Мы сделали это. Перезагрузка

      Перед глазами мелькают яркие пятна — они двигаются в безумном эротичном танце, и я повторяю за ними. Все чувства обострены до предела, тело кажется невероятно лёгким и мягким, как глина — она податливо мнётся сильными руками. Громкие басы вторят ритму моего сердца, и чем сильнее оно ускоряется, тем оглушительней становится музыка. Я чувствую, как раскалённые поцелуи касаются шеи, и громкий стон сам собой срывается с губ, сливаясь с мелодией.       Ноги не двигаются, но я взлетаю по лестнице словно птица — у меня за спиной вырастают крылья. Они такие яркие, что жжёт глаза; жёлтые, розовые и голубые перья падают на пол, оставляя неоновый след. Как хлебные крошки из сказки про Гензель и Гретель. Тяжёлые ботинки грубо наступают на них, и они превращаются в сияющую пыль. Разочарованно вздыхаю, и мой вдох ловят чьи-то губы. Я не вижу лица — оно размыто, словно кто-то его заблюрил на фотошопе. Его дыхание пахнет водкой, сахаром, и мне в рот стекает приторная карамель.       Вдруг земля исчезает под ногами, и я падаю. Так долго, что теряю счёт времени. В глазах плещутся звёзды — тянусь к ним рукой, и спина касается чего-то мягкого. Кровать. Или поле, покрытое пухом. Я тону в нём, становится очень жарко. Мои мысли услышаны, и рубашка исчезает с плеч. Потом и топик. Но я же не хотела его снимать… Моё сознание, плывущее по течению, начинает тонуть и барахтаться.       На ноги опускается неподъёмная плита, она обездвиживает. Чьи-то руки хватаются за мою грудь. Холодные мокрые пальцы причиняют боль, и я отталкиваю их. Выходит слабо. Калейдоскоп из цветных пятен перед глазами начинает вращаться. Быстрее. Быстрее. Ещё быстрее. Кровать подо мной куда-то исчезает, и я снова падаю в пустоту. И вот теперь мне страшно. Мир вокруг вертится, больше не видно звёзд. Меня окружают уродливые смеющиеся лица — они искажаются в кривых зеркалах, плавятся, и с них капает воск. Огромный красный дракон открывает пасть, и я кричу.       — Сука, да замолчи!       Шлепок. Резкая боль. Рот наполняется привкусом железа. Кровь. Как же больно.       — Слезь с неё.       Плита на ногах исчезает. Снова звук удара, но мне уже не больно. Пелена перед глазами слегка рассеивается, и я вижу вращающийся потолок комнаты, подсвеченный жёлтым. Я знаю, что надо уходить. Опасность! Скатываюсь на пол, и голову пронзает тупая боль — я обо что-то ударилась.       Тихий голос обволакивает тёплым одеялом, и меня снова касаются руки. Но уже другие. Они тёплые, мягкие и не причиняют мне боли. Прохлада металла колец посылает по всему телу табун мурашек. Пытаюсь разглядеть лицо, но мир снова застилает пелена, и я падаю в пропасть.

4 февраля 2024 года

      Телефон, лежащий под подушкой, назойливо звенит и умолкает. Я со стоном переворачиваюсь на спину и с трудом разлепляю глаза. Зелёные флуоресцентные звёзды на потолке плывут в тошнотворном танце, и я жмурюсь, потирая липкие веки. На пальцах остаются следы красных теней и ошмётки туши. Чёрт, я легла спать, не умывшись.       Носа касается аромат лавандового кондиционера, исходящий от свежевыстиранного постельного белья. Из-за приоткрытой балконной двери доносятся звуки улиц. Ужасное видение оказывается всего лишь ночным кошмаром, и сжатая грудная клетка расслабляется. Голова кружится, но я всё равно сажусь, откидывая в сторону одеяло. На мне вчерашняя одежда.       Подушка снова заходится вибрацией, и я протягиваю руку, чтобы достать телефон. Глаза не различают даже очертания обоев, не то, что мелкие буквы, исполосовавшие экран. Решаю, что сперва следует выпить воды и умыться, а потом отвечать на безумное количество сообщений, пришедших за ночь.       Я прикладываю титанические усилия, чтобы поднять деревянное тело с кровати, выбраться из комнаты и почти ползком добраться до кухни, держась за стены. От каждого движения тело сводит судорога, а колени подкашиваются — не мучай меня смертельная жажда, я бы осталась лежать медузой в коридоре, высунув язык и закатив глаза.       В квартире тихо и темно — отца нет дома, никто не раздвинул шторы. Механизм щёлкает, когда я дёргаю за цепочку — жалюзи поднимаются, и в кухню проникает слабый свет. Сперва кажется, будто на дворе раннее утро, но потом я замечаю пустую парковку под окнами, бросаю взгляд микроволновку с зелёным циферблатом и тихо вздыхаю — давно перевалило за полдень.       Вода тихо журчит, набираясь в большой стакан, и я залпом осушаю его. Тянусь за вторым. Горло раздирает сухость, губы потресканы и обожжены крепким алкоголем. Во рту словно пустыня Сахары. А ещё отчего-то саднит внутренняя сторона щеки. В голове что-то скребётся изнутри, царапая когтями стенки черепа.       Выдавливаю на руку две таблетки обезболивающего, запиваю новой порцией воды и сползаю на пол. Прохлада плитки приятно холодит, и я вытягиваю ноги. Вижу только один носок, второй где-то успешно просран. Мне становится нехорошо — я ещё никогда не возвращалась с вечеринки в таком состоянии. Да, ползла, да, голосила пьяные песни, да, падала с лестницы, но все вещи всегда были при мне, а тело не ощущалось как после трёхдневного обряда экзорцизма. По мне будто проехались трактором, нет, целым железнодорожным составом.       Пытаюсь вспомнить, как добралась до дома, но в голове сидит огромная макака и долбит друг о друга тарелки. Перед глазами без остановки пляшут пятна из кошмара. Кухня кружится, и я жмурюсь, пытаясь прогнать тошноту, подступившую к горлу. Но желудок отказывается принимать всю желчь обратно, и я на негнущихся ногах несусь в туалет. Залетаю, с грохотом падаю на колени перед унитазом, и меня выворачивает.       Видимо, моя душа задолбалась находиться в этом теле, потому что то, как она пытается вывернуться наружу вместе с желудком, — издевательство. Руки, цепляющиеся за белоснежный ободок унитаза, дрожат от напряжения. Меня продолжает полоскать, пока не появляется чувство отвратительной пустоты внутри. Вытираю рот ладонью и откидываюсь спиной на тумбу раковины. Горло нещадно жжёт, по щекам текут слёзы — ещё никогда не чувствовала себя так паршиво. А ведь я вчера даже не дошла до своего потолка в выпивке. Однако у меня напрочь отшибленная память и тотальное отравление организма.       