Романтики с большой дороги

      Жители Сумеру, как обнаружила Фурина, тоже не отличались особой любовью к правилам этикета, которые для любого фонтейнца были настольной книгой. Более того, такое ощущение, пламенной любви к банальной безопасности и защите авторских прав на постановку они тоже не испытывали. Никто абсолютно не удивился тому, что Нилу привела с собой за кулисы буквально первого встречного с базара, никто не бросился прятать от Фурины, Каролины — и от Кошки заодно — сценарий, закрывать пробковые доски с планируемым расписанием премьер, никто не поинтересовался прохладно-вежливым тоном, обещавшим скорейшие неприятности с жандармами, а кто Фурина, собственно, такая будет, где её удостоверение прессы и не осталось ли у неё при себе камеры, которую нужно было сдать на входе.       Либо Нилу поскромничала и должность у неё была поважнее, чем просто танцовщица, либо статус театра позволял его труппе относиться к организационным моментам более беззаботно.       Либо они и тут пока что на вездесущие терминалы полагались и не привыкли ждать подвоха.       Фурина спрятала в капюшоне улыбку: окончательный вывод она, пожалуй, сделает, когда её представят худруку. У Плутарха тоже с виду все парили в облаках, воодушевлённые причастностью к большому искусству, но журналистов и прочих сливщиков он обнаруживал и выпроваживал самое большее за три минуты — и то если они отвлекли его от чаепития.       Так, обычно, ему и одной хватало.       Они с позапрошлым директором Эпиклеза, помнится, даже соревновались: сравнивали списки, кто у кого побывал и с какой скоростью унизительно вылетел на улицу. И оба, не сговариваясь, добавляли эту объективную статистику в ежеквартальные отчёты, которые сдавали Фокалорс.       Фурина впервые вспомнила про свои театры — свои любимые театры, поспешила поправиться она даже в мыслях, а то больно уж это по-архонтски прозвучало, «её» в Фонтейне ничего никогда не было… — без ярчайшего приступа страха вновь оказаться на сцене и вдруг поняла, что ей нравится про них вспоминать. Да, у неё не всегда хватало времени оценить прямо все домашние новинки, но она всегда читала — а потом и вычитывала, как набила руку и начала замечать проседающие в динамике постановки моменты, — все доходящие до неё сценарии, спорила с рецензентами, иногда даже под псевдонимами, хвалила профессиональных актёров и подбадривала выпускников, тайком прокрадывалась на пробы, иной раз даже веселилась от души, сидя в комиссии театральных институтов, пока вчерашние школьники рассказывали свои стихотворения и били об стену бокалы с водой, пытаясь одновременно и впечатлить именитых мастеров, и посмешить свою известную переменчивым темпераментом богиню, а раз в десятилетие рисковала вылазками в региональные театры, напрягая всю жандармерию и переживавшего за её безопасность Нёвиллетта.       Ей ведь…       Ей нравился театр.       Она приподняла капюшон и огляделась. На этот раз улыбка сама запросилась на лицо, тёплая и искренняя: да, точно, всё как надо, на пробковых досках всё те же бумажки с огромными надписями: «В музыку!» или «Смена освещения!» или даже «Де-ко-ра-ци-я!», подчёркнутое трижды выразительно красными чернилами. Да, вот точно также по Эпиклезу бегали дизайнеры с линейками, проверяя, встанет в тот угол фанера с позапрошлого года или с тех пор главная сцена страны умудрилась уменьшиться в размерах, как севший после стирки костюм на изрядно поднабравшем на домашнем питании актёре…       — Друзья, а у кого сбежала кошка? — поинтересовались откуда-то сбоку.       Кошка с предупреждающим мявком прижалась к земле, вздыбив загривок.       — Она со мной, — отозвалась Фурина, не поворачивая головы. Она с большим интересом изучала наброски дизайнеров: ханьфу хорошие, по виду аутентичные, но вышивку можно поменять, возможно, уйти больше в архаику. Так, а вот обувь точно нужно поменять, это никуда не годится, хотя бы посадку поправить.       — А, п-простите… — как вишап, почуявший кровь в воде, Фурина немедленно развернулась на неловкий и слегка напуганный голос, чтобы исправить ситуацию широкой и всего лишь на тридцать процентов неискренней улыбкой, сияющей, в лучших традициях Мондштадта, ярче солнца.       — Ничего-ничего, я у вас тут новенькая! Каролина Вут, кто-то вроде… — как бы себя так обозвать-то… В Фонтейне у неё не было театральной должности, как таковой, поскольку вмешательство архонта в репетицию или процесс постановки рассматривали как чудо господне, в прямом, причём, смысле, поэтому все бюрократические муки отдела кадров всю жизнь существовали от Фурины сильно отдельно. — …консультанта.       