пока мир горит

Где-то за горизонтом мир снова и снова разрывался на части, расплывался, размазывался нефтяными разводами по чёрному беззвёздному небу, и казалось, что стоит только забраться повыше, протянуть руку, и маслянистое небо затянет тебя в череду ярких вспышек, и на небе станет на один цветной всполох больше, и всё, что происходит на мёртвой земле, уже не будет иметь значения. Но пока они здесь — всё ещё имеет. Что произошло в тот день, они не знали. За мгновение мир с поверхности словно стёрся, и выжили только те, кто по счастливой случайности в этот момент находился под землёй, а всё, что было сверху, превратилось в выжженную пустыню с неравномерно торчащими всюду обломками в момент вымершей цивилизации. Как будто картинками из прошлой жизни вспоминалось, как в тот бесконечно далёкий день они собирались выезжать с подземной парковки — жутко задерживались, потому что Вадим какого-то чёрта припарковал машину на самом нижнем уровне, и Алтан отчитывал его, распаляясь всё больше, и оба собачились на пустом месте и на самом деле как могли тянули время, потому что на тот дурацкий благотворительный приём обоим ужасно не хотелось ехать. И не доехали — где-то наверху громыхнуло так, что на несколько секунд у обоих заложило уши. Первой эмоцией Алтана был животный страх — прямиком из детства, из того момента, когда во взрыве погибла его мать; следом пришла необузданная ярость на нового Чумного доктора, или кто там это снова устроил. Глупый спор ни о чём мгновенно прекратился, они разом запрыгнули в машину, но, выехав на верхние этажи парковки, оказались посреди ёбаного ничего. Города больше не было. Вообще ничего больше не было — все здания смело, как будто тряпкой со стола смахнули крошки, оставив только голую землю и редкие куски обожжённого металла. Следующей эмоцией была растерянность. Вадим, коротким взглядом оценив окружающее их ничего, рассмеялся и сказал, что теперь, кажется, на благотворительный приём можно уже не приезжать. В его глазах тоже было ёбаное ничего, и Алтан промолчал. Вернулись на нижний этаж парковки, целую вечность просто сидели в машине и молчали. Не было ни слов, ни связных мыслей. Не было больше ничего. Негромкий голос Вадима в мёртвой тишине прозвучал так, что Алтан невольно дёрнулся. — Мы тут не сдохнем. Обещаю, я вытащу нас обоих. Плевать, даже если весь мир вымер. Мы обязательно выживем. Алтан кивнул. С того момента привычная жизнь закончилась. Первым делом они вскрыли и обыскали все машины на парковке, выгребли всё, что потенциально могло пригодиться — аптечки, питьевую воду и снеки, ножи и биты, тросы, фонарики, пледы. Слили бензин со всех машин в раздобытые канистры. Со своей тоже — без сожалений заменили блестящий лексус на найденный тут же массивный внедорожник. Снаружи парковки накрыло ощущением, что кроме них двоих не выжил никто. Весь день ехали практически наугад — связи ожидаемо не было, случайно обнаруженный компас сходил с ума, оба только примерно представляли, в какой стороне находился дагбаевский особняк; по пути обсуждали план. Нужно было добраться до подземного бомбоубежища Дагбаевых, проверить, есть ли там кто живой, набрать запасов еды и топлива и ехать, ехать, ехать — бесконечно, пока не доберутся до живых городов. Не говорили вслух, что живых городов могло и не остаться. Не допускали мысли о том, что будет, когда припасы закончатся. Вадим сказал — мы выживем, и Алтан ему верил. На ночь остановились прямо так, укрываться всё равно было негде. Заглушили мотор, и со всех сторон снова навалилась оглушающая тишина — ни голосов людей, ни криков животных, ни шелеста деревьев, ни непонятных шорохов, вообще ничего. Вообще ничего. Очередной эмоцией стала тревога. На краю сознания билось весь день подавляемое а что если, и Алтан, с трудом дыша и отгоняя подступающую панику, взглянул наверх. Тёмное небо рассекали цветные завихрения, медленно закручивались, танцевали, завораживали, гипнотизировали, звали с собой, и Вадим, запрыгнув на нагретый за день капот внедорожника, подал Алтану руку, помог влезть, утянул за собой, на себя, и оба легли на лобовое стекло и бесконечно долго смотрели на шевелящееся цветное небо, на мелькающие в темноте вспышки