"Званый ужин".

Самых первых мужей, прибывших на мой остров, я помню хорошо. Все до одного сложены, как быки, как хорошие моряки и повидавшие всякое воины. Их тела были все в шрамах, в синяках и в крови, вьевшейся после дня, как они приплыли на Ээю. Угодили в пасти чудовищной Сциллы, сразу было ясно. Ужас в их глазах не пропадал ни на секунду. Он застыл в глазах блестящими искрами, не смываемыми пятнами крови, которые остались на них, как хорошо бы они не омывали чистейшей водой мускулистые тела. Да, они пожаловали ко мне не сразу. После встречи с чудищем ещё долго лежали на песке, переводя дыхание, с опаской поглядывая на густой и темнеющий лес впереди, где среди деревьев затаилась я, будто невидимая вовсе. Только на следующее утро они прошли кабаньими тропами, по корням и извилистой дороге, к белокаменному дворцу, где их рычанием встретил лев, разлёгшийся по всей длине ступеней, и который явно не жаловал непрошенных гостей на, как он наверняка считал, своей территории. Но эта территория моя, я здесь хозяйка и я делаю, что захочу. Я прогнала его, пропустив мимо ушей и хриплый рык, и взмывшую по воздуху большую лапу, встала пред мужчинами, как их долгожданное спасение, раскинув руки в стороны, величествено, как может всякий бог и богиня. — Грозные путники, что же вас привело ко мне? — Я растянула губы в лёгкой улыбке, радуясь даже этим перепачканным, с грубыми чертами лиц мужьям. — Приветствуем тебя, хозяйка! На нашем пути оказалось чудище, сожравшее с десяток моих людей! Прошу тебя, позволь нам остаться у тебя, пока мы не окрепнем телом и духом, — Вперёд вышел, по всей видимости, главный, закрывший собой остальных, с интересом выглядывающих из-за его широких плеч. Он был обыкновеннее некуда: тёмные короткие волосы, с не аккуратно выросшей бородой, и с уставшими глазами. За ним таких почти вся команда, кроме нескольких лысых, смуглых мужей. Капитан был вежлив, но громок, будто желал, чтобы весь остров услышал его хвалебные речи. Верно, тысячу раз искал подход к женщинам, на вид хрупким и явно одиноким, дурманил их разум ясной улыбкой и жестами. Но чувствовали ли другие возможные женщины его нож на своём горле, когда тело до боли прижато к стене, а пальцы, жирные от еды и липкие от вина, держат крепко, будто цыплёнка, готового убить одним только взмахом клинка? Он мог бы свернуть мне шею, но лишь мучительно долго продолжал давить лезвием, бегло окидывая моё тело своими жадными глазами. Он ждал, что я вскрикну, заплачу и с мольбами опущу голову, в надежде на спасение. Прошу, помилуйте меня! Прошу, заберите богатства и пищу! Всё, что будет вам угодно, но сохраните мою жизнь! Я сделаю всё, что будет вам угодно! Но я лишь еле слышно прошептала, так, что воин даже чуть наклонился ко мне, нахмурился, желая, чтобы я повторила слова. Ему явно казалось, что это та самая желанная мольба, что вот-вот и по светлым щекам покатяться дорожки слёз, но я лишь молчала, смотрела в его глаза жутко и неотрывно, с подкатившей злостью. «Повтори» не успело вырваться из его рта. Лишь только болезнный стон, а следом и вскрик наполнил обеденный зал. За ним второй, третий, ещё, ещё и ещё… Тела попадали на пол, вместе с ними и звонкие мечи. Люди схватились за головы, начали расцарапывать их, также рты и руки. По их щекам, к полу, потекли крупные капли слёз, крови и отдавшей мерзостью рвоты. Капитан схватил меня за ноги. «Что за чертовщина, тупая женщина?!» — точно хотел сказать он, но я вновь молчала, сверкала янтарными глазами, как грозная птица, возвышающаяся высоко в небе над волками с всклокоченной шерстью. Я вновь повторила слова, также тихо, пнув капитана ногой, заставляя жирные, твёрдые руки оторваться от меня. Тот день врезался в память оглушающими криками, зрелищем того, как люди