смотри, мы до парка дошли, — нашелся он. — Хочешь босиком по траве походить? — Хочу. — Она приободрилась, но оглянулась по сторонам. — А можно? — Можно. Только недолго. — Ага… Она так осторожно проделывала каждый шаг, словно никогда в жизни не видела травы. А если и имела о ней представление, то только теоретическое. Приподнимала над ней ногу, медленно опускала и резко зажимала пальцы, которых касались пару травинок. — Ой, я их порвала! — удивилась Лева, скача к Кризу на одной ноге и протягивая ему другую. Владимир улыбнулся уголками губ, рассматривая ступню: — Да ничего. Им не больно. Они неживые. Ну, то есть… — Сперва хотел уточнить, что, вообще-то, живые, но боль вряд ли испытывают, но передумал. — А-а-а… Не больно… — Лева медленно опустила ногу. Волосы на затылке шевелил поднявшийся ветер. — Что-то я поторопился с травой этой, — усомнился Кризалис, — холодает. Иди ко мне. — Не! — девочка хитро улыбнулась и отступила на шаг. — Ты сказал, что на деревьях полазать можно. И мне очень нравится как раз это дерево! — она наставила палец на ветвистый дуб и кинулась к нему, пока Владимир не сообразил, что бегучих детей нужно отлавливать как можно быстрее. Он кинулся следом, впрочем, давая ей приличную фору, а на самые низкие ветки так вообще сам помог забраться. — Володь, я деревянная царица! — улыбалась Лева во все зубы, восседая на троне, состоящим из трех слипшихся веток, образующих комфортабельный насест. — Ага, — поддакнул он. — А ты на меня телефоном мигнешь? — сосредоточенно свела она брови, показывая пальцем на топорщащийся карман. — В смысле… а. Ну сфоткаю, давай… Наверное, увидела, как матери фотографировали детей на фоне какой-нибудь живописной полянки. Подумала, что так надо между… родителями и детьми. Криз с трудом сглотнул и долго наводил фокус на позирующую Леву. Она выставляла вперед руки и махала ими: Владимир не стал одергивать ее и рассказывать, что так фотография выйдет смазанной. — Все. Хочешь посмотреть? — На что? — удивилась Лева. — Ну, на фотографию… — Какую фотографию? Интересно… Дальше решили не экспериментировать, так что Лева вновь каталась на руках Кризалиса, хотя и рвалась от любопытства во все стороны света. Надо было, конечно, взять больше денег и зайти в первый попавшийся магазин за обувью. Ужасно глупо получалось. Но Леве, кажется, нравилось. — Володь, а это что?! — она указала пальцем на яркую торговую точку с мороженым, где уже выстроилась очередь из троих детей. — Давай подойдем? — Давай. Это мороженое, ребенок. Не ела никогда? Такое… замороженное молоко на палочке. Или в вафле. Если шоколадом полито — это эскимо. — Эскимо… — мечтательно вздохнула Лева, отображая на лице всю скорбь планеты земля. — Сейчас бы попробовать… ну, может, в другой раз. — Ну ты и хитрюшка, — вдруг засмеялся Владимир, сам себе же удивляясь: этот смех походил не на него, а на Володю анапской закваски, жизнерадостного и легкого на подъем. Даже в Питере после несчастного случая он смеялся уже по-другому, с отчетливой горчинкой в каждом звуке. Только, конечно, не с ним. С ним он всегда был предельно весел и беспредельно открыт. Как раз подошла их очередь. Кризалис наклонил Леву над стеклом, позволяя выбрать мороженое. — Какое хочешь бери, не стесняйся. — Я не стесняюсь… а здесь есть эскимо? — она обращалась к Владимиру, но ответил ей парень-кассир: — Нет. Зато есть вафельный рожок. Хочешь? Девочка в испуге ощетинилась, вцепившись ногтями в шею Криза, но тут же ослабила хватку, услышав, как он зашипел. — Оно с кусочками маршмеллоу, — нерешительно добавил парень с широко раскрытыми от испуга глазами. Кажется, Лева на него еще и нарычать успела. — Давайте, — поспешно согласился Криз, протягивая деньги. — Две штуки. Владимир пропустил момент, когда втоптанным в асфальт развалюхам на