В коридоре звучит хлопок входной двери, и я пытаюсь подняться на ноги, чтобы привести себя в порядок и не встречать отца со смены на карачках перед унитазом. Но тело решает иначе — желудок скручивает судорога, и меня выворачивает по-новой. Слышу приближающиеся тяжёлые шаги и пытаюсь взмахнуть рукой, сказать, чтобы папа не заходил, но не выходит.       Большие ладони заботливо убирают мои волосы с лица, собирая в хвост, и мягко гладят по спине, пока из меня выходит всё, что я влила в себя ночью.       — Ты как?       Я демонстрирую большой палец, не поднимая головы.       — Просто охренительно.       Папа помогает подняться, и если бы не его крепкая рука, я бы не устояла на трясущихся ногах и рухнула на пол, разбив голову об унитаз или плитку. Прохладная вода, льющаяся на руки, понемногу приводит в чувство; хлопаю себя по щекам и поднимаю голову. В зеркале на меня смотрит посеревшее, с оттенками зелени, худое лицо, под голубыми глазами красуются чёрные пятна туши вперемешку с красными кляксами от теней. Нос усеян блёстками, а губы походят на два пельменя. Такое чувство, что я закачала в них филлер, а потом целовалась с кем-то до тех пор, пока меня не вырубило. Светлые волосы, достающие до лопаток, всклокочены и спутаны, будто я с кем-то дралась за бутылку водки. Не могу больше смотреть на свой отвратительный внешний вид и отворачиваюсь.       Отец глядит на меня сверху вниз и едва сдерживает улыбку — на его щеках проступают ямочка.       — Твоя дочь чуть душу в унитаз не смыла, а ты смеёшься? — возмущаюсь, едва ворочая отяжелевшим языком. Выключаю воду и пытаюсь встать прямо. Отчасти получается, но только потому, что отцовские руки продолжают меня придерживать.       — Прости, но это правда немного смешно. — Он сдаётся и расплывается в усмешке. — Когда я зашёл, то подумал, что из тебя изгоняют демонов.       — Что ж, — мы медленно движемся в кухню, и я падаю на стул, опуская тяжёлую голову на стол, — это было близко к правде. Не помню, когда мне было так паршиво.       — Когда я в старших классах напился до такого же состояния, то перепутал кошачий лоток с унитазом и нассал в него. — Папа ставит передо мной стакан воды, и я с жадностью припадаю к нему сухими губами. — Мне казалось, что ты свою норму знаешь.       — Знаю, — киваю я и вытираю губы рукавом рубашки, — но вчера что-то пошло не так.       Я не решаюсь сказать папе, что выпила вчера не настолько много. Но кто знает, вдруг всё было не так, как я запомнила.       — После того, как ты украла у Кисловых фикус с балкона, я думал, что подобное больше не повторится.       — Заткнись, — бухчу я, выставив указательный палец, — ты обещал никогда не говорить об этом. Киса до сих пор припоминает эту историю.       А, если быть точнее, завидев любое растение в кадке в радиусе пятисот метров, он бросается к нему и со страдальческим выражением на лице умоляет не покушаться на святое. Идиот.       — Молчу-молчу. — Папа «застёгивает» рот на молнию и бросает невидимый ключ себе за спину. — Кстати, ты забыла закрыть входную дверь.       — Разве? — вскидываю я брови, уставившись на родителя, вынимающего из морозильника замороженные котлеты.       — Мхм, — кивает он. Бросив пакет на стол, он опирается корпусом на тумбу и, сложив руки на груди, недовольно произносит: — Наверное, я должен радоваться, что ты не оставила её открытой и не отключилась на коврике?       — Да брось, — морщусь я и потираю ноющие виски. — Никогда бы так не сделала.       — Про дверь я думал также.       В ответ я молчу. Отец прав. В моей жизни существуют три правила, соблюдать которые необходимо под страхом смертной казни: смывать макияж перед сном, запирать двери на все замки и никогда ничего не брать у незнакомцев. Два из трёх главных правил я умудрилась нарушить за один раз. Почти рекорд.       Внезапно в голове что-то щёлкает, и перед глазами, как в свихнувшемся калейдоскопе, проносится воспоминание. Вот я пью пиво с грейпфрутом из банки, затем прячу её на кухне среди посуды и бегу на второй этаж в туалет. После возвращаюсь и допиваю свой напиток. Меня не было от силы пять минут, ничего не могло произойти.       Или могло?       Мороз бежит по коже, и я невольно вздрагиваю, поёжившись. Я же пила не так много, да и только пиво. Не могло меня так унести до потери памяти. Снова вспоминаю дурной сон и пасть дракона. Ледяные грубые пальцы и сменившие их тёплые нежные, с металлическим холодом колец. Привкус железа во рту и саднящая щека. Тяжёлый язык. Поморщившись, я хватаюсь за скулу и понимаю, что она действительно болит как от удара.       Отец, заметив смену эмоций на моём лице, хмурится.       — Ты чего?       Вздрогнув, я опускаю ладонь на стол и с улыбкой пожимаю плечами.       — Просто представила, что могло бы быть, дёрни кто чужой дверь. О-ой был бы.       — Гони прочь эти мысли, — сердито отвечает отец и почёсывает щетину на подбородке. — Обошлось — и славно. Но больше так не делай.       — Не буду, — искренне обещаю я.       В жизни не оставлю напиток без присмотра. Ни-ко-гда.       — Как матч прошёл? — решаю переключить я отцовское внимание, вспомнив, что он только что вернулся из мини-командировки: возил свою малышню на товарищеский матч с командой из Судака.       Улыбнувшись, папа пускается в рассказ, выворачивая котлеты из пакета. Выглядит он, пусть и уставшим с дороги, но довольным. Его мелочь разнесла в пух и прах Судаковых «Щук». Он всё ещё одет в тренерский костюм, а свисток на шнурке болтается при каждом шаге. Высокий, широкоплечий, способный одним ударом отправить противника в нокаут Артур Чехов даже в нашей огромной кухне кажется нереально большим. Как сказала однажды Анжела — мой папа своей энергетикой и харизмой заполнит даже Олимпийский.       Я пытаюсь сконцентрироваться на отцовском рассказе, но мысли путаются в голове вязким протухшим киселём. Пытаюсь задержать на лице папы взгляд, но он неумолимо съезжает, и я вздрагиваю, когда подбородок врезается в грудь. Для родителя это не остаётся незамеченным. В карих глазах вспыхивает волнение.       — Выглядишь совсем паршиво, — не скрывает он того, о чём думает. — Прими душ и ложись спать. Ты похожа на выбравшееся из преисподни чудовище. И возьми в аптечке аспирин.       — Я уже выпила обезболивающее, — вяло отзываюсь я, сползая со стула. — Что-то не очень помогает.       — Душ и хороший сон приведут тебя в чувство. — Папа обходит стол, хлопает меня по плечу и выталкивает в коридор. Затем резко останавливает и вынуждает посмотреть на него, коснувшись пальцами моего подбородка. — Это что?       — Что? — эхом отзываюсь я, чувствуя, как сознание медленно утекает прочь. Даже нет сил возвращать его назад. В горле снова сушит, и я невольно стискиваю зубы, громко скрипнув ими.       — У тебя щека опухла.       Как в замедленной съёмке, я вскидываю руку к лицу и вспоминаю звук пощёчины. Хлёсткий. И как зубы прокусывают внутреннюю сторону щеки.       — В косяк, наверное, врезалась.       На лице родителя читается недоверие. Нет, не так. Он всем своим видом показывает, что видит моё враньё. Поэтому я спешу его успокоить, чувствуя, как ложь горечью растекается на языке:       — Да брось, всё нормально. Ты прав: надо принять душ и поспать.       Папа ничего не отвечает, но всё же провожает меня до комнаты. Я буквально слышу, как вращаются шестерёнки в его голове. Но он так ничего и не спрашивает и выходит, тихо затворив дверь в комнату. Я мешком падаю на кровать и утыкаюсь лбом в подушку.       В комнате жарко и воняет, и я морщусь, почувствовав новый приступ тошноты. Поднявшись с кровати, ковыляю от усталости к балкону и широко распахиваю дверь. Вижу вдалеке кромку чёрно-синего моря и сразу становится чуточку легче. Небо над Вятом заволокло низкими тучами, и я кожей чувствую разряженный приближающейся грозой воздух. Улица пахнет мокрым асфальтом, влажной холодной землёй и солью. Тяжёлая влажность оседает на коже и волосах, заставляя пряди у лица слегка завиваться.       Вынув чистую одежду и полотенце из шкафа, волочу ватные ноги в свою ванную комнату. Когда-то наша квартира была как у всех — один санузел на всех проживающих, — но после того, как соседи, отчаявшись продать свою халупу, сделали выгодное предложение, мой отец и Татьяна Леонидовна, ещё одна соседка, выкупили квартиру и поделили пополам. Снесли одни стены, воздвигли другие, и теперь у меня есть своя собственная ванная комната, где каждый сантиметр полочек и ящичков принадлежит только мне. Девичье счастье.       Стараюсь не смотреть на своё паршивое отражение в зеркале и берусь за пуговицы на рубашке. Пальцы плохо слушаются, рот сковывает от долгого зевка, да так, что челюсть щёлкает. Добравшись до пуговицы на груди, застываю, пораженная внезапной догадкой. Я же уходила вчера из дома в топе под рубашкой!       Прильнув к зеркалу, оттягиваю в сторону полы одежды и вижу под ней… ничего. Только голая грудь. Голова, которую всё не оставляет тупая боль, отзывается новым спазмом, и меня клонит в сторону. Я хватаюсь за стену и выхожу, почти выползаю, в комнату. Рыщу по ней глазами и нахожу свой рюкзак у изножья постели. Он лежит аккуратно в углу — то есть так, как я его никогда не оставляю. Обычно он валяется под столом, посреди комнаты или, в лучшем случае, висит на двери.       Упав на пол рядом, я тяну молнию и, не церемонясь, вываливаю содержимое. Кошелек, чёрные очки, мне не принадлежащие, помада, записная книжка, пара мятных леденцов, электронная сигарета, зажигалка и топ. Он вываливается последним, опустившись на гору вещей аккуратно сложенным квадратом. Смотрю на него как на пришельца. Неужели я сама разделась?       Калейдоскоп яркий воспоминаний подсказывает, что нет. Не сама. Но вспомнить, кто это сделал, не могу. Напрягаюсь, пытаюсь выудить из звенящей головы хоть что-то, но та отзывается ещё одним приступом боли и, оцепенев, я припадаю лбом к прохладному дереву кровати.       Рука сама тянется к заднему карману джинс и нащупывает пустоту. Я хмурюсь и, оторвавшись от кровати, шарю глазами по полу в поисках телефона. Чёрт, да куда он подевался?       Приглушённая вибрация едва слышно звучит из-под подушки, и я, с трудом поднявшись на ноги, выуживаю мобильный. Он, словно бы почувствовав, что я обратила на него внимание, принимается с утроенной силой пищать и повизгивать, подмигивая уведомлениями. Перед глазами плавают мушки, какие-то сеточки, и я, оторвав взгляд от телефона, смотрю на стену, шумно сглатывая подступающую тошноту — вновь ощущаю это мерзкое прикосновение чужих липких рук на своей груди.       Ноги подрагивают, и я кулем опускаюсь на кровать, заваливаясь набок. Подношу телефон к лицу, срабатывает разблокировка, и я принимаюсь читать строку уведомлений. Почтовая рассылка, отметки из Инстаграма, смс-спам, сообщения из мессенджеров и иконки фотографий из чата с подругами. Касаюсь дрожащим пальцем последнего окошка, и на экране появляется переписка.       Рита Усик: Сука, если я снова накидаюсь как вчера, убейте меня!       Лол Кек: Заткнись, ты так говоришь каждый раз. А потом видишь виски и нажираешься как свинья.       Рита Усик: Сама ты свинья, Гараева.       Анж: Девочки, ну вы чего! Вы обе — два самых симпатичных поросёнка на свете! Не ссорьтесь!       Лол Кек: Бабич, тебе жить надоело?       Крис: Вы видели сторис Локонова? Думаю, после такого вы все должны бросить пить. Я серьёзно.       Рита Усик: Сука, у меня глючит, скиньте кто-нибудь сюда!       Я открываю вложенные файлы, отправленные Кристиной два часа назад. На них Лола с Ритой устроили твёрк на бильярдном столе, а я в чёрных очках, сдвинутых к самым бровям, с невозмутимым выражением лица швыряю в них фальшивые деньги. На других мы с Анжелой стоим в мостиках на руках, и незнакомые парни заливают нам в рты шампанское из бутылок. Телефон с глухим стуком падает на кровать, и я прячу лицо в ладонях. Как же стыдно! Мы, вроде, не делали ничего такого, но отчего-то все равно некомфортно, как будто я танцевала на пилоне без трусов.       Беру мобильник в руки и подрагивающими пальцами набираю сообщение:       Я: После такого предлагаю добровольно сослаться на северный полюс к пингвинам.       Крис: Пингвины не обитают на полюсах.       