Потрясающе. Выкрутилась, не придерёшься. Иностранец-консультант. Из Мондштадта. С разноцветными глазами. Со странной самостоятельной кошкой.       Сильно.       По счастью, то ли девушка совсем недавно заинтересовалась театром и ещё не натренировалась распознавать отсылки к классическим постановкам, то ли в Сумеру не придерживались так называемого стандартного репертуара, состоявшего в основном из известных мондштадтских, фонтейнских и снежневских пьес. Потому что в её глазах не мелькнуло ни узнавания, ни подозрения, ни понимающего веселья — только облегчение, что её не собираются ругать:       — Рада знакомству. Я Инайя, я тут тоже совсем недавно, — девушка не предложила ей ладонь, а Фурина не стала настаивать на чуждом местной культуре рукопожатии, чтобы не смущать её ещё сильнее.       — Ох! Как замечательно! Какая у вас была первая постановка? Какая роль? — теперь с облегчением вздохнула уже Фурина. Новички все одинаковые — дай им волю, вечно про свои первые успехи на сцене трещать будут. Как раз хватит, чтобы дождаться, пока Нилу приведёт худрука.       — Пока никакой, — …или нет. Девушка бросила смущённый взгляд на пробковую доску, на потолок, на стену, на Кошку, на Фуринино плечо — всё это время продолжала ей терпеливо улыбаться — и, наконец, решилась заговорить снова: — Нас буквально чудом не закрыли, совсем недавно, это сбило нам всё расписание. Мы пока только репетируем. А я ещё и тренируюсь. Мне ведь всё в новинку.       Конечно, она со своими надеждами не привлечь к себе лишнего внимания загремела в театр с проблемами с законом. Хоть бы это была простая неуплата налогов.       — Кошмар какой, что случилось?       — Наша Академия в очередной раз доказала, что они, простите мой фонтейнский, олухи, ничего не понимающие ни в искусстве, ни в человеческом общении, — громко заявил незнакомый мужчина, вынырнув из-под одного из недоделанных гобеленов. Фурина с Инайей одинаково подпрыгнули от неожиданности. — Инайя вам скажет, что это всё из-за неё, — девушка пристыженно кивнула, — не слушайте, это из-за отсутствующего эмоционального интеллекта.       А, вот и худрук. Все отличительные черты на месте: мешки под глазами, сами глаза уставшие, встрёпанные волосы, перепачканные чернилами рукава, в правой руке чашка с остывшим кофе и прижатая к ней линейка, как подобранная полчаса назад на пару секунд, так с тех пор любовно с собой по всему театру и таскаемая.       — Шейх Зубаир? — поинтересовалась Фурина обычным рабочим тоном: его титул она успела прочесть на одной из газетных вырезок, которыми был обклеен вход в служебные помещения.       — Фройляйн Вут? Рад знакомству.       Мужчина ловко приземлил свою ношу на ближайший столик и крепко пожал Фурине руку. В отличие от своих подопечных он явно лучше разбирался в иностранных культурах, значит, незаметно смешать Мондштадт с домом не получится. Они оценивающе посмотрели друг на друга. Зубаир заговорил первым:       — Простите моё любопытство, а вы сами не играете?       Вежливая профессиональная улыбка превратилась в напряжённый непрофессиональный оскал. Фурина потянулась поправить капюшон, а ещё лучше, натянуть его как можно ниже на голову, на полпути поняла, что это будет выглядеть очень странно, и вместо этого заправила за ухо белую прядь:       — Нет, — даже если Зубаир и поймёт, что она врёт, продолжить расспрашивать после такого прямолинейного ответа будет дурным тоном, а он, судя по всему, не позволит себе такой грубости по отношению к гостье. — Я не люблю сцену.       — Вот как.       — Вас это удивляет? — она добавила в голос самую капельку раздражённой прохладцы.       — Буду откровенен, да. Видите ли, фройляйн Вут…       — Каролина.       — Видите ли, Каролина, я свято верю в такую вещь, как талант, — Зубаир жестом пригласил её следовать за собой. — Мир фундаментально несправедлив: некоторые люди от природы, просто так, безо всякой на то причины и безо всяких последствий для себя одарены в некой области больше, чем их окружение. Они могут не знать этого, могут не пользоваться своим талантом, но он у них есть.       — И уж настоящим-то знатокам его видно невооружённым глазом?       