смену пришли стильно изогнутые скамейки с тонкими ножками, на которых хоть спать можно было ложиться — не из необходимости, а так, из любви к утонченной готике. Не хватало только викторианских фонарей с резным узором, свисающих со столбов или, еще лучше, веток деревьев, похожих на костлявые ведьминские ручки. Лева сидела на краешке скамейки рядом с мусоркой, портящей всю задумку: кто-то выкрасил ее в ярко-желтый и пририсовал рожицу Спанч Боба. Впрочем, Кризу нравилось, в отличие от девочки. — Испортили, Володь, скажи? Какие-то хулиганы, — бурчала она, не забывая вгрызаться в подтаявшую массу. — Почему? Красиво же нарисовали. — Некрасиво. Это… это… мой глаз на это смотреть не хочет, — не найдя других слов, попыталась объяснить она. «Безвкусица» — придумал Владимир, представивший, что на это бы сказал Женя. Вкусы у них с Левой удивительно совпадали. — А чего ты на продавца-то накинулась? — спросил Криз. — Леру и Тому ты сразу приняла, не боялась. — От них немножко тобой пахло… А это — незнакомец, чужак. Я с ним не хочу дружить! Почувствовав странную помесь ответственности и напряжения от того факта, что уровень Левиной расположенности к чужим людям зависит от него, Криз свел брови и попытался отвлечься. Мороженое он давно съел. — У меня руки испачкались, — улыбнулась Лева грязным ртом, выставив ладони. — Кажется, нам пора домой, — хмыкнул Криз. Ступеньки она упросила преодолеть босиком, но Владимир и не был против, все равно уже надумал ее мыть. Понадеялся, что это не будет опытом, схожим с принудительным купанием кошки. Он однажды так уже натерпелся. Лева, и вправду, надулась, когда услышала шум воды, и даже хлестнула Криза по ноге, когда он проходил мимо. На этом бунт закончился, но недовольная мина задержалась ровно до того момента, как Кризалис не догадался порадовать ее также, как его радовала мама в детстве: налить шампуня под сильный напор воды. — Лев, смотри, — позвал он, высовывая голову из ванной, — тебе тут это… сюрприз. Девочка быстро поднялась на ноги: Владимир заметил, что она старалась не смотреть в сторону пробитой стены, на которой еще виднелись капли крови. Надо будет, что ли, закрасить, если не ототрется. — Какой сюрприз? — не поняла Лева, кладя руки на бортики ванны и приподнимаясь на них, чтобы заглянуть в воду. — Ого! — вздохнула она. — Морской бриз! — Ты никогда не видела траву, но знаешь, что такое бриз? — не поверил Кризалис. — Володь, я же не глупая… книжки читать умею. С картинками. — И с таким разочарованием на него глянула, что ему аж стыдно стало. — Прости. О-о-о, Лев, тебе точно надо поскорее искупаться, — заметив, что на белой ванне отпечатались Левины пальцы, протянул Владимир. — Иначе мне придется устраивать генеральную уборку. — А почему не капитанскую? — Э… не знаю. Раздевайся давай. Волосы у нее и вправду оказались на два тона светлее, да и вообще она вся стала ярче, избавившись от пыли и копоти питерских улиц. Криз сам страсть как хотел постоять под душем: несло от него, должно быть, знатно. Леве нравилось лепить на себе из пены платья и ваять аксессуары вроде «маленького снежного кома» и «облачковой сумочки». Она веселилась вовсю, смеялась и ни чуточки Кризалиса не боялась, как будто знала его всю свою недолгую жизнь. Даже бороду ему сообразила, пока он сидел рядом с ванной на полу и держал голову на сложенных на бортиках руках. — Володя — Посейдон! — улыбалась она, а у Кризалиса голова кружилась и плыла — может, от духоты, а, может, от происходящего. У Левы пропала лишняя растительность с лица и куда-то делся вездесущий хвост, подметающий пыль с улиц. С этим он уж точно разберется как-нибудь в другой раз. — Ребенок, а почему ты еле говорила, когда мы только встретились? — А… ну… — растерялась Лева, отводя взгляд. — Не знаю. А мне бороду