платят за свои грехи. Их вены вздулись, кости пронзительно затрещали, ломаясь, а глаза налились кровью. Кожа солдат побелела, как у мертвецов, а после и порозовела, обретя щетину. Заместо нормальных человеческих лиц они обретали чудовищные черты, следом ставшие звериными. Теперь у них не лица — морды самых поганых свиней, что можно было когда-либо увидеть. Их крики превратились в пронзительный визг, а последние человеческие слезы из глаз стали их прощанием с прошлой жизнью. Верно, я обратила их в свиней. За то, какие они грязные, перепачканные и телом, и душой. Чтобы над ними смеялись, чтобы не боялись пихнуть в жирные бока прямо в грязь и землю, чтобы могли легко съесть, пусть могла это сделать лишь я, лев и пара волков, показывающих носы из тьмы леса… Они были приведены в большой загон, где тут же боязливо забились в угол, предчувствуя смерть, что верно. Я не долго выбирала первую свинью, с которой планировала расправиться, чтобы капитан с пятном под глазом и остальная команда тревожно завизжала, боясь, кто же будет следующим на убой. Первая жертва была смешной, стараясь закрыть глаза своими ушами, пока опустилась к полу, моля. Прошу, хозяйка, помилуй! Я не хотел вредить вам! Пощади меня, я же не виноват! Но я не пощадила, ни его самого, ни его товарищей. Убила и приготовила сама, без магии, как знала и чувствовала, ведь я делаю, что хочу на своём острове. Часть мяса на тарелке была сырой, где-то — слишком подгорелой. Было пересолено и с большим обилием трав, что, как мне казалось, видела я у тех, кто готовил, что нравились многочисленным сестрам и братьям, дядьям и тёткам. Так даже лучше — легче забывать мысль, кем были эти свиньи пару часов назад. Проще вкусить чужую плоть. Но даже душистые травы не спасли меня после такого ужина — горечь всё же пробралась по горлу колючими иголками, вырвалась наружу быстрым всплеском вместе с выступившими слезами. Нет. Не сожеления, уж точно не из-за него. Мне было отвратно, не более. От того и полились горячие капли по мягкой коже. Тем вечером я не прикосалась к мясу, вышвырнула его за порог на показ бывшим товарищам убитого, чтобы лев или волки вгрызлись в плоть, не брезгуя ни моим приготовлением, ни предчувствием того, кем была эта животина, чтобы они с хрустом умяли кости и под конец хитро сщурились на остальных, ещё живых свиней. Я приказала им не есть их, только если кто-то сбежит — не велика потеря, да и в этом случае свинья сама пошла прямиком к своей смерти. И тогда же отправилась сжигать оставленные людьми корабли, а заодно очищать свою кожу от мерзких касаний, особенно натерев шею, желая избавиться от ощущения лезвия, насмешливо прислонившегося к моей плоти… *** Через время в загоне почти не осталось свиней, но как раз к этому моменту на песке показались новые корабли, с похожими мужьями, которых я радушно впустила в свой дом, кормила, пока их жадность и голод не были восполнены сполна. Когда же они принимались осматривать зал, подмечая драгоценности даже в прекрасных гобеленах, точно вышитых золотом, как только могут богини-ткачихи, и измеряли меня взглядами, ненасытными в ином плане, то я поспешно уходила, обещав принести лучшее вино напоследок, перед распросами о путешествии и самой команде. Уходила, и подсыпала в вино такие травы, которых не мог познать ни один смертный, да и бог, думаю, тоже. Сами растения, их пленительные свойства открывались лишь предо мной, нимфой, точно способной услышать их, будто они способны рассказать о себе. Я могу вывернуть этих жалких людишек наизнанку. Я могу заставить их страдать, снимая с них кожу, ломая кости и обращая в мерзких созданий. Я могу помочь тебе, только добавь меня в обыкновенные блюда, в душистые вина… И я добавляла. Каждый раз, как хитрые глаза бегло мелькали, как