Я: Иди в жопу, Крис, по-братски.       Я: Хотите прикол? Я ничего не помню со вчерашнего вечера. Кто из вас отвез меня домой?       Крис: Не знаю.       Я: То есть как?       Крис: Я уехала самая первая, предлагала тебе поехать со мной, но ты отказалась.       Рита Усик: Ты же с каким-то парнем ушла в комнату, не помнишь что ли?       Я: Боже, нет…       Лол Кек: Бедняга! Трахнуть девушку, а она даже не вспомнит об этом! Уверена, что секс был говно. Говно же, Оль?       Я: Не отшиби мне память, я бы тебе ответила. А что за парень-то хоть был?       Рита Усик: Понятия не имею, я в тот момент была занята тем, чтобы не дать одному кретину сунуть свой раздвоенный язык мне в глотку.       Лол Кек: Раздвоенный?! Ты дура, чтобы отказываться?       Рита Усик: У него нога тоньше моего бицепса, в жопу дрыщей.       Лол Кек: Где-то в сторонке плачет один Мел.       Будь Лола рядом, я тотчас бы её и пнула. Но в комнате я одна, поэтому приходится написать подруге в личном чате, что она сука. Лола это сообщение благополучно игнорирует.       Я: А можем мы позже обсудить дрыщей и их раздвоенные языки? Я не могу вспомнить, как вернулась домой.       Крис: Да что гадать? Тот парень тебя и отвёз, наверное. Проверь, номер телефона или записку не оставил?       Записки нет, как и новых контактов. Голова продолжает звенеть как церковный колокол, чувство полного истощения сковывает мои движения и даже мысли. Хочется свернуться калачиком и заснуть. Я словно всю ночь готовилась к марафону, пробежав километров двадцать без остановки.       Всего на пару минут откидываю голову на подушку. Сейчас, немного приду в себя и сразу всё вспомню.       Сознание медленно утекает, нет сил его ловить, щипать себя. Веки опускаются, подрагивая. В правом глазу неприятно дёргается нерв, и я быстро моргаю. Перед глазами пляшут цветные пятна вперемешку с тёмными кляксами, плавающими где-то в периферии зрения. Взгляд опускается на кучу вещей на полу, и я подскакиваю как ужаленная, напрочь забыв про сон. Ключей нет!       Путь из комнаты в прихожую даётся мне с трудом, но я упрямо волочу ноги и, стараясь идти ровно, прохожу мимо кухни, где шумит кофемашина, распространяя по квартире запах молотых зёрен, и стук ножа о деревянную дощечку. Папа бодро напевает гимн «Чёрных котов», хоккейной команды Вята. Прошмыгнув незамеченной, я расслабляюсь; плечи опускаются, и я цепляюсь ладонью за стену.       В вазоне с крышками от бутылок с пивом лежат только отцовская связка с брелком «Лучший папа на свете» и ключ от автомобиля. Опускаюсь на колени и ладонью шарю за тумбой — вдруг упали. Но собираю только щедрый слой пыли, до которого не достает швабра. Или мы плохо стараемся во время генеральной уборки. Вытираю грязную ладонь о бедро и выпрямляюсь.       Рыжий лисий хвост висит у меня перед глазами на ключнице — самой обыкновенной дощечке, криво прибитой к стене, с крючками, предназначенными для того, чтобы на них вешали полотенца. Кажется, это чудо повесил еще прадед Чехов. Связка моих ключей мирно висит на крючке, и только искусственный хвост медленно раскачивается от гуляющего по квартире сквозняка. Цепляю колечко пальцем и приближаю ключи к лицу, будто если на них внимательно посмотреть, они сразу выложат мне всю подноготную о вчерашнем вечере. Но ключи, конечно же, молчат. Очевидно, что их повесила не я. Как и папа, я бросаю свою связку в вазу с крышками, потому что… Ну, просто? Так удобнее.       Бросив ключи на место, медленно бреду в комнату, собирая в голове всё, что помню. Вот только парадокс — я почти ничего и не помню. Такое чувство, что кто-то дал мне собрать пазл без итоговой картинки и с потерянными деталями, которые ещё и искать надо чёрт знает где.       Заперев за собой дверь, я беру в руки телефон, на который пришло ещё несколько сообщений из чата с подругами. Пролистав несколько диалогов, я отрываю тот, в котором есть все девчонки, кроме Кристины. Он называется «Четыре подруги Иисуса» в честь Ритиного хомяка Иисуса. Хомяк уже года четыре как мёртв — умер от ужаса, когда рядом с ним чихнул дед Грошевой, — но чат жив и пока не собирается менять своего названия.       Нижняя губа дрожит, пока пальцы едва попадают по сенсорной клавиатуре.       Я: SOS! Кажется, меня пытались изнасиловать на вечеринке.

***

      Я наспех принимаю контрастный душ, порывами горячей и холодной воды приводя себя в чувство. Это срабатывает, и из душевой кабины я выбираюсь уже с просветлевшей, но всё ещё больной головой. Из динамика телефона, лежащего на стиральной машине, доносится жутко злой голос Лолы:       — Вы свидетели моему обещанию: я убью этого урода.       — Это само собой разумеется, Гараева, — фыркает Рита. — Но давайте хотя бы сейчас не нагонять жути. Оль, ты как?       Я заворачиваюсь в полотенце, как в детстве, с головой и плюхаюсь на опущенную крышку унитаза, подхватывая телефон влажными руками. На экране виднеются лица подруг: Лола в наушниках, одной рукой держит мобильник, второй возит шваброй по полу; Рита красится перед зеркалом, пряча следы алкогольной ночи под консилером, а Анжела, укутавшись в тёплый плед, сидит в кресле-качалке на участке, покачиваясь с чашкой чая в руке. Все трое выглядят обеспокоенными и ждут моего ответа, поэтому я спешу улыбнуться.       — Всё хорошо. Ну, — запинаюсь и щёлкаю пальцами, — бывало и лучше, но… Переживу, короче.       — Никаких переживу, — огрызается Лола и выпускает черенок швабры. Та грохается на пол, а сама Гараева плюхается на больничную койку. — Надо наказать эту хуястую тварь.       — Как мы это сделаем? — интересуется Анжела, хлюпая чаем. — Мы же даже не знаем, кто это был. Оль, а ты уверена, что… — Подруга мнётся, но всё же выдаёт: — Что ничего не было?       — Бабич, а ты, когда трахаешься со своим мистером Икс, чувствуешь что-нибудь на следующее утро? — спрашивает Лола, уставившись на экран, немигающим взглядом.       Анжела заметно краснеет и вовсе не от холодного февральского ветерка, треплющего её каштановые вьющиеся волосы.       — Ну, да…       — Тогда не задавай тупых вопросов, — отрезает Лола и суёт в рот сигарету.       — В больнице можно курить? — интересуюсь я, глядя на то, как подруга щёлкает у лица зажигалкой.       Лола оглядывается, после чего поднимается с кровати, распахивает настежь окно и высовывается из него.       — А я, считай, на улице.       — Давайте вернёмся к событиям вчерашнего вечера, — прерывает нас Рита, закончив со стрелками на веках. — Что ты помнишь?       Я напрягаюсь, пытаясь выудить из памяти что-то толковое.       — Смотри, не пукни, — хихикает Гараева, выпуская в камеру серо-голубой дым.       — Заткнись, — хором отвечаем мы, на что Лола вскидывает ладонь с сигаретой, зажатой между пальцев, и кивает.       — Понимаете, я ничего толком и не помню, — принимаюсь путано объяснять я, запинаясь. — Вот мы пришли к Локону, Ушастый облил пивом платье Лолы…       — Урод, — буркнула Гараева.       — Да ты когда-нибудь заткнёшься? — возмущается Рита.       Я вклиниваюсь быстрее, чем Лола, открыв рот, решает ответить Грошевой.       — Я помню, как поставила своё пиво и отлучилась на пять минут в туалет. Всё, после этого полная амнезия и какофония бредовых образов перед глазами.       — Ты ёбанутая? — спрашивает Лола, спустя минутное молчание, и щелчком пальцев выкидывает бычок из окна. — Как ты додумалась оставить свой напиток?       — Я подумала, что в доме Локона ничего такого не случится, — предпринимаю я жалкие попытки оправдаться и опускаю глаза на концы банного полотенца. — Меня не было всего ничего.       — Бля, Оль, — вклинивается Рита, — я знаю, как ты ссышь после пива. Минут десять на унитазе зависаешь. Так что про своё «всего ничего» рассказывай кому-нибудь другому.       — И не могло тебя от одного пива так разнести, — задумчиво произносит Анжела, постукивая нюдовыми ноготками по кружке. — Туда точно что-то подсыпали.       — Ебать ты Шерлок, — в притворном восхищении присвистывает Лола, но Анжела не обращает на подъёбку никакого внимания — мы все привыкли к тому, что Гараева не умеет общаться как нормальный человек. — Очевидно, что сыпанули. Вопрос только: кто?       — Хуй в пальто, — мрачно изрекает Рита, и её слова отзываются новым приступом тупой боли в висках.       Я морщусь и потираю пальцами влажную после душа голову.       — Оль, — негромко зовёт Анжела, и я понимаю нервно подрагивающие веки, — выглядишь неважно. Ложись и поспи.       — Да, — киваю я, — ты права.       — Хочешь, я со смены сбегу? — спрашивает Лола, с грохотом закрывая окно. — Принесу твоих любимых морских гадов.       — Звучит заманчиво, но не стоит, — отвечаю я, посылая подруге слабую улыбку. — Если сбежишь ещё раз, тебя точно уволят.       — Да и хер с ним, — лениво отзывается подруга, поднимая с пола швабру. — Давно хочу бросить эту ёбаную работу. Сил уже нет ссаньё за бабками убирать.       — И всё равно, — качаю я головой, поднимаюсь на ноги и, отложив телефон на стиральную машинку, принимаюсь одеваться. — Да и отец уже вернулся, так что я не одна.       — О, — оживают девчонки, — крутяк!       — Ты ему расскажешь о случившемся? — спрашивает Анжела.       — Нет, — выдыхаю я, бросая полотенце на сушилку и беря телефон в руки. — Если он узнает, то весь город на уши поставит. Хочу сама со всем разобраться.       Толкнув дверь спиной, я выхожу в комнату и испуганно вздрагиваю, увидев на кровати растянувшееся во всю длину тело. Каштановые вьющиеся волосы растрёпанной копной лежат на подушке, а пронзительные карие глаза, обрамлённые чёрными ресницами смотрят прямо на меня.       — В смысле сама? — возмущается Лола. — А мы?       — Ладно, всё, мне пора, — спешно говорю я, перебивая подругу, чтобы она не наговорила лишнего. — Я потом напишу, пока.       Девочки не успевают ничего ответит, удивлённо вскинув брови, как я жму красную кнопку и отсоединяюсь от группового звонка.       — Ты опять это сделал, — недовольно буркаю я, опуская телефон на письменный стол.       — Ага, — ничуть не смутившись, отвечает Киса, укладывая ногу на ногу и шевеля пальцами в чёрных носках, к пяткам которых прилипла какая-то белая пыль. — Я верен своим привычкам.       — Ну точно, — фыркаю я, подходя к зеркалу и взъерошивая мокрые волосы. — Это твои дебильные привычки. Если отец узнает, что ты опять повадился забираться ко мне через балкон…       — Что значит «опять»? — Вижу в отражении, как Киса удивлённо вскидывает тёмные брови. — Я и не переставал.       — Вот только он думает иначе.       С Кисой, а точнее Иваном Кисловым, мы дружим с незапамятных времён. Страшные цифры — тринадцать лет. Это же больше половины моей жизни! Но когда вспоминаю, что за фрукт этот Кислов, становится ещё страшнее. Живём мы на одной лестничной клетке, в соседних квартирах. Более того, наши балконы разделяет стена, которую Киса не боится преодолевать на высоте пяти этажей. Но, как любит говорить сам Ваня, ещё никогда в этом деле он не совершал ошибок. Конечно, ведь одна ошибка будет стоить ему жизни.       Папа ненавидит Кисловскую привычку шастать по балкону, ведь ему нужно всего-то выйти из одной квартиры, сделать два шага и войти в другую. Но Киса был бы не Кисой, слушай он полезные советы и здравые аргументы.       Телефон на столе вибрирует и открывает сообщение, когда сканирует моё лицо. Лола пишет в личном чате.       Лол Кек: Дай угадаю: Кислов припёрся?       — И с чем ты там собралась сама разбираться? — как бы невзначай интересуется Киса. От скуки он выдвигает ящик моей тумбочки и принимается там шариться, наполовину свесившись с кровати. — Ты пидружкам своим так сказала.       Я закатываю глаза и прищёлкиваю языком. Вечно он в своём репертуаре мудака.       — Хватит их так называть. — Подхожу ближе и резким движением босой ноги задвигаю ящик обратно. Киса едва успевает одёрнуть пальцы. — И прекрати шариться по моим шкафам.       — Да больно надо, — фыркает парень и падает спиной обратно на кровать, подкладывая под голову руки. — Мрак сплошной: ни секс-игрушек, ни косяков. Даже презиков нет. Ты скучная, Чехова.       — Зато не удивлюсь, — отвечаю я, разбрызгивая над головой спрей для волос, — если в твоём шкафу найдётся килограмм кокса, два пистолета и ключ от вертолёта. — Обернувшись, бросаю парню ехидную усмешку. — Ты же у нас такой весёлый и непредсказуемый.       