сделаешь?! — Давай, — прищурив глаз, кивнул Криз. Что-то она не договаривала. На свой страх и риск он оставил Леву домываться самостоятельно, отправившись в комнату с захваченными из ванной тряпками и моющими средствами. Кровь сходила неохотно, размазываясь розовыми пятнами по стене, и сходила только после пятого обрызгивания пахучей химией. Тряпки пропахли и годились только для мусорки. Лева напевала что-то под нос: Криз оставил дверь в ванную открытой. Закончив с уборкой, он облегченно выдохнул, глядя на первозданный вид комнаты. Ничего не должно случайно напомнить о произошедшем здесь ужасе. — Володя, я все! — крикнула девочка. Его даже передернуло от хлынувших воспоминаний о детстве, в котором он также звал отца. Тогда еще между ними все было сносно. Тогда еще не было школы, бассейна, кайтинга… всего, что определяло его, как личность, — того, что так не нравилось в нем родителям. — Иду, — отозвался Владимир. — Погоди, полотенце достану. — А если я сама вылезу? — Коврик промочишь. Сиди там. — А я все равно вылезу, — заверила Лева предупреждающе и с характерным звуком вытащила ногу из воды. — Поздно. — Вовремя вернувшийся Кризалис обернул ее в полотенце и поднял. Подождал, пока стечет вода, и подоткнул огромную «махрушку» под Левины ноги. Она смешно крутила головой и отплевывалась от волос, попавших в рот. — Вообще-то еще стоило бы почистить зубы. — У тебя нет зубной щетки для меня, — Лева хитро сузила глаза. — Ну да… Ни обуви, ни одежды, ни даже зубной щетки. Дурья, дурья бошка. При обхождении с ребенком ему помогал лишь тот факт, что он сам когда-то побывал в ее шкуре, да еще и при полной семье. Базовые знания в голове засели: ну, например, после ванны Кризалиса — а тогда еще Володю — сажали перед телевизором сохнуть и оставляли на какое-то время, пока не возвращались с ножницами для ногтей. И тогда — охи, ахи, «мам, ну не надо, мне и с длинными нравится», «мам, на одной подстричь достаточно», очень уж он это дело не любил, особенно когда ноготь отрезали под корень. Моральных сил для этого, как и детских ножничек, у Криза не было. Лева с интересом смотрела телевизор, не задерживаясь на чем-то одном и постоянно переключая каналы. Владимир замер у окна, бессознательно проводя пальцами по участкам с особенно явными залысинами. Также по давней привычке поддевал языком торчащий клык и медленно провел по всему верхнему ряду зубов. Давние привычки заземляли. Определяли время и пространство. Напоминали о том, кто ты есть. «Монстр» — пронесся въедливый голос. «Животное, псих». Почему-то деструктивные мысли в голове Криза звучали голосом Жени, хотя вряд ли он когда-то говорил такое Владимиру. Могло быть всякое, конечно. Может он, в конце концов, просто забыл. Рука потянулась к старым шрамам, расползающимся по лицу уродливыми пятнами. — Ну-ну! — укорила его Лева, погрозив пальцем с дивана. — Нельзя чесать ранки! Так они будут дольше проходить. Останется шрамик. Милый невинный ребенок. Он не стал ее переубеждать. Потихоньку Владимира начало клонить в сон. Как-то незаметно для себя он оказался рядом с Левой, уставшей от мельтешения перед глазами и остановившейся на каком-то странном мультике с выкрученным цветокором. Как-то несвойственно для себя Владимир даже на пару минут задремал сидя, свесив на плечо голову, а проснулся от Левиного пальца, ткнувшего в щеку: — У тебя слюна течет, — задумчиво предупредила она. — А… — кажется, он всхрапнул, — а… а-а-а… Лева вскоре отвернулась, обхватив руками колени и водрузив подбородок сверху. Кризалис поправил на ней полотенце и подложил себе руку под голову в качестве подушки. Прикрыл глаза. Уснул тут же, даже не успев подумать о вечном гнетущем: всегда бы так уметь, может, жизнь стала бы проще. Казалось, возможность так сладко заснуть стоила свеч. Не хватало