наше нежное безумие горит.

«...милый, мой милый. скажи своей милой, что я твой милый.» Ричард всегда знал, что ложь — то, на чем держится жизнь. Врут абсолютно все и всегда. Это — взаимовыгодная позиция, попытка удержать что-то важное. Он тоже врал: родителям, учителям, себе... Нет, с собой он всегда был честен: отвращение открытое к автоматонам имел, ставя себя выше. Принятие ситуации, казалось, облегчало жизнь. Он считал, что таким способом можно оставаться человечным, не тратя жалость на то, что живым отродясь не считается. За парту усаживается с громким вздохом, наполненным раздражением. Думать, что все вокруг — иллюзия, должно быть, удручающе. Он не думал. Ричард просто действовал, когда это позволялось родителями, когда уборщикам нужно было протестировать новую модель. Сохранив жалость, Ричард закопал ее в себе. Глубоко. С годами в сердце образовывалась черная дыра, в которую проваливалась вся радость. Рассудок, человечность, попытки понимать, что всё это — благое дело. Сейчас он тоже не думал. Он принял мысль о том, как все ужасно и что невыносимо было бы продолжать этот кошмар. На Рэна косится. Тот улыбается в ответ, наивно смотрит и машет рукой слабо. Ричард брови к переносице сволит, а затем нащупывает в кармане зажигалку. Что-то больно щемит в груди. Вздох еще один. Второй. Подступающий к горлу ком, сжатая рукой через карманную ткань зажигалка. Улыбающийся, такой лживый Рэн. Ричард знает, что ложь — во благо. Но он никогда не врал самому себе. И это является еще большей ложью. Он ненавидел всех на острове. Даже своего отца. Этот спектакль сводил с ума. Мысленно здесь все давно подохли. Запах дыма разносится по всему Университету. Ричард прикрывает глаза. Они слезятся. Голова предательски кружится, а сознание резко уносятся куда-то вдаль, размывая картину. Ричард открывает глаза. Он снова за партой, а перед ним — пустота. Никого, абсолютно никого. Стены завешаны плакатами об опасности автоматонов, о том, какой вред они наносят экологии. Он встает со стула и понимает, что чувствует ногами пол. Босой, а пол — холодный. Даже ледяной. Ричард опускает голову: он в домашней одежде и без обуви. Резкое ощущение сырости заставляет вздрогнуть. Под ногами растекается голубая жидкость, и он сразу понимает, кому она принадлежит. Медленно боком поворачивается, страшную картину для себя открывая: Рэн лежит в углу, потрепанный и разобранный на части в некоторых местах — нога, открывающая вид на повреждённые провода. Безобразное лицо, истекающее такой же уродливой кровью. Ричард пятится назад, не готовый к таким откровениям. Он хочет разрыдаться. Но первая мысль, которая его посещает: нужно бежать. Куда угодно, попытаться найти кого-нибудь из взрослых, лишь бы не видеть всего этого, не слышать. Не брать на себя ответственность. Это не шутки, не пранки, которые Ричи часто снимал. Это кошмар наяву. Он срывается с места, запинается за что-то на плитке и падает. В ушах звенит не то от страха, не то от боли. Колени ноют. Чужой голос отдается звоном в ушах. Он знакомый, до боли мягкий: — Ричи! Ричи, пожалуйста, ответь! На плечах тепло чувствует, когда руки Рэна раскачивают его слабо, с осторожностью. Тот заглядывает в глаза, а Ричарду неловко. — Я.. Я в порядке. Сглатывает, прежде, чем открыть рот снова и дать более язвенный комментарий, но Рэн тут же обнимает его, заставив руки застыть в воздухе перед собой. Рэн дышит в шею. Целый и невредимый, чертовски теплый и пахнет приятно. Ричард ненавидит его за то, что теперь зажигалка в кармане ощущается без прикосновения к ней, и более тяжелой. Напоминанием о том, что он хотел сделать. Ричард всегда будет честным с собой. Рэн отпускает его, а затем направляется к двери, то и дело повторяя, что скоро вернется с помощью и нашатырным спиртом до конца пары, что теперь они будут сидеть вместе. Ричи поворачивается к большому окну. За ним уже светлеет, и видно, как с другого конца остановки сюда собираются ученики. Противоречивость мыслей бьется в голове. Мозг воспроизводит жгучий запах бензина. Сейчас или никогда.