непонятно чего. Потом — смотрели друг на друга, пытаясь разглядеть что-то во взгляде напротив, сомневаясь, до сих пор опасаясь чего-то, словно ещё не случился весь этот конец света, а после — медленно и глубоко целовались, касались друг друга так, как всегда хотели и не могли себе позволить, разрезали давящую тишину тихими всхлипами и стонами, забили на всё, что раньше сдерживало, потому что больше не знали, будут ли они ещё живы к моменту, когда снова взойдёт солнце, как не знали, взойдёт ли оно теперь вообще, или всё, что им осталось — цветные разводы на тёмном небе и обжигающий жар чужих губ. Солнце всё-таки взошло, как и тысячи лет до этого дня; земные катастрофы ему были нипочём. К середине следующего дня они с большим трудом отыскали место, где раньше находился особняк — не было больше ни охраны, ни денег, ни сделок, ничего. Вадим нашёл дыру в земле, откопал спуск в подвал, вдвоём они добрались до подземного бункера, совместными усилиями открыли и сдвинули тяжёлую металлическую дверь. Внутри никого не было — к этому они тоже были готовы, обсуждали в машине, что слишком быстро всё случилось, что никто не успел бы добраться. Что выжили только те, кому повезло. Бункер был построен так, чтобы в нём мог жить десяток человек на протяжении нескольких месяцев, и потенциальную возможность остаться тут и ждать чего-нибудь они тоже обсуждали, но единогласно решили, что лучше выберутся сами, чем каждый день будут всё больше сходить с ума, не зная, осталось ли от мира хоть что-то. Ещё полдня потратили на то, чтобы набить машину самым необходимым. Перетащить из бомбоубежища всё они не смогли бы при всём желании, и, уезжая, Вадим воткнул около входа металлический штырь, а Алтан повязал на него кусок красной ткани — чтобы меньше блуждать, если им придётся возвращаться. Оба знали, что без рабочего компаса и навигаторов они сюда уже не смогут вернуться. Оба знали, что этот указатель — не для них, а для того, чтобы дать шанс выжить тем, кому тоже повезло пережить стёрший город конец света. Дальше дни смазывались в одну картинку — бесконечно ехали вперёд, останавливались, разводили крошечный костёр на жидком горючем из баллончиков, грели воду и консервы, разговаривали обо всем на свете, смотрели на сияющее ночью небо, спорили о том, насколько они теперь радиоактивные, жалели, что не подумали поискать в бункере счётчик гейгера, целовались, царапаясь щетиной, ласкали друг друга, спали в обнимку и снова ехали, ехали, ехали вперёд, не зная, поменяется ли когда-нибудь окружающая картинка или теперь везде, всегда, всюду, бесконечно будет только эта выжженная пустыня. Вадим сказал — мы выберемся. Алтан знал, что это правда. Когда посреди привычной уже абсолютной тишины, нарушаемой только негромким мурлыканьем Вадима, что-то напевающего себе под нос, раздался далёкий звук вертолётных лопастей, оба разом вскочили, переглянулись, за секунды закинули в машину всё, что выкладывали на привал, завели мотор и двинулись по направлению к звуку. Низко летящий вертолёт увидели спустя пару минут; оттуда, видимо, тоже их заметили, пошли на снижение. Не дожидаясь полной посадки, по трапу быстро спустился человек — вооружённый, в шлеме и бронике; издалека показал им автомат, положил его на землю и поднял руки. Вадим с Алтаном снова переглянулись. Безмолвно решили, что людям с вертолёта нет смысла их убивать, но мотор на всякий случай глушить не стали. Из машины вышли осторожно, тоже показывая, что в руках нет оружия; поравнялись с человеком, и тот на ломанном русском сказал: — Международное агентство контроля, нас направили отыскать выживших и помочь тем, кому сможем. Забирайтесь в вертолёт, мы довезём вас до базы. Громкий звук лопастей вертолёта врезался в уши, привыкшие за эти дни к гнетущей тишине, но временное оглушение и брошенная машина с припасами были малой ценой за вид, который открылся из вертолёта спустя несколько часов — бесконечную пустыню сменило блестящее море, а потом — зелень деревьев и крыши домов стоящего как ни в чём не бывало обычного небольшого города. Вадим и Алтан взглянули друг на друга и, не сдержавшись, улыбнулись. Новой эмоцией была медленно расплывающаяся где-то внутри светлая надежда.