расплывались на щетинистых и бородатых лицах кривые ухмылки, как они щурились и в нетерпении сжимали под столами ткань своих хитинов, ожидая, как охотничьи псы, команды от капитана, чтобы поспешно встать и прижать меня к стене, чтобы дать волю рукам, и желания выйти наружу. И каждый раз после чудовищного обращения мужей в свиней, набрасывала на кого-то верёвку, тащила за собой через всю упёртость и не желание в розовом тельце в просторный, как и другие, зал, где находилась кухня, но для воина — его неизбежная смерть. Ко вкусу жареного мяса, что я стала готовить всё лучше, от чего хищники тут же сбегались под окна и даже осмеливались кружить возле меня, желая заполучить свой кусок, я быстро привыкла. Не думала о них, как о бывших людях. Только думала, с чем бы ещё попробовать мясо и как его ещё можно приготовить. Выуживала знания из головы, какие только были, а когда уставала от мыслей и еды, то опять выбрасывала всё, что осталось волкам и льву, чьи пасти утопали в слюне от долгого ожидания, ведь ела я медленно, дабы успеть в голове неспешно прокрутить смерть и обращение, начиная подмечать детали. У кого-то могли выпасть зубы, у кого-то шла пена изо рта, у третьих выворачивались с хрустом руки, что медленно обращались в копыта, и голова вдавливалась в шею с коротким щелчком. Столько боли в каждой частичке тела… и всё из-за обыкновенной людской жадности и не измеримой похоти. Знали бы люди, до чего доводит подобное, точно захотели бы святыми стать… *** Однажды мои нимфы заинтересовались пищей, что ела я. Обычно они отдавали предпочтение спелым фруктам, что мы стали обильно выращивать в густом и прекрасном саду, но в тот вечер пожелали мясо, которого страшились, ссылаясь на то, какие всё же жуткие перекошенные свиньи морды с вдавленным в рты яблоками. Я пыталась их отговорить, не желая, чтобы те вкусили плоть обращённых, пусть они и не знали того, но попытки были тщетны, и вскоре свежее блюдо оказалось на широком столе перед ними. Мой взгляд следил за тем, как с помощью магии мясо разлеталось по множеству тарелок, как удивлённо и с опаской смотрели и трогали его девы, и как каждая делала укус. Им оно понравилось, они просили ещё и ещё, больше с каждым днём, и я с улыбкой готовила им, радуясь счастливым в свете огней лицам. Но однажды самые старшие нимфы застали меня врасплох. «Мы знаем, кто эти свиньи. И давно. Сколько бы ты не гнала нас прочь, в другой зал, после того, как мужчины наедались» — тихо говорили девы, кинув взгляд на хрюкнувших с интересом свиней. Верно, они знали и то, что каждый раз пытались сделать со мной эти путники, прокручивали в голове звон упавших чаш и то, как хрустели и хрипели люди, представляли, как они сами с себя сдирают кожу, как их рты наполняются кровью, и как по итогу вместо толпы заросших мужей остаётся лишь перепуганный скот. Младшим они не говорили, как и я. «Нельзя пугать их, никак нельзя. Пусть едят в удовольствие, а мы это переживём, мы будет с холодными сердцами, как ты, когда ешь. Мы будем помогать тебе, чем сможем». — Заверили меня они, но в тот же вечер на ужине трое нимф в слезах покинули зал, отбросив подальше от себя первое мясо животного, которого убили. Но они привыкнут к этому, я знала точно. — Цирцея, — Агни, звонкая и крайне маленькая, окликнула меня, застывшую взглядом на темнеющем коридоре, куда и убежали девочки.