Милосердие Квазимодо

      В эту неспокойную ночь король Людовик как никогда ощущал тяжесть прожитых лет. Привычное онемение в суставах дополнялось покалывающей болью в боку, оставалась надежда на снадобье пройдохи Куактье, но король давно уяснил, что этот бургундец куда как лучше умел отравлять, чем лечить. К тому же он обладал изрядными знаниями в астрологии, благодаря которой, собственно, и избегал гнева своего всемогущего властелина. Куактье сделал дальновидное пророчество, будто дни короля окажутся сочтены, если особе самого медика будет грозить опасность. Людовик не был глупцом, но привычка к осторожности взяла верх, следует предусмотреть наиболее возможное число исходов и если ему хотя бы умозрительно может угрожать смерть Куактье, то этим не следовало пренебрегать. Поэтому куманёк Жак пользовался доверием своего царственного пациента, мог позволять себе грубое обращение с королём и откровенное вымогательство дополнительных средств. На что только не пойдёшь в погоне за призрачной надеждой ещё немного продлить свои дни на этой грешной земле!       Людовик вновь приложился к серебряному кубку с горькой настойкой. Ему ещё столько следует успеть! Дофин, появившийся на свет так поздно, мал и слаб, а зять Людовика и его тёзка, герцог Орлеанский, напротив, в самом расцвете сил. Этот ублюдок — король нисколько не сомневался, что племянник появился в результате адюльтера, обладал чрезмерным честолюбием. Опасно рядом с таким шакалом оставлять беззащитного оленёнка.       Король обвёл взглядом присутствующих: верный, как сторожевой пёс, Тристан, изворотливый Куактье, двое грубоватых, но хитрых, словно лисы, фламандца и какой-то оборванец, который утверждал, что он поэт. Людовик размышлял, стоит ли приказать повесить этого болтуна или пусть его: как подсказывало старое сердце короля, этой ночью и без нищих поэтов хватит огорчений. А тот как будто почувствовал сомнения короля, принялся городить несусветную чепуху и валяться в ногах монарха.       — Ну и болтун! — Людовик обернулся к Тристану Отшельнику. — Отпустить его!       Поэт с дурацким выражением лица осел на пол, Тристан ещё поворчал, но приказание своего правителя выполнил. С уходом оборванца королю как будто стало легче, он нашёл силы поговорить с фламандцами, осадить зарвавшегося ле Дэна и поддаться на очередную уловку медика. Жизнь коротка, ему не следовало забивать голову лишними мыслями. Хотя известие о том, что народ Парижа взбунтовался против дворцового судьи, порадовало короля. Так-то им, зарвавшимся аристократам, что мнили себя местными царьками! Король, как солнце, был единственным светилом на небосводе, когда-нибудь это поймут все. Обиженный Оливье ле Дэн отошёл к окну и не произносил ни слова. Людовик усмехнулся, ему нравились выскочки, такие не обременённые честью и совестью образчики будут усердно служить своему благодетелю и королю.       Ночь продолжалась. Даже когда королю всё тот же Оливье принёс вести о том, что толпа бунтует не против дворцового судьи, а против парижского епископа, король лишь усмехнулся. Ему было интересно, чем это всё могло закончиться. Пока он отдал приказ Тристану подготовить людей, взяв под своё начало отряд капитана де Шатопера и набрав других защитников. Любопытно, как чернь обойдётся с протеже куманька Оливье — епископом Парижским. Только когда рассвело, король разрешил своим людям навести порядок и жестоко покарать зачинщиков. К тому моменту бродяги из Двора чудес успели похозяйничать в соборе Нотр-Дам, но сокровищница его была пуста, а девушку они так и не нашли.