Фурина очень хорошо знала — и терпеть не могла эту доктрину. Зубаир заявлял «безо всяких последствий», однако ярлык таланта всегда обрушивал на плечи человека страшнейшую ношу: вес чужих ожиданий. Вот, мол, перед тобой максимально выигрышный сценарий, тебя с детства толкают в эту сторону, мало ли, что ты хотел стать художником, талант-то у тебя к математике — так что иди, поступай в Университет и заодно подорвись там потом с ними после неудачного — зато гениального — эксперимента.       Любое представление человеческой судьбы как заранее расписанного плана, не предполагающего отклонений от задуманного маршрута, вызывало у неё ужас вперемешку с отвращением.       Возможно, потому, что она в этой доктрине прилично так пожила, а не просто пофантазировала, что таковая существует и эффективно работает.       — Да, — пожал плечами Зубаир. Его немногословная прямота казалась привыкшей к фонтейнскому пиетету Фурине грубостью, и она постоянно напоминала себе про это искажение восприятия, чтобы не огрызнуться рефлекторно в ответ. — Это не значит, что в театр закрыта дорога тем, кто этого таланта не имеет, нет, им просто придётся подольше и поусерднее поработать.       В его кабинете тоже царил творческий беспорядок. Фурина даже передумала на него злиться, настолько ей была знакома эта картина. Она сама, не дожидаясь разрешения, подхватила грозившие осыпаться дождём на пол бумаги — это раскладка сцен, хорошо, что Зубаир хотя бы сгрудил их на стол, а не оставил прямо так на полу, — и поправила перепутавшиеся сцены #20 и #47, а эпилог убрала в самый низ стопки.       — Но дело даже не в этом, Каролина, — Зубаир неожиданно фамильярно для своего возраста и статуса уселся не в массивное кресло, а на край стола, отодвинув в сторону огромную энциклопедию по культуре, собственно, Лиюэ. Фурина опустилась на деревянный стул напротив, подняв к нему голову. Кошка запрыгнула к ней на колени, подставив лобастую голову под руку. — А в том, как вы держитесь в театре. Может, я ошибся, и опыта именно актёрского у вас нет, — судя по сомнению в его голосе, до конца он ей так и не поверил. Фурина насупилась. Какая ж из неё талантливая актриса, если она даже не сумела убедительно наврать, что она не талантливая актриса?.. — Но вы знакомы не только с культурой Лиюэ, как мне рассказала восхищённая вами Нилу.       Фурина не удержалась от улыбки. Зубаир улыбнулся тоже — без неловкости и без насмешки. Хороший он руководитель, тут же решила Фурина: её внушительного опыта было достаточно, чтобы делать такие выводы после пяти минут разговора.       — Вы знакомы с театром, — продолжил Зубаир. — Давно и тепло знакомы. Достаточно, чтобы ваша же предполагаемая должность вас повеселила.       Ах он!..       Удивлённая, застигнутая врасплох, Фурина неожиданно для самой себя не принялась защищаться или оправдываться, как сделала бы ещё неделю назад, а просто расхохоталась, запрокинув голову и скинув с головы капюшон, — успев только краем сознания зацепиться за слабое освещение в кабинете, мол, глядишь, белый превратится в памяти Зубаира какой-нибудь выцветший блонд или раннюю седину.       — Какая наблюдательность! — смахнув выступившую от смеха слезу, Фурина прочесала Кошку за ушами и, когда та запросилась на пол, настойчиво заколотив по её бедру хвостом, убрала руки. — Ладно, угадали, у меня есть опыт постановщика, наверное, довольно богатый. И про традиционную оперу Лиюэ я знаю не понаслышке, — а теперь — фокус! — резкое переключение внимания. — Скажите, вы ещё не успели заказать туфли?       — Туфли?       — Да, для вашей постановки. «Танцующий белый журавль» отсылает к событиям времён Ассамблеи Гуйли, во времена богини Гуйчжун, тогда обувь выглядела совсем иначе: жители ходили в основном по мягкой равнине, а не по каменистым склонам. Поэтому мощные загнутые носки убираем однозначно, да подошву я бы сделала помягче, иначе Нилу, как бы она ни старалась, будет очень громко стучать ногами по сцене, а учитывая, что её первая партия вся под эрху — ну, или под его местный аналог, любой смычковый, между нами говоря, зрители разницы не заметят, — это будет очень слышно.       Сама того не осознав, она схватила первую попавшуюся под руку бумажку — вроде, ничего конфиденциального, Зубаир на ней, похоже, просто чернила расписывал, — и принялась рисовать по памяти. В этом она успела поднатореть за пятьсот лет жизни — дизайнеры многочисленных нарядов Фокалорс не могли нарадоваться на её скетчи, просто и понятно изображавшие то, что она при первой встрече описала двадцатью метафорами, пятью синекдохами и одним абсолютно неуместным сравнением.       — Вот, видите? Кожу я бы не советовала, в ней в вашем климате будет жарко, даже при условии, что сцена не под солнцем. Тогда, может, из шёлка? Он же в Сумеру есть?       — Есть, — эхом отозвался Зубаир после небольшой паузы.       До Фурины дошло, как её поведение выглядело со стороны (Бестактно! Раскомандовалась, барышня, посмотрите на неё!), и она, неловко прочистив горло, отложила карандаш, деликатным щелчком подтолкнув его к стилусу с чернилами.       — Простите.       — Это вы меня простите, — Зубаир беспомощно развёл руками. — Каролина, на вашем фоне я чувствую себя дилетантом.       — Прекратите! — слишком высоким голосом потребовала Фурина, даже вскочив. Вокруг ног мигом обвилась Кошка, запрыгнула сначала на оставленный ею стул, затем рискнула перемахнуть на стол, задев лапой чернильницу, и вздыбилась уже там, чтобы её и её огромные когти было получше видно. — Я… я просто иногда слишком увлекаюсь. Да и к тому же — Нилу ведь вам наверняка сказала, я не сама по себе всё это в голове держу, у меня был хороший учитель.       — И тем не менее. Заметить столько деталей, вписать их в контекст, предложить несколько вариантов решения проблемы — и всё за прогулку от сцены до закулисья и три минуты разговора!       Ей крайне не хватало веера, чтобы начать им смущённо обмахиваться и занять чем-нибудь руки, которые она начала нервно заламывать. Фурина усмехнулась — почти уже истерично, прямо как ненавидела делать при дворе и всё равно делала, потому что ближе к Суду уже совсем перестала себя контролировать:       — Вы мне льстите. Ничего особенного я не сделала.       — Я не могу с вами согласиться, — неожиданно твёрдо сказал Зубаир.       Это для неё тоже было в новинку. За исключением Путешественницы (противно, но ладно уж), Нёвиллетта (просто ожидаемо), Лини (…чем бы дитя ни тешилось) и Той Женщины (нет.) с Фуриной де Фонтейн просто не решались спорить, даже если эта самая Фурина была по всем фронтам неправа. Зубаир про эту славную фонтейнскую традицию не знал, а если и знал, то всё равно видел перед собой консультанта из Мондштадта.       — Ладно, давайте обсудим что-нибудь более продуктивное, — извернулась ужом Фурина. Зубаир нахмурился было, но Кошка предупреждающе процарапала ему стол — к вящему ужасу тут же схватившей её в охапку Фурины — и он сдался.       — Нилу сказала, вам нужно найти пьесу, которую вы обсуждали с другом? Мне повезло, досталась от родителей богатая библиотека, я её даже не надеюсь прочесть до пенсии. Лиюэ в ней отведён целый стеллаж. Уж если там не найдётся, то дальше только просить Академию, — они одновременно поморщились, каждый по своим причинам, — либо ехать непосредственно в Лиюэ и спрашивать местных.       — Мне даже неудобно, — совершенно не по-мондштадтски застеснялась Фурина. — В конце концов, это же ваше наследие…       — И я сам предлагаю вам им воспользоваться. Каролина, прошу, — Зубаир всё ещё слегка растерянно указал на её рисунки, — моя коллекция — это меньшее, что я могу вам предложить взамен на вашу неоценимую помощь.       Надо же, как завернул. Фурина подозрительно прищурилась, пытаясь вспомнить, не видела ли она его в составе хоть какой-нибудь из сумерских дипломатических делегаций — больно уж знакомо это прозвучало, прямо как дома.       — Спасибо, Зубаир, — сдалась она, благодарно склонив голову. — Вы меня очень обяжете.       Совсем по-фонтейнски. В Мондштадте и слов-то таких с самой революции не употребляли.       С каждым днём вдали от двора притворство давалось ей всё труднее. В конце концов, Зубаира восхитила не какая-то там придуманная пять минут назад Каролина, а забывшая где она находится Фурина, и он не выставил её прочь, не закатил глаза и не сделал всё по-своему, полностью её проигнорировав. Нилу заинтересовала не Каролина, а Фурина, перечитывавшая старые письма. Девочки позвали на спектакль Фурину, а не рассеянную сумерскую учёную...       Все эти вопросы самоидентификации не давали ей душевного покоя.       — Я рад помочь, — пожал плечами худрук. И вдруг с хорошо знакомой ей хитрецой улыбнулся: — Пойдёмте, уважаемый консультант, представим вас народу. Будем им подсказывать и добавлять про «древнюю магию»?       Ох, как ей этого не хватало!..       — Давайте сделаем чуть-чуть поизящнее. Я им лучше скажу, что я историк.       И в театре Зубаира, похоже, действительно намечается интересная история.