Зачарованный

В тюрьме пахнет сыростью, но Саша явно не в том положении, чтобы возмущаться. И не в том положении, чтобы попросить снять кандалы, что плотными кольцами огибают хрупкие, аристократичные щиколотки. Тяжелые, с непривычки к нагрузкам Саше не с первого раза удается подняться после тычка охранника, что закинул их за решетку. Саша не в том положении, чтобы просить сменить камеру, потому что в углу мыши начинают растаскивать начавший гнить труп, и, если раньше можно было просто отвернуться и тратить все силы на то, чтобы просто не думать об этом, то сейчас запах застывшей крови и вспоротых внутренностей, что уже и не внутренности, потому что снаружи, сбивал мозги в кучу. Отвратительно сладкий запах, от которого его рвет — пустой желудок делает лишь хуже. И Саша жалеет почти, что не был таким умным, как его слуга, и, когда на него объявили охоту, не догадался таскать всюду с собой пузырь с ядом.    Все движения отдаются в нем уже притупленной болью — возможно, какая-то часть его мозга, отвечающая за чувствительность, уже отмерла — от того на избитой спине лежать не так уж и плохо. До поры, пока не приходится подняться, чтобы его снова вырвало, но не деревянную койку, а куда-нибудь в угол. По идее, Саше должно быть не до этого, но черт бы побрал его аристократскую чистоплотность.   В подвале дворца, оказывается, очень холодно, Саша даже не подозревал, насколько. Жизнь его попросту к такому не готовила, да и кого в королевстве она вообще могла подготовить к подобному? Удивлены заголовками газет были, без малого, все: наследный принц осужден и приговорен к гильотине! Да за что — за связь с колдуном!   Саша глупо улыбается, невидящими глазами пялясь в потолок. Дураки они все. А Рома хороший. Рома лечит раны, что наносят ему учителя при дворе или отец и матушка. Рома поит его вкусным чаем с лесными травами, когда Саша сбегает к нему после очередного скучного бала. Рома разговаривает с ним честно, без лести и лжи, с ним не нужно держать спину прямо и помнить все офицерские звания — с ним можно без титула и на по-простому родное «ты».    Да, Рома колдует, но Сашина влюбленность не следствие.   Он ведь жить не любил, вот вообще. Потому что мир вокруг — холодный, зацикленный в собственных рамках. А Рома горячий и свободный, с этими своими непонятными склянками, в своем темном длинном плаще, только шляпы для полноты картины не хватает. Рома греет искренней заботой и, чудо, согревает.    У Ромы домик где-то на окраине деревни, даже не так, — в начале темного леса. И почему-то эту крохотную обветшалую, покрытую мхом избушку (без курьих ножек, Рома показывал) Саша полюбил больше огромного дворца, над которым работали лучшие архитекторы мира. Наверное, потому что корсет там можно было снять, не кланяться направо и налево по поводу и без. Можно было снять белые гольфы (порой Рома снимал их с него сам, и потом Саша, лежа на королевской софе, много об этом думал, прокручивая воспоминания о случайных прикосновениях кожа к коже бессчетное количество раз за ночь) и бегать по траве, как бегали все деревенские мальчишки. С Ромой можно было многое. Саша позволял тоже многое. Стыдно было лишь поначалу — глупые пошлые романы всегда лежали в самом дальнем углу библиотеки и вызывали интерес, но Саша знал, что все, что в них творится и этому подобное, — грех и ужас.    Но с Ромой было хорошо. Не ужасно. Первое время он не касался, а лишь наблюдал, как, казалось бы, достаточно взрослый принц, бегает по полю, словно малое дитя, голыми стопами сдергивая с травы первую росу. И смотрел при этом странно. Без капли удивления, будто знал, что все так и будет, что все к этому и вело.    