горизонтального положения и хотя бы подушки, но плевать, плевать, только бы подольше подержать глаза закрытыми. Ему даже снилось что-то смутное, проносясь перед глазами нарезанным кратким содержанием событий последних дней. Не хватало только нагнетающей музыки и подходящего грима, способного подчеркнуть уродства Кризалиса: шрамы подчеркнуть, добавить акцента на лысине и, напротив, заросших щеках. А Леву бы он на месте гипотетических режиссеров и сценаристов затемнил на максимум и взял крупным планом, чтобы каждый мог видеть, как исходящее из нее свечение справляется без лишней подсветки, чтобы каждый мог видеть, какая она красивая девочка с милыми ушками, которые хотелось потискать. Но не моглось, не моглось, конечно, Кризу вообще нельзя ее трогать, тронет — и она рассыпется пеплом, растает Снегурочкой, сгорит Жанной Дарк, ну и метафоры, черт возьми, ну и сон, пора просыпаться, почему-то так все гудит, гудит, кружится и жужжит маленько под левым ухом, как будто кто-то со всей силы в него вдарил. Криз так глубоко погрузился в дрему, что не сразу смог раскрыть глаза, когда уже проснулся: бессмысленно нащупывал руками опору, в ту же секунду пытался раскрыть веки — «Поднимите мне веки», он читал это по Жениной наводке, он читал, — оставил попытки и резко встал, тратя на это весь запас воли. Проснулся. Лучше бы, наверное, и не просыпался. Лева снова плакала, подставив руки лукошком под глаза и смаргивая каждую слезинку, чтобы та вошла прямиком в ладонь. Но плакала теперь беззвучно, прикладывая для этого огромные усилия, для ребенка — невероятные, почти неподъемные. Лева странно качалась вперед-назад, как будто вводя себя в транс, отрешенно смотрела вперед и мычала под нос. Лева прикусывала губу, которая стремительно розовела и готова была лопнуть под напором маленького клычка — Кризалис морщился, еле стоял на ногах, кругом пошла голова, мысли вразнобой, пол и потолок покачивались, не принимая правил игры, — определяющий Криза дом ускользал от него, уходил из-под носа, а он был слишком слаб, чтобы бороться с этим в одиночку. Еще одной истерики он не выдержит. Если он сейчас же не предпримет решительных действий, еще одна истерика случится у него, — и что тогда? Что? Леву он сграбастал на руки, неловко обхватив поперек туловища, даже полотенце не поправил, кажется, пережал ей конечности, но совершенно не обратил на это внимание — обувался, бился плечами об стены, еле держался на ногах. Если его остановит полиция — пиши пропало, изобьет, точно изобьет, а потом сиганет в темный проулок и заберется на крышу, как гребанная Годзилла. Ребенку, наверное, надо было что-то говорить, как-то успокаивать, привнести в ее страшную жизнь обстоятельности и равновесия, пускай и держащегося на соплях, но Владимир молчал, как рыба, молчал, как бабочка. Шаткие ступени, шаткий асфальт, шаткая земля, существование шаткое и эфемерное, как жизнь поденки. Наверное, оттого такое сладостное, паточно-вязкое, засахаренное и до боли знакомое. Кризалис ничего не видел и ничего не чувствовал: возможно, что надел правый ботинок на левую ногу, возможно, надел разную обувь, а, может, вышел в тапочках, шут его знает; шут, может, и знает, да Кризу не рассказывает, чтобы не расстроить, а сам, глядишь ты, веселится, сотрясается от хохота. «У меня бред» — думает Криз. «Совершенно верно» — отвечает кто-то голосом Жени. Владимир, оказывается, не соврал, уверяя Поэта, что тому негде прятаться от старого приятеля — Кризалис его все равно найдет, даже если придется достать из-под земли. Для Кризалиса почва настолько разверзлась, что давно допускала осмотреть свои глубины в поисках старых друзей; Кризалис так долго балансировал на полупальцах, что разучился стоять, как обычный человек, а не монстр, животное или псих. Он даже не