Киса шевелит носом и шумно втягивает воздух.       — Я чую запах плохо скрываемого сарказма.       — Правда? — вскидываю я брови и пожимаю плечами. — Странно, я ведь и не пыталась его скрыть.       — Так о чём вы пиздели? — Киса вновь возвращается к теме, с которой я тщетно попыталась съехать.       — Подслушивать нехорошо.       — А я и не хороший.       — Это точно. — Замечаю выжидательный взгляд и вздыхаю, закатив глаза. — Да ни о чём таком. Просто девичьи сплетни.       — Люблю сплетни. — Киса укладывает ногу на ногу, устраиваясь поудобнее среди множества подушек. — Рассказывай.       Я судорожно шарюсь в памяти в поисках чего-то безопасного, что можно скормить Кислову, и он не заподозрит подвоха. Нельзя говорить правду, этот поехавший вздёрнет каждого парня в городе, пока не найдёт того самого. Мысль приходит внезапно. Проще рассказать эту новость сейчас, всё равно завтра это уже многим станет известно.       — Мы с Валей расстались.       Киса так резко садится на постели, что я едва не роняю баллончик спрея на пол, и смотрит на меня охреневшим взглядом.       — Чё, внатуре? — В его голосе звучит недоверие. — Прям насовсем, что ли?       — Ну, да. — Я ставлю спрей на стол и берусь за расчёску, чтобы расчесать влажные пряди. — Что тебя так удивляет?       — Да вы ж такие сюсю-мусю были. — Киса кривится в отвращении. — Аж тошнило. Вот и неожиданно.       Я не отвечаю и тихо радуюсь, что Киса поверил, будто моё расставание с парнем и есть тема разговора с девчонками.       — Мне сделать вид, что я расстроен, или сразу понятно, что это охуенная новость? Хотя, — он небрежно отмахивается, — похуй. Это реально хорошая новость.       — Ты же даже не знаешь причин.       — Он тебя обидел?       — Нет.       — Тогда вообще похуй, — отрезает Киса и падает спиной на кровать, прижимая подушку с дракошей к груди. — Больше не буду видеть его рожу — кайф. Повод бухнуть! Пиво есть?       — Можешь спросить у бати, — хмыкаю я и потягиваюсь, разминая ноющую шею.       С Валей мы встречались почти полгода, и за это время Киса так и не смирился с тем, что этот парень неизменно присутствует в моей жизни. Можно было понять его возмущения или психи, будь я той самой девушкой, которая из-за и ради бойфренда кидает друзей, но в моём случае всё иначе. Порой Вале приходилось мириться с тем, что я пропадаю в компании лучших друзей и срываюсь с места по первому же звонку кого-то из пацанов или девчонок.       Но Киса и Валя невзлюбили друг друга с первого взгляда. Кислов бесконечно отпускал ехидные комментарии, саркастичные выпады, а Святов, не привыкший к такому общению, грубо огрызался. Приходилось постоянно разводить их по сторонам, чтобы однажды они попросту не подрались. Поэтому очевидно, что Киса рад моему расставанию. Валю он почти что ненавидит. Хотя другие ребята относятся к нему нейтрально. Однако меня раздражает, что они постоянно шли на поводу Кислова и даже не пытались подружиться со Святовым.       — А ты можешь принести? — лыбится Киса и строит глазки, будучи уверенным, что его мордочка Кота из Шрека прокатит. Не прокатит, я не ведусь на Кисловские штучки. Меня даже раздражает, что всё это называется Кисловскими штучками.       — Сам сходи, — фыркаю я и присаживаюсь перед тумбочкой, чтобы вытащить зарядку для телефона. — Тебе для каких вещей две ноги даны?       — Чтобы ссать стоя, — лениво отвечает Киса, широко зевая и не закрывая рот. — Можно даже писюн не держать — ноги пошире расставляешь и в пояснице выгибаешься.       — Фу, — морщусь я и качаю головой, ставя телефон на зарядку. — Ты не просто мерзкий. Ты мерзкая мерзость в квадрате.       — А ты тупо завидуешь. — Киса переворачивается на бок, подставляет руку под голову и наблюдает за тем, как я, сидя на полу в позе лотоса, убираю разбросанные вещи обратно в сумку. — У тебя-то писюна нет.       Расположив «склерозник» на коленке, я заглядываю в расписание пар на телефоне и выписываю список дел на неделю, сверяясь с перечнем заданий, выданных на дом.       — Хочешь сказать, — хмыкаю я, вычёркивая из плана «Расстаться с парнем и не быть при этом конченой сукой», — ты был бы рад, будь у меня писюн?       Киса в задумчивости молчит, затем выдаёт:       — Нет, пожалуй, нет. Я всё ещё питаю надежд помацать тебя за сиськи.       — Только в твоих снах, Кислов.       — Думаешь, в моих снах я занимаюсь такой скучной хуетой, как мацание сисяндр? — парень надменно фыркает. — Камон. В моих снах мы там уже по полной…       Нахмурившись, я бросаю на друга недовольный взгляд, и он тут же выставляет руку в примирительном жесте.       — Ладно-ладно, согласен. Перегнул. Щелчок Таноса всё обнулит. — Киса громко щёлкает пальцами, встряхивает чёлкой и широко улыбается. — Так, на чём мы остановились?       — На том, что ты дебил, — ворчу я, захлопывая «склерозник». Поднявшись, бью Кису по заднице блокнотом, и, сунув его в рюкзак, взмахом руки приказываю парню отодвинуться к стене, на что он качает головой.       — Сама лезь к стене.       — У меня телефон на зарядке стоит.       — И пусть стоит. А ты ложись.       Я молча смотрю на друга, уперев руки в бока, и нетерпеливо постукиваю босой ногой по полу. Киса же нагло тянет губы в усмешке и потягивается на кровати, цепляясь руками за изголовье. Слышно, как хрустят его позвонки. Чёрная мешковатая футболка задирается, и я вижу татуировки на животе, косые мышцы пресса и тёмные волоски, от пупка уходящие под резинку серых штанов. Кислов мычит, зажмурив глаза, и ёрзает на постели, укладываясь поудобнее, а штаны сползают ещё ниже. Я поспешно отвожу глаза.       Пусть с Кисловым мы и просто друзья, но я могу, нехотя, признать, что он чертовски хорош. Выглядит, как тот самый парень-плохиш из любовных драм, где героиня между ним и хорошим мальчиком неизбежно выбирает ходячую взрывоопасную проблему.       Высокий, худощавый, но при этом подкачанный, он притягивает к себе взгляды изрисованными чёрными чернилами руками. Мелкие хаотично разбросанные рисунки тянутся от кистей вверх по рукам до самых плеч и проказливо забираются на шею. Голубые вены просвечивают под тонкой кожей и ярко выделяются, когда Киса опирается на руки.       