Приближаться Рома тоже отказывался какое-то время, отдергивая от себя Сашу, как глупого мотылька от яркого огня:   — Зачарую, — шепчет он прямо в чужие губы, когда Саша, плененный музыкой с улицы, в ритме танца прыгнул ему в объятия, повиснув на шее. И руки свои он держит комично — точно распятие изображает, но Саши не касается, словно боится запятнать, — Не боишься?   Саша смотрит в смоляные глаза напротив и улыбается глупо — простолюдинское вино ударяет в голову нещадно:   — Так ты уже, — пользуется тем, что Рома не отталкивает, и запутывается в длинные, словно черный дорогой шелк, волосы и с удовольствием отмечает, что зрачки, что и так практически не были видны в чужих глазах, расширяются и будто исчезают совсем.  Возможно, он правда зачарован. Совсем немного.   Сердце Саши загорается, когда Рома приобнимает его за талию, укладывает нежную юношескую руку в свою и делает первый шаг.   На улицах небольшой деревни слышны песни и пляски. У простого народа — праздник, у королей — очередной бал. У них же — первый и самый лучший вальс в их жизни.    Тогда Сашу грел терпкий алкоголь. После — грел Рома, укутывая в свой плащ, чтобы королевское дите, что сбегало всегда в праздничном, не думая ни о накидке, ни о том, что в продуваемой отовсюду хижине холодно, не простыло. Сейчас сидящего в тюрьме Сашу греть некому.    Оборвалось все так же внезапно и случайно, как и началось. Просто кто-то заметил их, спокойно разгуливающих по лесу. Просто кто-то узнал в нескладном мальчике принца. Просто кто-то доложил, и вот он на ковре у короля, по совместительству — у своего отца. И жизнь Саши вдали от Ромы просто рушится.   Когда Сашу ловят на попытке сбежать из-под домашнего ареста, вся семья смотрит на него с жалостью. «Зачарован» — вот досада.    Сашу, облаченного в черный, под покровом ночи везут в храм, чтобы ни одна живая душа не узнала, что королевский род связался с демоническими выродками.    — Он не выродок, — бросает Саша, завидев купола из окна кареты, и на него снова смотрят, как на неразумного.    Все, на горечь родителей, оказывается безуспешно. Даже на сотый удар Саша упрямо повторяет: «Люблю».    И прекрасная сказка заканчивается жестокой реальностью, и вот, к стенке припирают всех: и его, которого, по завету священника, исправит только обезглавливание, что поможет душе освободиться от греховных желаний тела и упокоиться в раю; и слугу, что помогал скрывать следы побега и организовывал их свидания. Его тоже в чем-то обвинили. В оборотничестве, что ли? Но уже и не спросить.    На душе просто неописуемо мерзко. Он умрет. Вот так вот. Больно и тяжело. От рук родных. Потому что полюбил. Посмел быть счастливым, но судьба сделала их именно ими и никем иным.    Приговори его к смерти год-другой назад, настолько бы больно не было. Наоборот, даже легко. Тогда Саша и сам хотел уйти, чтобы больше не выносить тягот мира, его глупых правил. И вот, только ему стало легче дышать, как все начало рушиться кирпичик за кирпичиком.    Ворон — символ скорой кончины. Иронично, что сегодня именно этот облик он выбирает для свидания.    Тень с окна мигом падает на койку, и вот уже над Сашей возвышается Рома, в чьих глазах, как всегда, кроме печали не выловить ничего, но сегодня ее гораздо больше обычного. Саша никогда не видел моря, но почему-то он уверен, что шторм выглядит именно так.    Ромины губы дрожат:   — Прекрати, — опирается рукой прямо рядом с его лицом, блестящими глазами пробегаясь по незатянувшимся шрамам на лице и мысленно проклиная весь королевский род, словно это могло сработать, — прекрати упрямиться и скажи им, что я все снял, — голос дрожит, и будь у Саши хоть немного сил, он бы плакал навзрыд от отчаяния. Он так надеялся, что Рома просто не придет и не будет страдать так же, — Я отпускаю тебя, Саш.    Ему в ответ — лишь усталая улыбка:   — Ты же знаешь, что никакого заклятия нет.    — Знаю, — обреченно. Рома утыкается ему в сгиб плеча едва-едва, чтоб не причинить еще больше боли, чем это маленькое тело уже испытало, — Солги им, я не знаю, забудь меня, женись на какой-нибудь принцессе и живи с ней, сколько судьба отведет, — тихо, торопясь, выпаливает Рома единой тирадой. Он уже не предлагает сбежать, как раньше. Знает, что Саша — чертов эгоист, который такой тесной свободы не потерпит.    — Ты же знаешь, что я не соглашусь, — и Рома прикрывает глаза дрожащими ресницами, сползая перед тюремной койкой на колени.    — Прошу…   Саша мотает головой, разбрасывая белые пряди по грязному дереву. Рома не понимает, как ему до сих пор удается улыбаться.    — Ромушка, — и тот кусает губы до крови, потому что даже несмотря на то, сколько боли Саша из-за него вытерпел, в его голосе скользит та же трогательная нежность, — я столько лет жил под чужим гнетом, столько раз моя жизнь была в чужих руках. И только встретив тебя, — Саша аккуратно поворачивает голову и с любовью рассматривает родную фигуру. Рома не смеет поднять глаз в ответ, — я узнал, что такое свобода. Узнал, как она пьянит, как помогает дышать полной грудью. Я стал зависим от нее, — пальцы колдуна запутываются в черных волосах, с силой сжимая. Как же он себя ненавидит, просто терпеть не может. Все следовало прекратить еще раньше, — Так не заставляй меня снова возвращаться в эту клетку — я не выдержу. Пусть я умру сейчас, но умру свободным, отстаивая свои убеждения и свое право любить, — и ослабленная рука с упоением гладит чужие локоны, стараясь сохранить это чувство где-то в глубине сердца, — Это — лишь мое решение. Не кори себя в нем.    Рома винит. Сколько бы не прошло времени, он корит себя за то, что каждый раз подпускает Сашу так близко, а потом смеет терять.    Ничего из этого он не произносит. Саша каждый раз не верит, а времени до рассвета так мало, чтобы объяснять то, что в смертной голове все равно не уложится.    Вместо этого он невесомо подцепляет пшеничные пряди и подносит к сухим губам:   — Я благодарен судьбе за нашу встречу с тобой, — едва касается щеки и тонет в чужих глазах цвета листвы на скрытых от чужих глаз лугах, — Я благодарен тебе за то, что ты снова полюбил меня.    На него смотрят с непониманием. Рома не говорит ничего, оставляя вместо ответов на губах последние в жизни Саши поцелуи.    Рассвет приходит слишком быстро. Они продолжают держаться за руки до самого конца.    — Ром, — тихо, чтобы охрана не услышала и не пришла раньше. Страшный миг хочется оттянуть хоть на мгновение, — тебе пора, — и они оба понимают, насколько же сильно обречены.    Рома прижимается губами к чужим бледным костяшкам пальцев слишком долго. С колен не поднимается, выражая простым жестом все чувства. Он — просто в чужой власти. Возможно, зачарован из них не Саша.    Смертник пытается быть сильным — и только Рома, что всю ночь сцеловывал соленые дорожки с впалых щек знает правду — и убирает руку сам.   Рома не понимает: они ведь виделись столько раз. Почему именно сейчас он не может насмотреться?   — Прощай, — улыбается наигранно спокойно Саша. Роме хочется обличить его ложь, но он не смеет.    Он не говорит ничего в ответ. Лишь мелькает темной тенью среди решеток и пропадает в глубине темного леса, прекрасно осознавая, что Саша смотрел на него до последнего.    Потому что он не слабый. Не то что Рома.    О состоявшейся казни он узнает из газет и слухов, скитаясь по городу в разных обликах. Он не знает, успело ли его поцеловать солнце напоследок, боялся ли Саша темноты и сколько людей наблюдало за расправой над любовником колдуна. Знает он лишь последние слова юного принца, которыми местные газетчики торговали без зазрения совести, выплевывая их на оживленные улицы с излишним пафосом:   «Такова цена свободы.»   Газета рвется на куски. Ее Рома мог и не покупать — слишком уж до дурного Саша предсказуем, раз говорит одно и то же столько раз подряд.   