- Одна… одна свинка кажется говорила со мной. Она сказала: «Прости нас, не губи»… что это значит? За что простить? А можно мне взять одну свинку поиграть? Ту самую, что говорила, с пятнышком, — И тогда я встала со своего места во главе, убежала из дворца схватившись руками за рот под перепуганные взгляды нимф. Старшие сказали им не идти за мной, и те послушались, остались смирно сидеть. Горечь наполнила рот, рвота выплеснулась на траву, а я ощутимо задрожала. Эти поганцы пытались говорить с нимфами. Что они могли ещё сказать ей? А другим? Вдруг, другие тоже скрывают, что знают обо всём, происходящем за их спинами? А говорили ли свиньи, какая я ужасная, двуликая ведьма, обращающая путников в свиней? Говорили ли, что я лжива пред теми, кто дорог сердцу? Говорили ли, что мне в радость их страх и мучения? От себя стало невозможно тошно. Я могла запретить нимфам есть мясо, чтобы они не ощущали груз от тяжкого знания о плоти, что едят с аппетитом, я могла лучше стараться, чтобы они не прознали об этом. Но я не сделала ничего ради нашего благополучного будущего. Что же будет с ними, когда они об этом узнают, если ещё совсем юны для такой ужасной правды? Старшие почти приняли это, по крайней мере стараются через слёзы и боль, а вот подобные Агни… От этих мыслей закружилась голова, заболело сердце, а по спине пробежались мурашки страха, которого я не испытывала даже перед множеством ненасытных лиц... *** Необъятная ненасытность, похожая на мужскую, поглотила меня с головой. Я ела кусок за куском, почти не жуя, глотая сочную плоть, как голодная змея, с чудовищным наслаждением. Если раньше мясо было безвкусным от привычки его есть, то сейчас стало, будто заколдованным, обретая новые нотки вкуса в каждом волокне. Эти растёртые в порошок травы, смешанные с плотью и кровью, которую я теперь не смывала после убоя, эти вина, в которых я окунала мясо, сам вид убитой свиньи кружил голову. За день я поедала не свинью, а четыре, ощущая себя ненасытной тварью, подобной минотавру, о котором рассказывал прелетающий временами посланник богов Гермес. Он вгрызается в плоть, поедая людей живьём, слушая их крики и стоны боли, как слушают смертные музыкантов — наслаждаясь каждым звуком, прося ещё для услады глаз и ушей. Он обгладывает каждую косточку и после с хрустом поедает, забрасывая в пасть сразу всё. Его пасть наполняется слюной с каждым съеденным смертным всё больше, она окрашивается в кроваво красный цвет, сползает по груди. Пусть Гермес и любил украшать речь, но мне думалось, что это он рассказывал, как есть… Так ли нимфы ощущают отчаяние? Наверное нет. Наверное не едят, огородив от себя других нимф, когда беда ступила на порог. Когда прибыли новые путники, то мне захотелось изменить привычную тактику действий. Я позволила им поспать, почувствовав, что они не похожи на остальных. Их капитан не смотрел на драгоценности, не окидывал меня взглядом с ног до головы, останавливаясь на том, что обычно так и манит путников в женщине, когда за их спинами годы одиночества вдали от жён. Он был робок и усмирял команду за каждый шорох, не позволяя им также ненасытно оглядывать меня. Он не разрешал им много есть, пусть я и говорила, что они могут есть, сколько душе может быть угодно. Он долго кланялся мне в ноги, единственный обещал принести жертвенных быков мне, как богине. О, да. Он единственный, кто задумался об этом, кто чтил меня и мою доброту, как подобает смертному пред силой и могуществом богов и богинь. Верно, это и вскружило мне голову. Верно, поэтому я разрешила им остаться на ночь, а потом на ещё одну, и ещё, и ещё… Ничего же страшного не происходило, так почему бы и нет? Они были добры ко мне и к нимфам в ответ, помогали со всем, что было им по силам. Каждый вечер рассказывали истории о себе и том, что происходит в мире, пусть большую часть из них я и слышала раннее от олимпийца с умом хитреца. Им удалось усыпить мою бдительность крайне быстро, благодаря чему однажды ночью часть команды бесшумно покинула остров, забрав с собой гобелены, золото и главную драгоценность — нимф. Пять дев, но ощущение внутри, словно они пропали все до единой. Другой части команды не повезло — я проснулась