Каштановые волосы неряшливо вьются, вызывая желание прикоснуться к ним и поправить, а длинная чёлка постоянно падает на глаза, из-за чего небрежное движение, которым Киса её поправляет, в душе каждой девочки пробуждает фанатское поклонение. Густые растрёпанные брови, длинные чёрные ресницы, нос с горбинкой, серьга в левом ухе, тонкие губы и глаза. Карие, почти чёрные глаза, искрящиеся обманчивой детской непосредственностью. Глубокий омут, в который затягивает водоворотом. В жизни не забуду, как девочка, которую Киса бросил через месяц недоотношений, в сердцах крикнула, что Киса и есть та самая Ницшеанская бездна.       Вскинув ногу, я упираюсь ею в бедро парня и изо всех сил толкаю. И едва не падаю. Наивно было полагать, что я смогу сдвинуть с места эту палку, только на первый взгляд кажущуюся тощей и слабой. Киса немало времени проводит в спортзале, поэтому для него мои потуги не больше, чем лёгкий пинок.       — Солнышко, это всё, на что ты способна? — смеётся парень и хватает меня за щиколотку, чтобы потянуть на себя. Пальцы скользят по ступне, и я закатываю глаза, прищёлкнув языком.       — Ты же знаешь, что я не боюсь щекотки.       — А я футфетишист. — Киса садится и тянется зубами к моей ноге, за что тут же получает подзатыльник.       Мы начинаем бороться, и я, слабо вскрикнув, падаю на Кислова сверху, когда он подхватывает меня под бедро и опрокидывает. Пытаюсь достать до рёбер парня, потому что Киса, как раз-таки, щекотки боится, но длинные пальцы смыкаются на моих запястьях и крепко сжимают, разводя в стороны, как на распятие. Пытаюсь пнуть его коленом в бедро, но Киса только гаденько хихикает, и я, запыхавшись, падаю лицом на кровать, лёжа животом поперёк живота парня.       — Сдаюсь.       — Слабачка.       — Ты сейчас получишь кулаком по яйцам, отвечаю.       — Представляю, что подумает твой батёк, если зайдёт, — усмехается Киса. — Ты лежишь на мне и пытаешься достать до моих яиц.       — Он тебе сам их оторвёт, — смеюсь я и, нашарив ногами пол, поднимаюсь. Киса недовольно морщится, но выпускает мои руки.       Одёрнув задравшуюся футболку, я отсоединяю телефон от зарядки, забираюсь на кровать, перешагиваю вновь улёгшегося Кису и сажусь рядом, подобрав ноги под себя. На экране мобильника высвечиваются сообщения от девчонок.       Лол Кек: Объявляю завтра с утра «Сос-завтрак». Вместо первой пары.       Анж: У меня первой философия.       Лол Кек: Если ты день проживёшь без своего Канта, не сдохнешь, уверяю.       Анж: Хорошо, я буду.       Рита Усик: Тогда с тебя эспрессо с тремя шотами. Иначе я не проснусь.       Лол Кек: Возьму со смены шприц, чтобы вколоть кофеин тебе прямо в зад, Грошева. Пойдёт?       Рита Усик: Да, заебись!       Анж: Оль, ты же придёшь?       Рита Усик: Она там что, сдохла?       Лол Кек: Небось слушает на повторе высеры обдолбыша про член и хуй.       Рита Усик: И хер!       Анж: Про писюн забыли!       Не могу сдержать смешка, двигая пальцем по экрану. Вбросы девчонок про Кислова нужно печатать и делать из них брошюру «Как загнобить парня. Курс от профи».       Я: Конечно, я буду.       Шапка чата показывает, что никого кроме меня онлайн нет, но как только я отправляю сообщение, все девчонки выходят в сеть.       Рита Усик: Ура, живая!       Лол Кек: Слышь, Чехия, спроси у своего приблудыша, на что могут быть похожи твои симптомы.       Лол Кек: Я про наркоту. Думаю, это может быть экстази, но не шибко шарю.       Рита Усик: Он же сразу поймёт.       Лол Кек: Пусть завуалирует. На крайняк, Оль, покажи ему сиськи.       Анж: Зачем?       Лол Кек: Ему сперма в голову ебанёт, и он сможет только слюни пускать.       Я: Фу, ты ужасна.       Лол Кек: Спасибо за комплимент!       — Чехова, — пятка Кислова утыкается мне в бедро, — ты сейчас со своим телефоном сосаться начнёшь. Оторвись уже от него.       — Когда ты дрочишь на мобилу, я же молчу, — отзываюсь я, продолжая набирать сообщение в чат «Четыре подруги Иисуса».       — А вот подсматривать нехорошо! — театрально возмущается парень и швыряет в меня одну из маленьких подушек. Я беру её и кладу себе на колени. — Бездушная стерва.       — Сперматоксикозный мудак, — парирую я.       Я: Ладно, я спрошу. Ухожу, не теряйте.       Лол Кек: Про сиськи, если что, я пошутила! Не вздумай там расчехляться!       Я: Хорошо, мам.       В ответ Лола присылает стикер медведя, который пританцовывает, а между ног у него болтается зацензуренный квадратиком хрен. Лайкнув сообщение, я блокирую экран и отбрасываю телефон в сторону. Киса лежит, занимая большую часть моей кровати, и, прикрыв глаза, качает головой. Губы беззвучно шевелятся, напевая какую-то песню.       — Кис, — зову я парня. Он не реагирует, продолжая качать головой в такт музыке, звучащей в его безмозглой голове. — Кислов, блин.       — Сорян, Чехова, я словил дзен.       — Пацаны не извиняются.       — Отъебись, — отвечает парень, вскинув средний палец, и я тут же попадаю по нему кулаком. — Ай, ты чё озверела?!       — Расскажи, как действует экстази? — спрашиваю я, игнорируя полное страданий выражение лица.       — А что, попробовать хочешь? — Киса удивлённо вскидывает густые брови. — Если что, есть вещь, гораздо охуеннее, чем экстази.       — Что, например?       — Секс со мной.       — Да ты что? — тяну я губы в усмешке. — А где можно посмотреть отзывы? Яндекс карты? Я бы поставила там единицу.       — Ты даже не пробовала, — отвечает Киса, закатывая глаза.       — А я та вредная клиентка, которой хер угодишь. Ещё и свой отзыв напишу: «Не бреет яйца, не моет член».       — Хочешь понюхать? — Рука Кисы быстро ныряет под резинку штанов. Пошарив там, вынимает и суёт пальцы мне под нос. — Ну чё, как?       Скривившись, я отмахиваюсь от него.       — Ты синоним к слову «мерзость», Кислов.       Пожав плечами, Киса подносит руку к своему лицу и шумно втягивает носом воздух.       — Не знаю, пахнет охуенным сексом.       — Так что насчёт экстази? — щёлкаю я пальцами перед глазами парня, чтобы вернуть его мысли в нужное русло.       — Тебе зачем? — Киса ловит моё запястье и теребит плетёную мокрую фенечку из ниток лимонного цвета.       Шестерёнки в голове поспешно вращаются, пытаясь сгенерировать оправдание. Врать другу я не хочу, но заставлять его переживать — ещё больше не хочу.       — Для коллоквиума, — нахожусь я. — Старшаки говорят, что Войтевич обожает засыпать студентов на семинаре по наркоте.       — А, — хмыкает Киса. — Ну, от экстази въёбывает не по-детски. Это тебе не трава. Ты весь такой на приколе, тебе всё охуенно, счастье ебашит аж из задницы. Сосаться и трахаться хочется. Ещё внушаемым становишься. Скажут, что можно летать — и тебя через минуту уже ловят с крыши. Что ещё… — Рука Кисы спускается ниже по предплечью, падает на щиколотку, и указательный палец ведёт по контуру татуировки на косточке — маленькое солнце из «Рапунцель». — Пульс херачит под двести, нет чувства усталости. Как-то так.       — А потом? — Протягиваю руку, чтобы убрать с футболки Кисы светлый волос. — Когда отпускает.       — Если впервые пробуешь, ещё и с бухлом, может отлететь память. Сушняк, башка болит, давление хуячит.       — Разве не эти таблетки часто используют в клубах, чтобы насиловать? — Стараюсь говорить ровно и не смотрю на Кису, продолжая очищать его футболку от мелкого мусора.       — Ага. Но чаще всякую непроверенную хуйню. Типа, чтобы дешевле было.       Я молча жую губы и вздрагиваю, когда палец Кисы щёлкает меня по носу.       — Мне же не нужно читать тебе лекцию о вреде наркотиков?       Закатив глаза, пихаю друга под ребро, на что он охает и недовольно потирает ушибленное место. Отпихнув в сторону подушки, я падаю на спину и придвигаюсь ближе к парню. Щекой прижимаюсь к его плечу, а руку опускаю на грудь. Под ладонью размеренно стучит сердце — его вибрация успокаивает усталый разум, и боль в висках постепенно начинает стихать. Каким бы шебутным и порой невыносимым Кислов ни был, раздражающий своими тупыми шутками, рядом с ним мне становится спокойнее. Прикрыв веки, я прислушиваюсь к тихому дыханию парня и легонько постукиваю пальцем по его груди.       — Солнышко, — негромко зовёт Киса, и я слышу в его голосе усмешку, — если что, я девственник. Чистая и непорочная душа. За обнимашки на кровати не отдамся.       — А за что отдашься? — Долгий зевок сковывает рот, и я утыкаюсь носом в плечо Кисы, заодно и почёсывая его.       — Всё эти ваши пошлости — только после свадьбы.       — Ты же сам сказал, что секс с тобой — лучшее, что может случиться с человеком.       — Я сказал не так — это раз. И два: я просто заранее знаю, что во мне всё охуенное. Даже член.       — Фу, — морщусь я и собираюсь отодвинуться, — умеешь же ты всё изговнить своим членом.       Киса не даёт мне отстраниться и захватывает в кольцо рук, вынуждая вернуть голову на место — к нему на плечо.       — Неправда. Всё говню я другим местом — очком. — Тёплое дыхание щекочет влажные волосы у виска.       — И ртом тоже.       Жду, что Киса парирует выпад, но он, почему-то, молчит. Открываю один глаза и вижу, что парень внимательно смотрит на моё лицо. Он упирается рукой по другую сторону от меня и слегка нависает сверху.       — Ты чего?       — Я сначала думал, — медленно произносит Киса и касается пальцами моей щеки, — что мне показалось. Но блять, у тебя же синяк на половину ебала!       Сука. Неужели и правда так сильно видно?       Сглотнув слюну, тяну губы в слабой улыбке и пожимаю плечами.       — В косяк влетела.       — Опять? — вскидывает брови Киса. — Ты принципиально не вписываешься в повороты?       — В прошлый раз это случилось из-за тебя, — лениво отзываюсь я, едва ворочая языком. Глаза слипаются. — Так что не надо тут… Того и этого…       — Вечно ты на меня вину сваливаешь, — ворчит Киса, но я уже почти его не слышу.       Сознание медленно погружается в тягучую дрёму. Я зеваю.       — А кто, если не ты?       Заёрзав, я поворачиваюсь набок и утыкаюсь носом другу в грудь. От него агрессивно пахнет ментоловой свежестью и шоколадной пастой. На воротнике футболки остался въедливый запах сигарет. Моя рука, ослабев, падает ниже, и я обнимаю Кису за талию. Его ладонь скользит по спине вверх и зарывается в мокрые волосы. Чувствую много-много мурашек, пробежавших по спине.       — Действительно, — едва слышно произносит Киса на ухо, — кто, если не я.

***

      Глаза открываются с трудом. Сначала один, затем второй. В комнате полумрак: через незашторенные стёкла балкона проникает оранжевый свет уличных фонарей, потолок освещают зелёные наклейки, а на стене, покачиваясь от лёгкого сквозняка, болтается гирлянда в виде звёзд. Лицо приятно холодит февральский ветерок, но мне не холодно, потому что я до подбородка накрыта тяжёлым одеялом, под головой лежит нагретая подушка. Зевнув и потерев глаза, я склоняю голову и пялюсь на приоткрытую дверь балкона. Наверное, Киса уже ушёл.       Телефон, поставленный на зарядку, высвечивает десяток сообщений и уведомлений. Последнее сообщает о том, что звонила мать. Смахнув его пальцем, блокирую экран и раскидываю в стороны руки.       После дневного сна, перетёкшего в вечерний, чувствую себя вконец разбитой. Горло дерёт сухость. Откинув одеяло, я спускаю босые ноги на пол, натягиваю носки и, почесав нос, бреду в сторону кухни. В квартире шумно, из гостиной бьёт яркий свет ламп. Доносятся крики и голос спортивного комментатора. Вытянув шею, заглядываю в гостиную и вижу отца с Кисой. На журнальном столе стоят пустые банки пива, тарелки с мясными закусками и сушёной рыбой, а сами хоккейные болельщики сидят на диване и смачно матерятся в сторону судьи, дисквалифицировавшего лучшего игрока команды. Киса походит на Домовёнка с взъерошенными волосами, а папа, раскрасневшись от ора, комкает в кулаке салфетку и швыряет её в плазму, когда на экране появляется лицо «упоротого говноеда». Усмехнувшись, я тихо скольжу в кухню и наливаю себе кофе.       — Сожри шайбу и высри себе новые глаза! — вконец озверев, кричит отец.       — Как под тобой ещё лёд не проломился, жиртрест обоссаный?! — не отстаёт Киса.       Сделав глоток горячего напитка, я с улыбкой качаю головой. Дом, милый дом.