***

  Из колонки музыка начинает бить по ушам ужасным шипением, Саше аж приходится встряхнуть ее пару раз. А Рома ведь говорил, что брать ее с собой в ванную, где Собакин вечно сырость разводит, — такая себе идея, но кто он такой, чтобы его слушали.    На часах 03:11. У Саши с режимом шакальные беды, именно поэтому он в одних трусах и огромной футболке с эмблемой набиравшей популярность группы «Стекловата» печет блины, параллельно слушая рандомные плейлисты и миксы с ютуба.    Рома не спит по одной простой причине, и эта причина сейчас преспокойно переворачивает чуть подгоревший блин. Тихим Саша быть не умел, именно поэтому пятиэтажку сначала подняли чертыханья на пролившееся молоко, следом последовал громкий чих на почве вдыхания муки, а закрепила результат упавшая на ламинат сковородка. А потом Саша еще и умудряется спрашивать, чего это с ним соседи в подъезде не здороваются.    Что-то наковыряв в телефоне, Саша внезапно подлетает к залипавшему в рилсы Роме и дергает за руку, вытаскивая на середину кухни:   — Это ж моя любимая! Любимая!   Рома не комментирует, что для Собакина любимая — практически каждая вторая в плейлисте. Ни до этого ему.    Саша под неторопливый ритм песни вырисовывает руками в воздухе непонятные фигуры, двигаясь пусть и неумело, но с такой отдачей, что неопытность танцора становилась его самой очаровательной чертой. И Роме не до бурчания о том, что чудо кулинарии Саши сейчас станет угольком, и вообще, глубокая ночь же на дворе. Рома занят любованием практически аристократично худым станом.  

Сколько бы ты не терял, так падают звезды.  

Снова сияю в небе синем.  

  Саша оборачивается и улыбается очаровательно до того, что Роме приходится сглотнуть ком в горле, чтобы вновь задышать. Ему ведь просто чудятся призраки далекого прошлого. Не до этого сейчас. Не когда одним легким движением пальца Саша манит его к себе.   

Сколько бы сердце твое по частям не разбивалось,

Оно вновь расцветет с новой силой.

  И Рома не противится без малого в сотый раз.    Он не может иначе — он слишком очарован чужим обаянием. Обнимая аккуратное, точно фарфоровое, тело, он не может не поражаться тому, как Саша так легко проживает эту жизнь: захотел среди ночи готовить блины — пожалуйста, захотел танцевать в три утра на тесной кухне — ну вперед. Саша весь словно соткан из ветров дальних королевств — теплых, легких и таких свободных, что не поймать.    Но Рома держит и держит вполне крепко. Да, он снова подпустил его близко, но лишь чтобы не потерять. Чтобы не совершить прежних ошибок и помочь Саше быть счастливым. Потому что Саша по-королевски упрям и, сколько веков Рома ни тратил бы на то, чтобы оттолкнуть его, он возвращается обратно и вновь запускает, Рома надеется, бесконечную цепь. На без малого сотый раз Рома позволяет ему остаться, ведь наконец понимает, что Саше будет хорошо только рядом с ним.   По крайней мере, он рассчитывает на то, что его суждение верно. В любом случае, Саша выглядит весьма довольным, когда между куплетами тянется на носочках за поцелуем.    У всей пятиэтажки — пятые, девятые сны. У особо несчастных — ночная смена или хроническая бессонница. У них же — вовсе не первый вальс. Может, для Саши, его новых воспоминаний, все и кажется новым, но Рома, проклиная и боготворя свое бессмертие одновременно, знает каждый шаг наизусть и наперед.    И каждый этот шаг Рома клянется не потерять.