вовремя, чтобы успеть остановить их, на глазах самих нимф обратить мужей в свиней, заставив и без того перепуганных девочек вскрикнуть от ужаса, когда кости громко захрустели, когда с дюжину мужчин окрасили пол в алый цвет, в дрожи упали на него, протягивая руки в мою сторону, когда я встала вперёд прижавшейся друг к другу гурьбы, будто став им живым щитом. Мной овладели гнев и скорая печаль, заставившие горькие слёзы омыть моё лицо. Я впервые за всё время обращения людей зажмурилась от подкатившего страха, сдавившего грудь, от стыда и не желания получить один и тот же результат, что и всегда. Но было поздно. Даже обратив их обратно в людей, я не сделаю так, чтобы нимфы позабыли об этом зрелище. Оно останется отпечатком в памяти, как остаётся в моём все века, что я здесь живу. Я не сделаю так, чтобы в их ушах не застыли крики и треск сломанных конечностей и костей, не сделаю так, чтобы глаза позабыли, как у кого-то из людей свернуло челюсть и тот упал, будто замертво, но, не отрываясь, смотрел на нас. Не смогу утешить хоть одним словом, чтобы те не рыдали, точно способно обратить слёзы в море, затопить гигантских зал, куда пробивается ясный свет поднимающегося солнца. Я лишь упала на колени, закрывая красное от стыда и слёз лицо. Задрожала, подобно листику на ветру от собственной безысходности под визг разбегающихся по дворцу свиней… Кажется, что с того дня прошёл целый век. Некоторые нимфы остерегались меня, убегая прочь в лес с подступившими слезами, другие же старались помогать, поговорить со мной, но даже в них были хорошо видны изменения на мой счёт — они то и дело белели, боялись моего взгляда сверкающих глаз, лишний раз не тревожили и часто оставляли одну в обеденном зале, начали пропускать ужины, пусть я их и убеждала, что приготовила что-то из фруктов, что моряки живы. Я тоже сильно изменилась — выходила на берег реже, не желая видеть возможные корабли, часто закрывалась в своей спальне, не ела по дням. И даже сейчас была на себя не похожа. Всё ела и ела, убивала и убивала путника за путником, лишь всё также оставляя капитана напоследок. Пусть мучается зрелищем того, как один за другим умирает его подчинённый, пусть слышит их визг мольбы, но знает, что ничего не способен сделать, пусть ощущает, схожее с моим отчаянием. От любой мысли, что может сейчас происходить с моими девочками там, далеко от родного острова, я стараюсь себя огородить, снова съедая свинью, разламывая её беспощадно и явно мучительно. Будь путник жив — точно бы уже оглушил меня своим надрывным визгом. Нужно сосредоточиться на плоти, на травах… Какие в этот раз я обратила в порошок? Как на сей раз я приготовила мясо? Не забыла ли достаточно соли? Ведь кажется её недостаточно в этом блюде… — Цирцея Маленькие ручки дотронулись до моего дрожащего плеча. Я тут же обернулась на голос. Агни. И ещё остальные нимфы, больше не опускающие в пол головы, нахмуренные и красные от последних слёз. — Я знаю, что тебе так тяжело было знать это всё… Оберегать нас и-и… — И делать счастливыми даже несмотря на… на то, что приходилось скрывать эти чудовищные поступки, — Тревожную Агни перебила другая нимфа, схватившая её за ладонь. — Поэтому мы хотим, чтобы ты больше не несла этот груз одна, но при условиях, что ты не будешь от нас ничего скрывать, что станешь меньше убивать мужчин. «Я сделаю всё ради вас. Я буду отпускать действительно раскаявшихся мужей, но другие всё же понесут наказание. Вас в обиду я больше не дам…» *** Из открытого окна послышались мужские голоса, хриплые и уставшие. Я распахнула широкие двери, впустив во дворец свежесть и жаркий ветер. Мои губы взмыли вверх, а за своей спиной я ощутила самых старших нимф, точно последовавших моему примеру. — За мной, прошу! Лучшую вам жизнь я покажу!