понял, как оказался на крыше, не понял, как подошел впритык к высокой фигуре в измятой рубашке и тронул ее за спину. Женя резко обернулся, отбиваясь от его руки, успел даже оскалиться, всматриваясь в глаза Кризалиса: что такого он хотел в них найти и что нашел, если угомонился тут же, как свечка под напором воздуха. — Что тебе нужно? — спросил. — Кто это у тебя? — изумился. — Домашнее животное? — Это Лева, девочка, которую я подобрал, — проскрежетал Криз, кляня себя за выражение лица: так беспомощно он не выглядел в самые убогие дни взаперти. Уголки губ стремились вниз — мама говорила, что у него рожица становилась грустным смайликом, когда он в детстве собирался разрыдаться. Но Кризалис был взрослым мужиком и разучился плакать. Так почему глаза так жгло, почему лицо вспотело, почему руки дрожали, почему-почему-почему. — Володя, — даже по имени, по имени, смотри-ка, охренеть можно, — ты выглядишь так, как будто беспробудно бухал несколько суток, а потом догонялся в качестве опохмела. Почему у тебя девочку зовут Львом, почему у тебя ребенок с ушами и хвостом, и, главное, какого черта ты приперся ко мне с ней? — Прошу, не выпендривайся хотя бы сейчас, — попросил Владимир, всучивая Жене ребенка, как шарнирную куклу, у которой голова направлена в ту сторону, в которую ты пожелал ее сместить. Она так жутко болталась, что Кризалис подумал ненароком, что девочка за это время умерла в его руках. Задохнулась, потому что он слишком сильно ее сжимал. — Черт… Володя! — выплюнул Женя, держа ребенка на вытянутых руках, но тут же автоматически прижимая к себе от вида сползающего полотенца. — Какого черта?! Да она даже не одета! Откуда ты ее взял?! Поэт в три оборота завернул ее обратно, даже ноги как-то умудрился замуровать в полотенце, чтобы не мерзли. Голову уложил себе на плечо, перехватил удобнее одной рукой и положил ладонь на ее спину — совсем уж невероятная деталь, Владимир чуть рот не раззявил от удивления. — У нее же волосы мокрые. Ты вообще в своем уме? Зачем ты сюда ее притащил? Мне показать? — Да она плачет… — Еще бы. Я слышу. Все, похвастался? Обратно неси. — Сказал — а от себя не оторвал: может, сам не захотел, может, Лева так вцепилась негнущимися пальцами в его спину, что отцеплять было себе дороже. Она и вправду продолжала плакать, но отрывистыми, тявкающими звуками, перемежающимися подвываниями. — Здесь есть где присесть? — почти прошептал Владимир. — Кажется, в последнее время ты не ходишь по крышам, в которых нет клетушек в шагов шесть длиной. — Не пытайся соблазнить меня цитированием Достоевского, Кризалис. Или растопить сердце видом бедного ребенка. Скажи наконец-то, что тебе от меня нужно, потрудись наделить смыслом хоть одно свое действие. — Помоги ей, — Криз почти взмолился, сделав шаг вперед, — забудь про меня. Я не знаю, кто еще смог бы помочь ей. Кому я ее такую покажу? Какому врачу? — С образованием, — заносчиво посоветовал Женя. — Профессионалу своего дела. Желательно имеющего дело со зверьками. — Я прошу тебя… Жень, ты же бывший учитель. Наверное, больше меня знаешь, как детей успокаивать. У тебя даже корочка есть. — Да ты хоть на самую малость представляешь, как выглядит учеба в педагогическом, невежда? — Не знаю. Да и не очень-то хочу узнавать. Но я уверен, что ты-то там точно просто штаны не просиживал, а каким-то базовым моральным навыкам вас обучали. — Так почему ты думаешь, — хищно зашипел Женя, подавшись вперед, — что это имеет какое-то значение? — Же… Ж-же… Женя, — невнятно подала голос Лева, дрожа от пальцев ног до макушки. — Помоги мне. Я так больш-ш-ш… ше… ш-ше не м-могу. Поэт уставился на нее так, как будто раньше не видел. Заглянул глаза — ужаснулся, тут же отвел взгляд. Заметил, должно быть, что цвет — в точности его, до последнего оттенка, до последней