"Море земное внутри. С любовью, Элиза"

      Стук-тук-тук.       Айсберги откалываются от шельфовых ледников.       Или это вода стучит о дно?       Вода — много, много, много воды, будто ливневое небо, вздетое каплями вверх.       Льдистое, мерное, неживое.       «Девяносто процентов объёма айсберга находится под водой. Элиза Хеган, вы опять не слушаете?»       Стук-тук-тук — мерзким резким голосом классной дамы из колледжа И-Драйг Гох, лучшего в Штатах.       У Элизы Хеган всегда всё самое лучшее — лучшие платья, лучшие локоны, лучший папенька.       Папенька учил её стрелять.       Папенька говорил, что возможно, котировки ценных бумаг и снизятся, но не будет никакой катастрофы, если они сумеют обойти сухой закон.       Скучно, скучно, далеко!       Стук-тук-тук — близко.       Странное дело: она, может, почти уже неживая, но ей почему-то жарко, жар поднимется изнутри, режет веки — или это солнце режет?       Жар течёт по горлу, будто самое лучшее в мире бренди.       Она никогда не пила бренди, и не собирается.       Оно гадкое.       Она кашляет — не бренди, но горячим воздухом, беспомощно запрокидывает голову — свитые тугими пружинками локоны тяжелеют, тянут назад и вниз.       Их деревянно задевает что-то — край другого плота, мертвец, обломок или коряга.       Может, бок кружащего дозором морского чудовища.       Гадкое, гадкое чудовище!       Элиза помнит: оно пришло, когда силы уже начали оставлять её.       Нет — их.       Её и его.       Когда они — вымокшие в ледяных водах Западного океана и продрогшие на ветру — просто сидели на обломках, которые связал в плот кто-то другой.       Кто-то… менее удачливый.       У неё было платье с открытыми плечами, и он поделился с ней пиджаком и курткою, от которых, кажется, было лишь холоднее.       Они не знали, что делать.       Элиза умела стрелять, а он хорошо рисовал.       Никто из них не знал, как управляться с плотом, и им оставалось надеяться лишь на огни спасательных вертолётов или катеров.       Огней не было.       Но у него была зажигалка.       Они сидели, тяжело привалившись друг к другу, голова к голове, и грели озябшие руки над слабым рыжим огоньком, украдкою соприкасаясь пальцами.       Отчего-то… простого этого движения парадоксальным образом смущались оба.       Потому что оно — не для дружбы, вежливости или почтения.       Не для девушки и юноши из разных миров, которых объединило лишь одно на двоих несчастье.       Для продолжения души.       Эта мысль тогда тоже показалась ей очень тёплой.       Они сидели так очень долго.       Настолько долго, что у Элизы начали болеть глаза.       Сумерки сгущались всё сильнее.       Мешали воду с небом.       Верх — с низом.       Туда — с обратно, как в глупой старой сказке.       Потом — пошёл дождь.       Сперва мелкий и колючий, совсем скоро он превратился в ливень.       Элиза, сколько бы ни напрягала зрение, не могла больше рассмотреть за волнами и ломаными ледяными горами других плотов и других людей.       Может, никого уж и не осталось, кроме них.       Льды вокруг были белыми, будто кости, а вода — необычайно тёмной.       Она шипела и пенилась от ливня, плескала пеною в их лица, грозя затушить слабый источник тепла.       Пришедшее с волною чудовище сперва показалось им просто грубой гадкой корягой.       Элиза вздрагивает, очнувшись от тяжкого не-сна, похожего более на обморок.       С торопливостью отползает от края плота, отжимая волосы.       «Стук-тук-тук», — бьётся волна о разбухшее дерево.       Ветер хохочет в высоких айсбержных хребтах.       Солнце, отражаясь от природной призмы льдов, больно ударяет ей в глаза.       Элиза понимает: уже наступило утро.       А ещё… она осталась совсем одна.