***

      Квазимодо изнемогал, он один стоял против многоголовой и многорукой гидры, что протянулась от площади к порталам собора. Камнепад, дождь из расплавленного свинца, смерть молодого хорошенького юноши с самострелом, всё это не поколебало решения бродяг начать грабить собор! Под ударами тарана скрипели двери, ещё немного — и они поддадутся. Квазимодо не мог этого слышать, но он видел, как в свете факелов ритмично двигается огромная балка, поднятая десятком рук. Эти люди были враги, они желали смерти ей! Они жаждут гибели самого прекрасного и чистого существа на земле, а он ничего уже не мог сделать! Квазимодо, взревев, схватился за голову, он понимал, что проиграл. Помощи ниоткуда не предвиделось, церковная стража сейчас, наверное, занималась обороной епископского дворца. Епископ ведь важнее какой-то там цыганки!       Квазимодо заставил себя сделать ещё несколько отчаянных усилий, он сбрасывал остатки камней, которые способен был разыскать на крыше, но это не останавливало врага. Он понял, что это конец, и крик отчаяния вырвался из его груди. Сейчас эта толпа ринется внутрь собора, отыщет спящую сладким сном цыганку и растерзает её. Сотни грязных цепких рук протянутся к несчастной красавице, тяжёлые заскорузлые кулаки обрушатся на нежную кожу. Вырвут её дивные чёрные косы, превратят это гибкое чарующее тело в один сплошной воспалённый синяк! Квазимодо, и сам обладатель недюжей физической силы, знал, каким жестоким может быть вошедший в раж человек! Надо бы спасти её! Квазимодо бросился бежать к келье цыганки. Но только как спасти? Куда увести несчастную? По особой вибрации камня он понял, что двери пали и теперь святое место наполняется жадными нечестивыми муравьями. Он бы смог некоторое время отбивать нападение на цыганку, но это лишь отсрочило бы неизбежную гибель. Квазимодо вихрем промчался по крыше и галереям, приближаясь к заветной келье. Ворвавшись в неё, он увидел девушку, стоявшую на коленях и горячо молившуюся. В лунном свете, что струился из окна, её лицо казалось прекраснее, чем когда-либо. Девушка по виду вскрикнула, поднялась на ноги и подбежала к нему. Большие глаза смотрели с ужасом и мольбой, маленькая белая козочка скакала вокруг хозяйки.       Девушка что-то говорила ему, кажется, кричала, она схватила огромную руку Квазимодо и сжала её. Возможно, она молила спасти себя, помочь ей! Он вновь представил, как гнев толпы обрушивается на бедную девушку и сердце его мучительно дрогнуло. Квазимодо обнял свободной рукой красавицу за талию, та не сопротивлялась, она прижалась к его груди, дрожа и плача. Горбун освободил вторую руку и погладил ею цыганку по голове. Девушка судорожно вцепилась в куртку на его груди, она подняла лицо с заплаканными глазами и вновь повторила какой-то призыв. Милая, милая… Квазимодо коснулся губами гладкого лба, в последний раз прижал её к себе, а затем отстранил. Он взял прекрасное лицо в руки, стиснул посильнее и один резким уверенным движением свернул ей шею. Он почувствовал неприятный щелчок и судороги, которые прошли по телу красавицы. Дальше Квазимодо стоял, как окаменевший, ожидая, пока с последними конвульсиями жизнь покинет тело обожаемой им девушки. Это было всё, что он мог для неё сделать — даровать лёгкую смерть.       Внезапное движение у порога привлекло внимание горбуна, он увидел две фигуры, стоявшие в дверях, одна их них держала в руке светильник. Эта последняя фигура подбежала к Квазимодо и девушке, высоко подняв фонарь. Горбун узнал своего спасителя архидьякона Клода, но, ослеплённый болью, он не мог ничего сказать, кроме механического: «Мертва, она мертва». Священник закричал, светильник упал на пол и погас. Белая козочка метнулась к высокому незнакомцу и тот, узнав её, проворно схватил на руки и выбежал из комнаты.       Пока священник рыдал, распластавшись на полу, Квазимодо бережно взял Эсмеральду на руки. Она настолько безвольно повисла, что стало ясно — душа уже отлетела от бренной оболочки. Квазимодо не мог плакать, ему сейчас казалось странно важным как можно бережнее держать на руках красавицу.       Архидьякон встал на дрожащих ногах и жестами велел Квазимодо следовать за ним. Горбун по привычке повиновался. Они спустились по тайным лестницам, потому что башенная лестница была запружена людьми, прокрались через неф собора, в то время, как занятые грабежом бродяги ни на что не обращали внимания. Выйдя к мысу Террен, Квазимодо и Клод Фролло нашли привязанную лодку, Гренгуар не стал ей пользоваться, не уверенный в собственных силах. Преодолевая сопротивление волн, архидьякон правил вёслами так, чтобы обогнуть Ситэ и попасть на левый берег Сены. Квазимодо, как ребёнка, баюкал похолодевшую Эсмеральду. К рассвету они подошли к Сен-Викторским воротам, цыганку полностью укрывал плащ священника. Архидьякон назвал себя стражникам и его дикий вид навёл на них суеверный ужас, не говоря о страшном горбуне с какой-то поклажей в руках. Их пропустили, а дальше они затерялись среди полей.

***

      В осквернённый и разграбленный собор вернулся один архидьякон, его редкие волосы совершенно побелели, на измождённом лице застыло, как маска, суровое выражение. Его руки и одежда были испачканы чем-то бурым, каноники в ужасе шептали, что это кровь. Архидьякон поднялся в свою алхимическую келью, где просидел в абсолютной немоте до самого вечера. Никто не решался потревожить его, кто-то решил, что Клод Фролло лишился разума после смерти брата, тело которого было найдено на паперти и опознано знакомыми. Сам епископ велел не тревожить архидьякона, поэтому о нём словно забыли. Погребение Жеана доверили монахиням из Отель-Дьё.       Клод Фролло сидел, глядя в пустоту, там он видел пляшущую в воздухе, погубленную им цыганку. Страшное лицо Жеана, повисшего на выступе, эта мёртвая маска сменялась перед внутренним взором архидьякона смеющейся детской мордашкой. И, наконец, он видел Квазимодо, пустой взгляд которого был направлен на похолодевшую Эсмеральду. Архидьякон погрузил нож в шею воспитанника, а тот даже не вздрогнул, продолжая обнимать мёртвую цыганку. Алая горячая кровь оросила руки священника и тот выронил нож. Он оставил этих детей одних в небольшом леске, там их скоро найдут и, может быть, предадут земле из милосердия. Три несчастных ребёнка, волею судьбы ставшие его жертвой. Руки архидьякона задрожали, он поставил их перед собой и не мог поверить, что они могли совершить то, что сделали.       Когда колокола били к повечерию, архидьякон зажёг свечу, достал чистый лист бумаги и, обмакнув перо в чернила, начал выводить первые строки. «6 января 1482 года от Рождества Христова взволновало всю парижскую чернь…»