крапинки, даже тускло посверкивали они точно также, невозможно было это проигнорировать. — Господи, — выдохнул Женя, разом осунувшись; задрал голову, глубоко задышав. — Господи. Настоящее раскольниковское жилище. Шкаф, гроб, каюта с «отставшими от стены обоями», все по книге, один-в-один, словно специально подбирал: чему тут удивляться, вполне бы мог, вполне бы… Леву уложили на пропыленную тахту, накрытую какой-то пародией на шинель — нет уж, хватит на сегодня классической литературы — нарядили в более-менее чистую Женину тряпку, но дрожь, конечно, была далеко не от холода и не прекратилась. — Что ты с ней сделал? — сокрушенно выдохнул Женя, вышагивая по скрипучим доскам. У Криза снова болела голова, ужасно хотелось пить. — Как вообще можно было довести человека до такого состояния? Хотя… Совсем забыл, с кем разговариваю. — Он сел рядом с Левой, ни капли не мешкая, и подтянул ее к себе за подмышки. Обратился с повелительными нотками: — Скажи мне, девочка, как тебя зовут, и перестань так трястись. Ничего страшного я с тобой делать не собираюсь. Он странно сочетал брезгливость с великой осторожностью, с которой прикасался к Леве, как будто точно знал, как тронуть можно, а как принесет ей страдания пуще прежних. Женя взял ее на руки, как младенца, — подложил ладонь под ее голову, но нахмурился от вида выпрямленных ног. — Еще бы… Ну почему я не удивлен. — Что с ней? — Кризалис уселся на пол, подпирая собой ветхие стены: чувствуя себя прообразом Атланта, он мог хотя бы немного контролировать ситуацию. — С ней, дорогой Кризалис, последствия родительского пренебрежения. Депривация у нее. И крайне хреновый детский дом, в котором она, должно быть, росла. Знаешь, почему у нее торчат ноги? Потому что она не умеет лежать на руках. Потому что никто не брал ее на руки. Стимит? — Что?.. — растерялся Владимир. — Раскачивается? — Да… да. Вперед-назад. — Сама себя укачивает. «Никто никогда не укачивал ее» — тупо подумал Кризалис. «Не говорил, что любит, не целовал и не держал на руках. Или держал так мало, что она и запомнить не успела». — Значит, будем учиться, — просто сказал Женя, пожав плечами и на вдохе подняв брови. Медленно покачал головой: — Ну так как же тебя зовут? — Лева, — обессиленно сморщилась девочка, не понимающая, кто перед ней и что с ней пытаются сделать. Владимир должен был быть рядом, чтобы поддержать, но не сдвинулся с места. — Лева… какое глупое имя. Совершенно неподходящее для девочки. Будет намного лучше, зови тебя, например, «Станислава»… много, много лучше. А теперь закрывай глаза. Расслабь ноги. — Он погладил их, задержал руку. — Меня в детстве любила нянечка, которая ухаживала за младенцами в яслях. — Кризалис нахмурился, не понимая, к кому обращался Поэт. — Там были и месячные, и годовалые: за старшими она и доверяла мне присматривать. Они чаще всего уже сами себя успокаивали, стимили. Мы тогда называли это «тряской». Мало что помогало… но меня учили, что нужно крепко прижать к себе, обхватить руками, обозначить, что ты здесь, правильно интонировать. Гладить. Постоянно. Даже если кажется, что уже нет смысла. Я делал все так, как говорили взрослые, я был послушным умным мальчиком, охотно впитывающим новые знания, но у меня были и свои методы по успокоению плачущих младенцев, срабатывающие с каждым разом… Нянечки меня любили. Они меня каждый раз ждали. Жить без меня не могли. И он начал декламировать какой-то стих — Владимир сначала чуть не кинулся на него, чтобы прервать поток изливающегося в уши гипноза, но вовремя сообразил, что он просто читает: тихо и монотонно, как колыбельную. Лева смотрела на Поэта с примесью ужаса и восхищения. Она уже не тряслась. Она уже мало что чувствовала телом — только рассудком. Ее телу было наконец приятно, и про него можно было забыть.

Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх

И можете держать себя свободно,

Я разрешаю вам.

Тяжелые слова, увесистые. Ими можно было больно ударить, не прикладывая особых усилий. Ими можно было угрожать. Акценты в словах расставлялись сами по себе, буквы наливались свинцом, с тяжестью сходя с языка. Слова — как тяжелая поступь, как марш, как взрыв; и вдруг — белый флаг, мелькнувший вдали, спасительное затишье, брезжущая радость, скромная, неяркая. Строки зазвучали мягче, стали покладистее, ершистости как ни бывало: названный король встречает родных и размывается на глазах, становясь мягче, податливее.

Вы не поверите, как хорошо мне с вами,

Как мне легко теперь! Но что с тобой, Мари?

Как ты осунулась… страдаешь всё глазами?

Монотонность, сперва почудившаяся Кризалису, перешла в выразительную мягкость, сладостную дрему; у Поэта всегда был талант, но так он еще не читал ничего. Криз чувствовал строки, он мог их потрогать, дотронуться губами и даже расцеловать; Лева почти не дышала, ее глаза распахнулись, а зрачки расширились. Женин голос смягчался и смягчался, чтобы на целую секунду загрубеть в конце и излиться в чувственную лирику, щемящую, невозможную, совершенно невозможную, такую, которую так странно было слышать из его уст. Владимир закрыл глаза и растворился в строках, внедрившихся в него, засевших в теле, изъевших насквозь, — хотелось продлить это ощущение, законсервироваться в нем. В Жене до сих пор было слишком много от человека, которого Владимир так любил. В Жене было слишком много невыраженной нежности, которая вдруг вскрылась ящиком Пандоры — но Кризалис был готов к порожденному им хаосу и желал бы к нему примкнуть.

Да, васильки, васильки…

Много мелькало их в поле…

Помнишь, до самой реки

Мы их сбирали для Оли.

Олечка бросит цветок

В реку, головку наклонит…

«Папа, — кричит, — василек

Мой поплывет, не утонет?!»

Я ее на руки брал,

В глазки смотрел голубые,

Ножки ее целовал,

Бледные ножки, худые.

Как эти дни далеки…

Долго ль томиться я буду?

Всё васильки, васильки,

Красные, желтые всюду…

Видишь, торчат на стене,

Слышишь, сбегают по крыше,

Вот подползают ко мне,

Лезут всё выше и выше…

Слышишь, смеются они…

Боже, за что эти муки?

Маша, спаси, отгони,

Крепче сожми мои руки!

Поздно! Вошли, ворвались,

Стали стеной между нами,

В голову так и впились,

Колют ее лепестками.

Рвется вся грудь от тоски…

Боже! куда мне деваться?

Всё васильки, васильки…

Как они смеют смеяться?»

Женя оборвал себя так резко, что Криз вздрогнул и раскрыл глаза от испуга. — Она уснула, — подытожил Поэт, зачем-то легонько зажимая Левину ногу в ладони и покачивая ее. Он выглядел также опустошенно, каким сперва предстал перед ним Владимир. — Забирай. — Жень… — Забирай. Это невозможно. Я сделал, что смог. Остальное на тебе. — Спасибо. Если я могу что-то сделать для тебя… Женя прервал его жестом: — Не можешь. Хотя… ты мог бы поскорее уйти. Дышать стало бы полегче. Когда ты мылся в последний раз? Несет, как от псины. Кризалис взял Леву так, как показывал Женя, — голову на изгиб локтя, ноги на вытянутой руке. Развернулся. — Жень, спасибо. — Иди ты, боже мой, — должно быть, закатил глаза. Кризалис уже вышел. Он почти что не дышал. У Левы пропали и уши, и хвост, — она выглядела, как обычный человек. *** — Володя, — сипло позвала Лева, наигравшись с кошкой. Она весь день отказывалась снимать Женину футболку и даже собиралась в ней спать. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, боже, лишь бы не плакало. — Помнишь, Женечка прочитал мне какой-то стих? — Да, Апухтина, — кивнул Криз. — Ты хочешь еще раз прочитать его? — Да. Я помню только начало… Всю ночь вспоминала про васильки, но так ничего и не получилось. — У меня нет книги, хочешь, телефон дам? — он тут же загуглил стихотворение, не дождавшись ответа, и уже через секунду протягивал Леве телефон. — Вот оно… «Сумасшедший», оказывается, называется. Я и не знал. — Женечка уже рассказывал тебе про него? Он какое-то время стыдливо отводил взгляд, словно боясь признаться ей в этом. Конечно, рассказывал, как и о многих других, и даже декламировал, но все это было так призрачно давно, что перестало казаться реальностью, а не хорошим сном. — Да, — нехотя признался он. — Оно мне тогда тоже понравилось… но почему-то не производило такого впечатления. Вчера зазвучало по-особенному. — Он очень хорошо читает! А Женечка еще придет, Володя? Володя?.. Володь! Кризалис очнулся, с нескрываемой грустью глядя на надежду в ее глазах. Разбивать ее было бы просто по-скотски. — Думаю, что да… Но он много работает, чтобы приходить постоянно. Понимаешь, Лев? Женя очень занятой. — Скулы сводило от собственной лжи, фантомной болью отдавали шрамы на лице. Разнылся еще и живот, когда девочка улыбнулась и подошла к нему, чтобы расположить на коленях голову и схватиться за большой палец. — Я посплю тогда… только разбуди, если он придет. — Конечно, ребенок. Конечно, разбужу. «Вот только он не придет. И я даже не знаю, хорошо это теперь или плохо». — Ты преследуешь меня? — огрызнулся Женя, нервно оглядываясь через плечо. Владимир снова был в его временном пристанище, таком же откровенно уродском, каким казалось вчера. — Кризалис, разве мы с тобой уже не решили все твои проблемы? Такой аукцион невиданной щедрости мне не по душе. Ты начинаешь наглеть. — Жень… приходи ко мне? Поэт вызывающе шумно фыркнул и рассмеялся, сгибаясь пополам. Демонстративно, театрально. Актер погорелого театра, чтоб тебя. — Прийти? К тебе? Не пори ерунды. Какую роль я играю в этой истории? Решительно никакую. Тот факт, что я с ней понянькался, ничего не решает, Кризалис. — Псевдоним как лезвием по стеклу. Сам Володя назвал Поэта по имени — а его в ответ подчеркнуто обезличили. — Слушай… ты же понимаешь, что я могу сделать в таком состоянии. Ты это прекрасно знаешь. — Сам разбирайся со своими проблемами. Кажется, между нами уже давно решено, что мы действуем врозь. Зачем прерывать эту славную традицию? — Это никем не решено. Мной уж точно. Ты можешь додумывать себе все что угодно, но не это. Она… постоянно о тебе говорит. Хочет, чтобы ты прочитал ей стихи, выучила этого твоего «Сумасшедшего» чуть ли не за пять минут — только этим и спасаемся. Она тебя «Женечкой» называет. Скучает. Ты придешь или нет? Не ради меня. Взгляд Поэта блеснул растерянностью и уязвимостью, которую он тут же запрятал за ширму раздражения. — Какая… заносчивая девчонка. Думает, что сможет мной манипулировать, размазывая сопли?.. Зря она сомневается в моей способности противостоять дешевым спектаклям с действиями одно хуже другого и ничего не значащими репликами. — Он засучил манжеты, подправил их; фыркнул с неприкрытой гордостью незнамо за что и желчью: — Сам разберись со своими проблемами. Я показал тебе, в каком направлении нужно двигаться. Что еще тебе надо? Так нравится использовать меня?! — вспышка злобы, сведенные в ярости скулы, оголившиеся зубы. — Смотри, да это же вошло у тебя в привычку! Владимир развернулся, направляясь к выходу из места, чьи стены смыкались, норовя забрать его в тиски. Он сделал все, что мог. Не было смысла продолжать этот нелепый разговор. — Володя, — вдруг окликнул его Женя, и Криз остановился. — Что? — С ней все будет нормально. — На тебя уповаю, — ровно произнес Владимир, удивившись самому себе. — Что? — за секунду оскалился Женя, хватаясь за спинку стула, проскрежетавшего ножками по хлипким доскам. — Причем здесь я?! Кризалис! Я в гребанные няньки не нанимался! Кризалис! Кризалис, твою мать! Да в жизни я не навешаю на себя это ярмо!!! — голос становился все громче, интонации — истеричнее, стул полетел в захлопывающуюся дверь: Владимир был уже за ней. Владимир надвинул капюшон по самые брови и сжал ладони в кулаки так, что понаставил себе лунки ногтями. — На себя уповай, слышишь?! Неблагодарная скотина, гнусная, склизкая тварь! Уповай на себя! Кризалис закрыл глаза, погружаясь в спасительную темноту.